- Слыхал и такую гипотезу.
- Чужую и я слыхал... - Бруно усмехнулся. - А своя у тебя есть?
- Не люблю заниматься бессмысленным. Ведь на Земле все равно ничего не докажешь.
- Это не так уж бессмысленно. Разумная догадка позволяет к чему-то подготовиться... А нас наверняка ждут не только враждебная природа и не только атомные неожиданности...
- Ты имеешь в виду враждебность аборигенов, старина? - спросил подошедший к нам Али.
- И не только аборигенов, - ответил Бруно. - Я имею в виду еще и нас самих.
- Ха-ха-ха! - Али смеялся громко, в полный голос. - Уж не думаешь ли ты, что мы способны рубить друг другу головы?
- До этой гениальной идеи я как-то еще не дошел! - Бруно улыбнулся широко, открыто. - Но и такой идиллии, как в "Малахите", не будет. Мы не раз будем рычать друг на друга, старина!
- Я рычать не буду! - Али сказал это, гордо подняв голову. - Я не лев! Я человек! Я художник!
- Я тоже не собираюсь рычать! Но меня могут заставить.
- Кто?
- Не "кто", а "что". Обстоятельства!
- Обстоятельства создаем мы! - Али сжал кулак. - Они у нас вот где! Обстоятельства будут зависеть от нас!
- Я неплохо изучал старуху-историю, - Бруно снова улыбнулся. На этот раз снисходительно. - Так, как думаешь ты, Али, думали многие, кто начинал большое дело. А потом обстоятельства выходили из-под контроля. У них есть такое грустное свойство - выходить из-под контроля. И люди делали не то, что хотелось, а то, что диктовали обстоятельства.
Али прищурился.
- Если так думаешь - зачем летишь?
- Риска хочу! - откровенно признался Бруно. - На Земле негде стало рисковать. Почти все безопасно. А рисковать на спутниках Урана ради килограмма европия - не хочется, мелко. Рисковать - так по-крупному!
- Это как-то не так... - Али задумался. - Отдает авантюризмом.
- Ничуть! - Бруно возразил очень спокойно. По-моему, он вовсе не обиделся. - Каждый мужчина должен рисковать в молодости. Если он не хочет рисковать, он болен. В старину это сглаживалось армией - военная служба была сплошным риском. А когда не стало армии - посмотри, кто осваивал Солнечную систему! Разве старики? И ты чувствуешь то же, что и я. Поэтому летишь! Просто ты над этим не задумывался.
"Удивительно! - мелькнуло у меня. - После гибели отца мама говорила почти то же самое!"
- Если хочешь познать самого себя - говори с Бруно! - громко и нарочито высокопарно произнес Али. - Давай завтра говорить весь день! Я хочу познать себя! Сто тысяч лет человек не может себя познать. Я буду первый!
- Мальчики! Мы ждем вас. Обед на столе. Из дверей столовой выглянула румяная, "беленькая" Аня, жена Али.
Обед, видно, давно уже ждал нас.
- Идемте! - Али махнул рукой. - Когда зовут жены - сопротивление бесполезно!
10. На Третьей Космической
...Я не хочу улетать! То есть я даже хотел бы - только не навсегда. Кажется, все тело мое протестует против этого "навсегда".
Уже десять дней мы живем на Третьей Космической. Еще четыре дня карантина - и посадка. Еще четыре дня - и громадная голубая Земля наша начнет удаляться, исчезать и исчезнет для нас.
Пока она здесь, рядом. Каких-нибудь дня два в космическом лифте или два часа в ракете - и можно ходить по сибирской земле, дышать острым, холодным таежным воздухом, лепить снежки горячими руками... Пока что мы дома.
Еще можно сказать два слова, всего два слова - "не хочу" - и тебя немедленно отправят на Землю, и никто не упрекнет, и можно будет вернуться домой или улететь в Африку, Антарктиду, на стройки Австралии - куда угодно. Земля велика, и дела на ней много.
Всего два слова...
Но я не скажу их.
В дни карантина мы мало занимались - только по утрам нам читали лекции о самых последних достижениях техники и различных наук. Так сказать - давали сливки.
Часами мы торчали в зале стерео, где с обеда до вечера шли самые новые фильмы мира. Во всех наших холлах лежали на столах громадные альбомы старинных репродукций. Кажется, все лучшее из крупнейших музеев планеты было собрано здесь. А никто из нас не мог похвастаться тем, что побывал во всех музеях. И поэтому многие старались наверстывать на прощание - часами листали альбомы.
Впервые за два года у нас было столько свободного времени. Может, нам специально дали эти полупраздные дни, чтобы мы могли спокойно подумать?
Раньше мы должны были прежде всего запоминать. Чтобы там, на Рите, побольше уметь.
Теперь мы должны думать, чтобы слабые вовремя отсеялись.
Сказать два слова - и тебя оставят. И никто никогда не упрекнет.
Только сам себе станешь противен и никогда потом и нигде не найдешь места.
Вчера ночью Бирута призналась, что чувствует то же, что и я.
- Сашка, - сказала она. - Просто не знаю, что со мной. Конечно, я полечу! Ты не бойся! Но меня пугает слово "навсегда". Я так завидую тебе! Ведь ты по-настоящему хочешь лететь! Как я раньше...
Я усмехнулся. И не стал рассказывать ей, что чувствую то же самое. Веселенький бы разговор тогда получился!
- Ах, Сашка! - продолжала Бирута. - Если бы можно было хоть когда-нибудь вернуться! Хоть под старость! Хоть ненадолго! Как легко было бы лететь! Может, с нами просто жестко поступили? Может, нас надо было обмануть? И тогда мы улетали бы весело, беззаботно...
- А потом проклинали всех и вся? - спросил я. - А потом стали бы ненавидеть Землю за то, что она нас обманула? Это, по-твоему, было бы меньшей жестокостью?
- Ты прав, конечно... - Бирута вздохнула. - Если бы ты мог еще хоть иногда управлять моими мыслями!..
Она быстро уснула и совсем по-детски сопела мне в плечо, а я не спал долго и все думал, что, слава аллаху, не я один такой урод. Может, всем не хочется? Может, это нормально - что человеку невыносимо больно навсегда покидать родную планету?
Мне очень хотелось поговорить с мамой. Но я боялся. По крайней мере, сейчас. Боялся повлиять на ее решение. Она сама решила лететь. И я, конечно, был очень рад. Но никогда не позволил бы себе уговаривать ее. Или отговаривать. Как она и отец не позволяли себе этого со мной в последние годы.
Я видел, что маме очень трудно. Труднее, чем кому-либо из нас. И все-таки каждый должен пережить это в одиночку.
После ночного разговора с Бирутой я уже был уверен, что все наши ребята решают сейчас эту мучительную, эту последнюю земную проблему. Последнюю - если летишь. И первую - если остаешься.
Однако наши повседневные разговоры были обычными: