Не знал я - ранен он или убит. Мне было все равно в тот момент. После того, как на моих руках перестала дышать Бирута, после того, как задохнулся мой сын, - мне все стало безразлично. И эти дикие, неразумные ра, и вся эта зловеще красивая зеленая планета Рита, и даже далекая моя, чрезмерно добрая Земля, зачем-то пославшая меня на эту муку, и сам я, и вся моя никому не нужная теперь жизнь - все стало безразлично.
По существу, я умер. Умер в тот момент, когда перестал стучаться в животе Бируты мой сын.
Я знал, что я преступник, что меня ждет изгнание, - но это было все равно. Это уже не имело абсолютно никакого значения. Жизнь кончилась. Я переступил ее грань. А по ту ее сторону... Что может взволновать нас по ту сторону нашей жизни?..
28. Опять теряю Таню
Когда все кончилось, когда все вернулись с маленького кладбища недалеко от Города, меня тихо, незаметно увели к себе Бруно и Изольда Монтелло. У них вскоре оказались Доллинги и часа через два утащили меня в свою квартиру. От Доллингов меня увели к себе Али и Аня, а к Бахрамам за мной пришел Михаил Тушин.
Но в конце концов, где-то уже под утро, когда серый, пасмурный рассвет царапался в окна, я все-таки попал в свою квартиру. Один. Я все время хотел остаться один. Даже сам не знаю, зачем. Но никто этого не понимал, все как раз именно этого и боялись, и старательно передавали меня "по цепочке". А сказать я не мог. Только мама поняла и остановила Тушина, когда он собрался было пойти со мной.
Я ходил по своей квартире из угла в угол и почему-то боялся присесть. И все чего-то искал. И не понимал, чего ищу.
Дома все было убрано, чисто, все на месте, как перед приходом гостей никаких следов торопливых сборов.
Потом я увидал высовывающиеся из-под туалетного столика разношенные домашние тапочки Бируты. И нагнулся за ними, и взял их в руки.
Мне показалось, что тапочки еще хранят тепло ее ног. Но тут же я подумал, что это бессмыслица, что такое может только показаться.
Одни лишь тапочки были не на месте. Обычно Бирута оставляла их в коридоре.
Значит, все-таки она спешила. Уговаривала себя не спешить, а в душе спешила. Это должно было хоть в чем-то проявиться.
Перед зеркалом стояло мягкое низкое кресло. Я опустился в него и наугад выдвинул ящик - верхний, самый плоский.
В глаза мне ударил синевато-черный блеск вечерних бус, затем слепо, незряче глянули желтые янтари. На Бируте всегда было что-то янтарное - или бусы, или серьги, или брошка, или кольцо с янтарем. Янтарь был для нее символом Латвии, памятью о доме.
На ней и сейчас, в земле, янтарный медальон.
Я выдвинул следующий ящик. Он был полон нейлоновых перчаток, шарфиков, каких-то вуалеток. Никогда не видел Бируту в вуалетке... Зачем ей все это?..
В нижнем ящике, сбоку, притулилась тоненькая пачка писем. Откуда? Неужели она везла письма с Земли?
Взял пачку в руки, посмотрел на первый конверт. Так и есть! Это мои письма! Я писал их, когда был дома, на Урале, а Бирута улетала в отпуск к родителям, в Прибалтику.
Смешные письма! Я тогда просто не знал, что писать, потому что каждый вечер мы разговаривали по видеофону. Но Бирута очень хотела получать от меня письма. И я их писал каждый день - просто так, всякую чепуху.
Тогда это желание казалось мне капризом. Но было приятно выполнять и капризы.
А теперь я вдруг понял, что Бируте просто нужна была пачка писем. Каждая женщина хочет иметь пачку старых писем от любимого человека. А ведь на Рите писем не получишь!
Я медленно перебирал их. Они были сложены по порядку, так, как Бирута получала - каждый день письмо. Я очень хорошо помнил, что в них, хотя по часам Истории меня отделяли от них сто лет. Но ведь это неощутимые сто лет. А ощутимых - немного больше года.
Я перебирал знакомые конверты и вдруг увидел незнакомый - маленький конверт, надписанный не моею рукой. И адрес на нем был не тот - не Меллужи в Латвии, а Третья Космическая. Так и написано: "Третья Космическая. Бируте Тарасовой". И знакомый почерк!
Теперь, наверно, уже можно прочитать это письмо. Даже если в нем - прошлая любовь Бируты. Теперь ее тайны уже не имеют значения.
Впрочем, вряд ли тут прошлая любовь. Слишком уж знакомый почерк! И очень характерное "т" с хвостиком. Когда-то я часто видел такое "т".
Плотная бумага высохла, пожелтела на сгибах. Для бумаги все-таки прошел не один год.
"Дорогая Бирута! - прочитал я. - Вам пишет человек, которого Вы не знаете, но о котором, возможно слыхали от своего мужа..."
Только теперь я узнал почерк Тани, моей Тани!
"...Он мог и ничего не говорить обо мне. Мог сказать коротко: "Да, была одна девушка. Ушла к другому".
Я знаю, он не скажет обо мне плохого, хотя, наверно, нельзя причинить боль сильнее той, которую причинила ему я.
Но так было нужно, Бирута. Не для меня - для него. Сейчас Вы все поймете.
Пишу Вам тогда, когда уже ничего, абсолютно ничего нельзя изменить. И я не хочу ничего менять - иначе все муки, которые перенесли и он и я, были бы напрасны. Я узнала Ваше имя из радиопередач и решила, что Вы должны знать все, как было, а он не должен знать ничего. Надеюсь, Вы не покажете письмо. Оно причинило бы боль - на этот раз совершенно бессмысленную.
Меня зовут Таня. Я училась с Александром в одном классе - с самого начала и до самого конца школы. Я знаю Шура так, как уже никогда никого не буду знать. И я люблю его
кажется, с того дня, когда вообще услышала слово "любовь". Ни в кого больше за всю жизнь не влюблялась.
А он полюбил меня позже. Много позже.
Я сильно болела в детстве. И это сказывается до сих пор, хотя и внешне, и по образу жизни я совершенно здоровый человек. Но мне многого нельзя. На всю жизнь.
Я понимала, что меня не возьмут на Риту. Но надеялась, что не возьмут и Шура - слишком велик выбор. А за три дня до последней проверочной беседы случайно, из разговора ничего не подозревающих взрослых узнала, что берут двоих из нашей школы - Тарасова и Верхова.
В школе еще никто об этом не знал. Даже директор.
Если бы планета Рита была для Шура всего лишь детским увлечением, блажью, капризом, - я, конечно, не сделала бы того, что решила сделать. Но, на горе мое, Шур заболел этой планетой чуть не с первого класса. Она была его мечтой, жизнью...
Я не могла лишить его мечты.
Он отказался бы от "Малахита", когда объявили бы, что я туда не попаду. Не испугался бы ни обвинений в трусости, ни насмешек. Он сказал мне об этом еще в седьмом классе.
Но, конечно, этот отказ сломил бы его. Он сам не был бы потом счастлив, и я бы с ним не была счастлива. Отец не раз говорил мне, что когда в юности у человека ломают самую большую, годами выношенную мечту, - это значит, ломают человека вообще. И, каким бы упорным он ни был, - все равно в его душе остаются шрамы, и он уже никогда не сможет дать обществу того, что мог бы дать, если бы вышел в жизнь без излома.
Я просто не могла допустить, чтоб у Шура сломалась мечта.
Тогда я выдумала себе "другого". И написала дикое, жестокое письмо, которое сразу, одним ударом должно было излечить Шура от любви ко мне.
Я отдала письмо до объявления результатов. Иначе Шур мог бы не поверить. А просто сказать - не могла. Язык бы не повернулся. На бумаге почему-то лгать легче.
Зачем я написала Вам? - Еще сама точно не знаю. Но чувствую, надо написать, раз вы улетаете с Земли навсегда.
У нас в школе многие девчонки были влюблены в Шура. Он вообще из тех, кто нравится девочкам. Но он настолько не способен любоваться собой, что никогда не замечал этого.
Девчонки завидовали мне. А я завидую Вам. И я люблю Вас - уже только за то, что Вы ему дороги, что Вы даете ему счастье. Берегите его!
Ваша Таня".