– Да, это и в самом деле очень печально, – сказал Кольцов, но он, собственно, не знал ни того, что сам думает о княгине, ни того, что ему следовало сказать.
– Таким образом, вы теперь видите, – продолжала она, – что я совершаю несправедливость по отношению к себе и к тому мужчине, которому себя отдаю, вступая в новый брак.
– И каким же, позвольте, представляется вам идеал мужчины? – после непродолжительной паузы спросил Кольцов.
– Мужчина, которого я могу полюбить, которому могу принадлежать, – ответила Людмила, – должен сочетать в себе все телесные достоинства с достоинствами духовными, в то же время он должен быть истинным кавалером, неустрашимым воином и незаурядного ума философом.
– У вас весьма высокие требования, – пробормотал молодой подпоручик, испуганный главным образом философией.
– Все эти качества, разумеется, редко соединяются в одной личности, – сказала Людмила, – даже, пожалуй что, никогда. Вольтер уродлив как обезьяна, а у Морица Саксонского капральская логика; а коль скоро это действительно так, то я, если мой дух и витает в высших сферах, вынуждена вместо своих божественных грез довольствоваться в жизни обыденной действительностью. Пожалейте меня.
Княгиня погрузилась в размышление.
– Найду ли я когда-нибудь свой идеал? – проговорила она спустя некоторое время, направив взгляд своих темных одухотворенных глаз вдаль.
Кольцов молчал и продолжал упорно молчать, когда прекрасная женщина, будто нечаянно, сперва кончиком туфельки коснулась его ноги, затем полным, теплым предплечьем задела его руку.
– Странная женщина, – думал он, – может, она действительно не способна любить?
А княгиня? Княгиня про себя говорила:
– Странный подпоручик. Он, похоже, слишком много читал Платона.
Вскоре Кольцов стал приходить к княгине ежедневно, случались дни, когда, свободный от армейской службы, он с утра до вечера посвящал себя службе своенравной богине, и Людмила на самом деле распоряжалась им точно олимпийская небожительница простым смертным, как повелительница рабом. Когда они выезжали, Кольцов, помогавший ей усесться в седло и обязанный сопровождать ее, был всегда под рукой, а верховая прогулка с ней, надо заметить, была рискованным делом, ибо княгиня отважно скакала через канавы, живые изгороди и прочие препятствия, так что находившийся в услужении кавалер нередко подвергая себя опасности сломать шею или, по меньшей мере, руку и ногу. В парке был установлен тир, Людмила соревновалась в стрельбе со своим поклонником, и здесь заново оправдывалось утверждение, что Амур слеп, ибо бравый подпоручик регулярно промахивался по цели, и все красивые старые деревья, окружавшие тир, были уже сплошь испещрены следами от его пуль.
На нижнем этаже дворца был оборудован небольшой фехтовальный зал, в котором отважная амазонка и ее поклонник ежедневно устраивали поединки друг с другом, – на Людмиле поверх белого, с подобранным подолом платья легкий нагрудный панцирь, оба в защитных масках с проволочной сеткой и в больших манжетных перчатках, с рапирой в руке, – и когда раздавался сигнал к бою, едва ли можно было представить себе что-то очаровательнее женщины, которая отскакивает назад, со змеиным проворством перехватывая удары противника, и тут же переходит в ответную атаку, оттесняя его к самой стене, где она, как правило, ловким приемом выбивала у него из рук оружие и в знак победы приставляла острие своего клинка к его груди.
Однако дело этими физическими упражнениями, в которых офицер был в своей стихии, не ограничилось; ему пришлось следовать за амазонкой, которая, подобно всем знатным дамам того времени, увлекалась философией, естественными науками, изящной словесностью и историей, также и на духовном поприще, и сколь бы прилежно Кольцов в те часы, которые богиня оставляла ему для досуга, не наверстывал упущенное, сколь бы не забивал голову философемами греков, римлян и французских энциклопедистов, не знакомился с великолепными произведениями Гомера и Виргилия, Горация и Овидия, пусть даже в плохих французских переводах, не проглатывал книгу за книгой модные сочинения Вольтера, Дидро и Лафонтена, княгиня, соединявшая в себе хоть и весьма поверхностные, но все разносторонние знания с живым, по-женски утонченным умом и недюжинным природным красноречием, тем не менее готовила ему массу нелегких часов; в конце концов он полностью оказался в роли ученика перед маститым наставником и так наивно держал себя при физических экспериментах и астрономических наблюдениях, во время которых обязан был ассистировать Людмиле, что гораздо больше доставлял удовольствия княгине, чем достигнутые научные результаты.
Греческая ротонда на одной из больших лужаек ее обширного парка являлась у княгини рабочей студией; на первом этаже ее помещалось химическое горнило и всевозможные загадочные приспособления для тогдашних, идущих еще рука об руку с алхимией, химии и физики; этажом выше располагалась библиотека, между высокими книжными шкафами которой были расставлены глобусы, бюсты выдающихся деятелей науки и скелеты животных; самый верхний этаж, с широко раздвигающимися окнами и специальной площадкой, служил для астрономических надобностей, и когда княгиня в широкой мантии из черного бархата и круглом бархатном берете, защищавшими ее от холодного ночного воздуха, появлялась здесь со своим адептом и начинала наводить подзорную трубу на звезды, она очень напоминала Фауста в женском варианте.
Однако вскоре ученой амазонке показалось, видимо, мало, что ее поклонник безропотно позволяет ей разоружать себя и всячески старается помогать ей в работе с ретортами и квадрантами. Теперь он должен был научиться играть на флейте, дабы аккомпанировать ей, когда она усаживается за клавесин, по ее требованию он стал, кроме того, брать уроки танцев у одного парижского танцмейстера, осевшего в Петербурге, и получил задание ежедневно после обеда, пока богиня его почивает в искусственно затемненной комнате, выгуливать ее собак.
В конце концов, Людмила подвергала его форменным испытаниям, совсем как то имели обыкновение делать дамы трубадуров и миннезингеров. Среди прочего случилась такая история. У нее в парке жил большой бурый медведь, содержавшийся в просторном загоне. Был он приобретен ею еще маленьким и посему сохранил в повадках лишь незначительные признаки дикости. И все же пребывание с ним один на один требовало, безусловно, известной отваги.
Так вот, однажды утром она с наилюбезнейшей улыбкой предложила своему обожателю войти в клетку с медведем и сделать этому забавному бурому малышу модную прическу.
В первое мгновение Кольцов остолбенел от удивления, однако недолго предавался размышлениям и подчинился. На свое счастье он уже давно, не ставя в известность об этом жестокую госпожу, установил с медведем добрые отношения. Он ежедневно приносил ему фрукты и пчелиные соты с медом, которые тот принимал с вежливым ворчанием и довольным рычанием.
И на сей раз гвардии подпоручик прихватил с собой те же лакомства. Сунув за пояс парочку заряженных пистолетов и персидский нож, он вооружился гребнем, щеткой, помадой и пудрой, велел садовнику открыть загон и вошел в тюрьму своего опасного приятеля, тогда как красавица Людмила, стоя у решетки снаружи, со странным – полулюбопытным, полузловещим – возбуждением за этой своеобразной сценой. Сначала медведь оставался совершенно равнодушным к происходящему, он положил могучую голову на передние лапы и только, моргая маленькими глазками, посматривал то вправо, то влево.
Кольцов окликнул его зычным голосом. Тот не пошевелился. Тогда лихой подпоручик бросил часть принесенных фруктов в миску для корма и пододвинул к нему. Потапыч принюхался, приподнялся и облизнулся на фрукты. Потом вдруг выпрямился во весь свой внушительный рост и, как-то по-особенному заурчав, вознамерился было заключить Кольцова в объятия.
Княгиня испугалась и вскрикнула, она решила, что сейчас потеряет своего обожателя.
А между тем косолапый не имел в виду абсолютно ничего дурного, просто запах меда, принесенного Кольцовым, пробудил его от сладкой дремоты и, когда, поднявшись, он узнал своего благодетеля, то попытался на свой неуклюжий медвежий лад обласкать того. Кольцов быстро сунул ему в пасть большой кусок пчелиных сот, после чего медведь благовоспитанно присел и, точно записной сластена, прищурив от удовольствия глаза, обстоятельно принялся уплетать лакомство.
Теперь настал самый подходящий момент осуществить рискованную затею. Долго не раздумывая, Кольцов споро взял в работу косматого сотоварища. Он сколь было возможно расчесал ему шерсть на голове, с помощью помады превратив ее в подобие парика, и, поскольку зверь уже начал, похоже, проявлять нетерпение и давал ему знать об этом своим рычанием, поспешил выдать ему новую порцию сладкого пахучего меда. В считанные секунды огромная голова медведя была обильно напудрена до снежной белизны, точно у какого-нибудь щеголя, а Кольцов на цыпочках быстро удалился из необычной парикмахерской. Когда дверь загона за ним захлопнулась, он с облегчением перевел дух. Опасная авантюра завершилась благополучно.
Людмила осыпала его восторженными похвалами, сердце ее, казалось, было покорено, но уже тем же вечером она к великому изумлению бедного подпоручика предложила ему новый экзамен.
– Вы представили мне настолько убедительное и достойное восхищения доказательство своего мужества и хладнокровия, – сказала она, – что теперь вам самому, несомненно, хочется продемонстрировать мне также образец своего образа мыслей и своих познаний.
Кольцов пришел в ужас, он потерял дар речи от неожиданности и только молча поклонился в ответ.
– Я дам вам достойное задание, – продолжала ученая амазонка. – Напишите, пожалуйста, сочинение под названием «Человек и природа», раскройте в нем все взаимосвязи, существующие между ними, покажите, насколько человек зависит от своей матери, в чем он вынужден мириться с зависимостью, а в чем может от нее освободиться, и даже встать над природой и оказывать на нее влияние. Впрочем, я забываю, что вы как раз сами и откроете нам совершенно новые, неожиданные перспективы в освещении этой материи.
Никогда еще Кольцов не чувствовал себя таким несчастным – никогда в жизни, даже в ту ночь, когда хотел застрелиться, – как сегодня, покидая дом прекрасной княгини Меншиковой в качестве автора будущей книги «Человек и природа». Где ему было взять идеи, откуда почерпнуть знания, да и просто раздобыть чистую бумагу для этого проклятого сочинения, будь оно неладно? Весь следующий день он не появлялся в меншиковском дворце, а понуро бродил по улицам, в караульном помещении понаблюдал за карточной игрой сослуживцев и, наконец, поплелся на урок танцев, и всю дорогу ему чудился преследующий его по пятам голос, который нашептывал ему на ухо: «Человек и природа!», и когда уже при исполнении менуэта он, стоя в третьей позиции, ожидал первого звука скрипки своего танцмейстера месье Пердри, у него против воли вырвались злополучные слова:
– Человек и природа!
Маленький француз, только было собравшийся взмахнуть смычком, замер и с неподдельным удивлением воззрился на подпоручика.
– Человек и природа, – эхом повторил он, – что вы этим хотите сказать?
– Посочувствуйте мне, – ответил Кольцов, – я должен написать книгу на эту тему, философскую книгу в духе французских энциклопедистов, но даже приблизительно не в состоянии себе представить, с какого конца подступить к этому делу.
– Ну, так выкиньте эту затею из головы, – резонно заметил француз.
– Но от этой злосчастной книги зависит счастье моей жизни, а, возможно, и сама жизнь! – крикнул Кольцов.
– Сама жизнь? – недоверчиво улыбнулся танцмейстер.
– Клянусь вам, жизнь, – воскликнул русский подпоручик, и вид его при этом выражал такое безутешное отчаяние, что маленький француз сразу поверил в искренность его слов и вместе с ним, позабыв о танцах, принялся размышлять о возможных путях спасения.
Выслушав подробный и доверительный рассказ Кольцова, посвятившего его во все детали создавшейся ситуации, маленький француз некоторое время задумчиво молчал. Вдруг он высоко подпрыгнул и, зверски истязая смычком свою старую расстроенную скрипку, пустился танцевать по комнате, хаотично чередуя все мыслимые такты и па, в завершение исполнил пируэт и, в грациозной позитуре остановившись перед ошарашенным Кольцовым, проговорил:
– Я спасу вас, сударь, я напишу для вас сочинение.
– Что? – крикнул Кольцов. – Вы хотите сами это сделать, мой расчудесный, золотой мой месье Пердри? – Он обхватил маленького человечка за тело, поднял его в воздух и завертелся с ним. – Но как, позвольте спросить, нам это удастся? – произнес подпоручик, водружая месье Пердри обратно на землю. – Потому что мне, скажу прямо, проще было бы дважды на дню стричь и пудрить медведя, чем написать хоть одну строчку на вышеозначенную тему.
– Как, спрашиваете? Как я сделаю это, юный Леонид? – ухмыльнулся старый пройдоха танцмейстер. – Неважно! Главное, вы получите сочинение, parole d'rtonneur[3], только никогда не задавайте вопрос, как именно я его написал.
Прошло несколько недель.
Кольцов постоянно лишь на несколько минут по вечерам заходил к княгине, а кроме того редко показывался на людях, всем своим видом подчеркивая, что с головой погружен в свои штудии.
Между тем танцмейстер, месье Пердри, действительно зарылся в настоящие горы книг, он нагромоздил вокруг себя все, что из философской и естественно-исторической литературы ему удалось раздобыть в резиденции Екатерины Второй, и писал, наугад запуская руку в книжную массу и ампутируя то один, то другой том, здесь Аристотеля, там Гиппократа, потом Вольтера, Кенэ или Бако, и еще раз Аристотеля – надо сказать, что слова «списывать» и «обкрадывать» только весьма приблизительно передают характер той зверской резни, которую старик учинил среди философов – и писал, и читал, и снова писал, и за неполные четыре недели соорудил в итоге внушительный манускрипт. Разумеется, ни одна мысль, ни одна фраза или хотя бы оборот речи ему не принадлежали, однако он сумел с присущей его народу ловкостью расположить все в ясном порядке и – что полуобразованному человеку было под силу лишь на таком строго разработанном языке, как его родной – изложил на бумаге добротным, внятным, а местами даже элегантным французским.
Кольцов, прочитав манускрипт, на титульном листе которого красивым солидным шрифтом были выведены слова: «Человек и природа, философический опыт И. Кольцова, подпоручика гвардии Преображенского полка», был так восхищен своим собственным произведением, даже растроган, что на глазах у него выступили слезы, он назвал месье Пердри спасителем жизни, обнял его, расцеловал, протащил по пяти кабакам, щедро угощая в каждом за счет Лапинского, и под конец, тоже из кармана Лапинского, вручил ему гонорар в десять рублей, сумму по тем временам и в самом деле весьма значительную.
Лапинский, впрочем не понявший из «Человека и природы» ни слова, тоже был в полном восторге.
Таким образом Кольцов теперь мог с сознанием светоча науки предстать перед красавицей Людмилой. Уже тем же вечером он читал вслух трактат танцмейстера, в собственном авторстве которого был сейчас и сам твердо убежден, княгине, которая время от времени прерывала его восклицаниями «как остроумно!», «превосходно!» или «действительно совершенно оригинально, абсолютно ново!», так что в итоге, исполненный праведной гордости, он дал ей и самому себе слово не останавливаться на этом первом шаге, каковой он так скромно назвал «опытом», а продолжить движение по столь удачно начатому пути к вящей славе своей и отечества.
Так случилось, однако, что из рук красивого майора «Человек и природа» попали к княгине Дашковой, которая в свою очередь показала манускрипт царице. Екатерина Вторая, эта гениальная женщина со смелым взглядом великого мужчины, сей труд прочитала. А прочитав, высказалась: