Очнулся от холода травы и земли. Часы на руке показывали 4.15. Луна скрылась за горами. Бледное пятнышко рассвета проступало на востоке. Голова на удивленье ясная, боль улетучилась. Там, где красовался раньше Зуб Шайтана, остались только звезды на небосклоне.
Я поднялся с мокрой травы и направился туда, уже не опасаясь ничьих и никаких раскаленных игл.
На месте Зуба Шайтана чернела глубокая цилиндрическая яма. Котлован, на дне которого поблескивали лужи.
Пахло озоном, как после грозы.
Я побрел по краю ямы и наткнулся на ту самую яблоню. Сломал сухую веточку, она хрустнула. И тут заметил лежащую у ствола овцу, а несколько правее — орла. Овца потянулась, поднялась на ножки, проблеяла. Я смотрел на вернувшееся из загробного мира животное, ошарашенный. Она подошла к орлу, обнюхала — и кинулась в ужасе прочь — к развалинам древнего города, недавно воскресшего на краткий срок и сызнова обретшего смерть.
Я подошел к царю пернатых, осторожно тронул рукою его головку. Она была холодной, твердой. Я отломал от яблони толстый сук-рогульку, свободной рукою поднял с травы орла.
О чем я думал, возвращаясь к машине с обломком умертвлённой дельфином несчастной яблони и затвердевшим трупом погибшей бесславно птицы? Ни о чем. Двигался как истукан. Как лунатик. Как заведенный робот. И пришел в себя лишь тогда, когда, укладывая ношу на заднее сиденье, заметил белевший лист бумаги. На нем значилось:
«ПРОСТИ МЕНЯ, КУЗНЕЧИК. ВОЗВРАЩАЙСЯ В ГОРОД. И СЕГОДНЯ К 17.00 БУДЬ НА НАШЕМ КАМНЕ».
Вместо подписи стояло:
«ТА, КОТОРУЮ ТЫ ВСЕМ ОДАРИЛ».