Чилти стояла рядом, внимательно вслушиваясь в разговор, и конечно тут же без запинки надиктовала адрес.
Звякнула, сообщая о доставке, почтовая программа.
— Пришло?
— Пришло. Ну, счастливо? Слушай, могу я у тебя попросить? Ты Валентину Александровичу ничего о нашей беседе не говори, ладно?
— Почему?
— Нет, если он напрямую спросит, то скажи, конечно. Но…
— Ладно, чего там. Буду молчать. А ты еще свяжешься?
— Не знаю. Как получится. Я же перлит…
Мы попрощались, и я разомкнула связь. Вот и все ясно, вот и все устроилось. О чем еще можно мечтать?
— Ты письмо будешь смотреть? Или мне оставишь?
Сейчас. Сейчас посмотрю. Интересно, кто автор, Калымов или Игорь?
Письмо состояло из картинки, нарисованной детской рукой: длинная тетя с костылями, это, конечно, я. Маленькая девочка рядом — Ючи. Две мужские фигуры сзади тоже очень сильно напоминали кого-то. К картинке никакого текста не прилагалось, но и так все ясно. Письмо оставила Ючи. Маленькая Ючи не верит в то, что друга можно потерять навсегда. Спасибо, ребенок.
— Что это? — разочаровалась Чилти, которая, наверное, ждала, что перед ней сейчас раскрутится какая-то тайна, а может и драма.
— Детский рисунок. Прощальный привет от улетевших друзей. Вот эта длинная леди — это я.
Через неделю я получила еще один косвенный привет. Дело было так. После смены мы с начальницей по привычке зашли к механикам в каптерку. Застали конец разговора:
— Слышали? Пилтэни сняли! Говорят, за взятки. В правительстве такие чистки — три увольнения за неделю. К чему бы это?
— Да уж, — согласился пожилой мастер, видно, тоже только что сменившийся. — У нас в министрах, как оказалось, один другого краше сидят. Кто не вор, тот извращенец, кто не извращенец — предатель…
— Да ладно, есть и неплохие люди.
— Ну так, слава богу! Есть, кому власть удержать…
Ах, ты, подумала я тогда, а не Игорев ли компромат в дело пущен? А дома удостоверилась, что скорей всего, так и есть. Гилоис ходил мрачный и дерганый. На попытку вежливо порасспросить его о причинах дурного самочувствия, я получила ответ, что социальное министерство расформировывают в связи с неэффективностью его работы, но на самом деле — потому что именно в этом министерстве было выявлено наибольшее количество экономических, должностных и даже уголовных преступлений. Так что неясно, куда катимся и чем все кончится.
А по мне так — ура. Может, эту ущербную пен-рит программу закроют, наконец. Не знаю, может, в ней — спасение населения планеты и корни всеобщего будущего благоденствия, пусть так. Но всем будет лучше, если кто-нибудь вот прямо сейчас найдет эти самые корни в другом месте.
Потянулись дни. Работа, не тяжелая, пустая, но дающая возможность разговаривать с кем-то помимо Гилоиса, меня совершенно не напрягала. В мастерских ко мне скоро привыкли и пальцем показывать перестали. Даже хозяин однажды высказался в том смысле, что посадить меня принимать заказы — это был отличный рекламный ход. Внешне все стало ровно, гладко и обрело даже некоторые черты надежности.
И контору Гилоиса не расформировали, и пособие мне не урезали. В инфосеть я с тех пор не заходила. Искать мне там больше некого. Собственно, зачем искать? Всего сутки мы были знакомы. Мимолетная встреча, одна из многих. Не будь я тогда в столь плачевном состоянии и в столь смятенных чувствах, ничем то знакомство не отличалось бы от десятков иных случайных знакомств. Вот только почему ты упорно снишься мне, Игорь Седых? Из дневной памяти ты подло перебрался в ночную. Нет, иногда снятся и Садмаи и Ючи, но это реже, это иначе.
Вот один из снов: поздние сумерки, темная река. Метель. Мы стоим с тобой на разных берегах. Я тебя вижу, ты меня — не замечаешь. Хоть я и машу руками, и кричу. И тогда я спускаюсь к воде, и захожу в воду, и иду вброд к твоему берегу. Снежинки ложатся на воду вокруг меня и тают. Тают, а я не ощущаю холода. Я даже не ощущаю, что нахожусь в воде, вода отдельно, я — отдельно. И вот, когда я уже на середине темного смолянистого потока, тебе становится меня видно, и ты кричишь: "Сашка, что ты делаешь! Ты же живая!". И тут я становлюсь живой. Вода превращается в жидкий лед, снежинки жалят кожу. Идти далеко, дна не видно. Но самое страшное не это, а то, что на другом берегу тебя больше нет. Эхом унесло, понимаешь?
Я каждое утро, перед тем, как идти на работу, делаю круг по площади у вокзала. Моя прогулка приходится на час, в который прибывают пассажиры. Я никого не жду, нет, я просто ворую у прибывших осколки их возвращения. Я не могу улететь — пока завишу от лекарств Гилоиса, и пока моя память не стабилизировалась. Странная привычка, но мне, странной, много позволено.
— Саша, послушай. То, как ты себя ведешь, это ненормально.
— Что именно, куратор?
— Неужели не ясно? У тебя должен быть мужчина. Неужели ты не чувствуешь, что это так?
Деликатные и не очень намеки Гилоиса стали ежедневным ритуалом.
— Нет. Я прекрасно себя чувствую и одна.
— Не ври.
Я не вру. Просто не хочу объяснять. Если объяснять с самого начала, это значит, рассказывать о своих страхах и застарелых болячках. Ну, как объяснить смутное ощущение, что чем больше я плыву по течению, тем больше теряю себя? Если я тебе скажу, что и работа мне нужна только для того, чтобы иметь дополнительные крючки, зацепки с реальностью? И то, что я упорно отказываюсь от всех предложений разной степени скромности, это тоже страх. Страх сложить с себя всякую ответственность за себя. Стать парниковым растением в, если уж откровенно, совершенно нежеланном саду. Как там сказал Садмаи: "Чем хуже вы себя чувствуете, тем быстрее и четче…"
А ведь пен-рит в большинстве, это оно и есть. Парниковое растение, требующее пригляда и ухода.
— Гилоис, придет день, когда вы назовете меня Сашкой, а я не отзовусь. Вот тогда вы и заполните мою анкету, ладно? Не раньше.
Гилоис чувствовал себя неуютно, а как еще может чувствовать себя рядовой служащий в присутствии министра? Чтобы только попасть в здание правительства пришлось миновать четыре поста охраны, а уж документы проверяли и вовсе на каждом углу.
Впервые за всю долгую карьеру его вызвали на самый верх, и чего ждать от этой встречи он не имел ни малейшего представления. Министр, невысокий и худощавый, очень прилично одетый человек с мягким, но уверенным голосом, вежливо пригласил куратора в кабинет, усадил за широкий стол дорогого светлого дерева, гостеприимно предложил на выбор земной кофе или хотр. Хотр куда дороже синтетического кофе, и Гилоис не удержался от соблазна.
В кабинете министра вскоре появились еще два человека, которых куратор знал только по портретам — помощник министра по стратегическим вопросам Вилитэри и доктор наук, профессор центра трансформации биологических объектов Ханчиэни. Оба приветливо поздоровались и заняли места за столом — помощник — рядом с шефом, ученый — возле куратора.
— Прошу прощения, — сказал министр, — что был вынужден отвлечь вас от работы. Однако та проблема, с которой сейчас столкнулось социальное министерство и в первую очередь, конечно, наши ученые коллеги… эта проблема уперлась в уникальный материал, полученный вами. Я имею в виду преобразование разумного, мыслящего человека, эксперимент, который был удачно проведен три года назад в нашем научно-исследовательском центре.
— Чтобы избежать ненужного ажиотажа, — поспешно вступил помощник, — министерство приняло решение работать по этому объекту без привлечения внимания общественности…
— Да, — министр слегка наморщил нос, — представьте себе, сколько было бы желающих испробовать это на себе, если бы нам удалось доказать, что трансформация проходит безболезненно, и по завершении процесса сохраняется прежний жизненный опыт… это нам было совершенно ненужно. И сейчас ненужно тоже. В сущности, чем отличается преобразованный человек от обычного?
— Всем. — Гилоис поджал губы. — Поверьте, я их навидался.
— Они глупее? — заинтересовался профессор Ханчиэни.
Глупее ли? Нет. Но…
— Не знаю. Они другие. А, вот. Они замкнуты, не интересуются ничем кроме простейших надобностей…
— Иными словами, уровень их потребностей и интересов существенно ниже, чем у нормальных людей. Так?
— Так. Но не только это…
— А вы задумывались, — у профессора, очевидно, это была одна из любимых тем для разговора, — почему так происходит? Ведь то, что мы имеем на выходе после трансформации, это потенциально не просто нормальный, это очень развитый человек. Пен-рит лучше регенерируют, их память, я не говорю о стадиях трансформации, я говорю о результате — надежней, они быстрей соображают. Физически они почти безупречны и имеют высокий иммунитет. Так что же мешает им стать полноценными членами общества?
— Вы хотите в этом обвинить институт кураторства? — возмутился Гилоис.
— Ни в коей мере. Моя теория — всему виной именно отсутствие у объекта социального опыта на момент проведения трансформации. Белый лист мы превращаем в белый лист. А ведь личность человека формируется медленно, переходя через все стадии взросления. На нее накладывают отпечаток детские радости, юношеские переживания. Первая любовь, предательства, смерть близких, дружба. Как можно создать полноценную личность за год-два, когда на самом деле на это тратятся годы и годы? В этом причина, господин куратор. Именно в этом.