Пересекают шею пана два рубца багровых. Пульсирует-бьется под ними жила.
— Нравится? — вновь повязывает платок пан. — А все от него, от сердца. Полюбил я, парень, — рывком усаживает он за стол Чубатого, — дивчину одну. Ох, и красива же была, чертовка. Глаза — что огонь, кудрями черна, станом точёна. Подарил я ей сердце. А оно, вишь, как обернулось… Кто ж знал, что ведьма…
Скрипнула покосившаяся дверь. Вошел-нырнул в полумрак горницы Янко.
— Что ж так быстро, сынок?
— Да… Ничего интересного там…
— К сарбушам приценивался?
— Угу, — мрачнея, кивает Янко. — По четыре медяка они нынче, мам.
— Четыре медяка, — выдыхает-качает головой мать. — Четыре медяка…
— А мне, — теребит брата за рукав Элиска, — бусы купил?
— Какие бусы? — прячет улыбку Янко.
— Бусы. На шею. Ты же обещал! — едва не плачет сестренка.
— Эти что ли? — лезет в карман Янко.
— Янко! Леший тебя! — хохочет Элиска, целует брата и на двор бежит — подружкам хвастаться.
— Сорока она у нас, — улыбается мать, — молодая, вертлявая и до безделушек жадная.
Распахивается дверь, стучит башмаками, вбегает в горницу Элиска-сорока.
— Ма, хлеба дай!
— До обеда подождешь, — отмахивается мать.
— Да я не себе, — нетерпеливо тянется к караваю Элиска, — я пустоглазой.
— Ну, раз так, держи, — вздыхает мать, отрезает аппетитную краюху. — Беги, отдай, пока не ушла.
Пустоглазые появились в селении два солнцеворота назад.
Сначала побаивались их местные. Смотришь — девка как девка, только неумыта да нечесана. И одежда — клочьями по земле. А приглядишься — глаза-то пустые-пустые. Ни радости в них, ни печали, ни страха… Ничего. И молчат они. Что ни спроси — молчат. Только, если уж совсем оголодают да замерзнут, мычать что-то начинают. И то редко…
Куда и откуда идут пустоглазые не знает никто. Заезжие сказывают, что возле герцогского замка их частенько увидеть можно, а чем дальше — тем реже попадаются. А уж коли заприметишь какую на оконечности земель герцогских — так уж будь уверен — не задержится на этом свете девка — до того отощала да пообносилась. Первые морозы — и всё. Много ли такой надо?
Вот и подбрасывают им добросердечные хозяйки краюхи хлеба, да крынки с молоком. Поймет пустоглазая, что еду ей принесли — съест, а не поймет — дальше по дороге пойдет: босая, исхудавшая, оборванная. Пустая.
Сердца нашли в тот же день. На берегу старого пруда. У затянутой бурой тиной отмели.
Сердца лежали горкой, одно на другом. Распоротые надвое. Мертвые.
Первым наткнувшийся на сердца и созвавший народ мальчишка неловко переминался с ноги на ногу. Молчал. Потом не выдержал:
— Пузырьков-то нет!
— По-разному к людям сердца приходят, — рассказывал дед маленькому Янко. — К кому прямо под порог прискачет, кого на лугу али у речки встретит, а кого и вовсе — день за собой по лесу водит, зовет, дразнит. И каждому — свой срок. Чаще-то оно как — пробились усы у хлопца — жди сердца, а бывает — доживет человек до седин, сто одежд сносит, ан нет — не идет к нему сердце. Хоть проси, хоть требуй, хоть плачь.
Раньше, сказывают, — теребил длинный ус дед, — не нужны людям сердца были. Сами любить умели. И не раз за жизнь, как мы, а столько, сколько судьба даст.
Да только давно это было. И, поди теперь разбери, правда ли…
И нельзя его ни купить, ни украсть, ни силою отнять, — поглаживал свое сердце дед, — только подарить можно… ну, или по доброй воле отдать. Правда ведь, пушистое? — сердце тыкалось в мозолистую дедову руку, счастливо жмурилось и что-то утвердительно мурчало в ответ. — А главное в нем, — продолжал дед, — пузырек. Махонький такой. Хрустальный. В самой что ни на есть середке хранится. А в хрустале том — смоляница душистая. Она-то любовь и дарит, она ей погаснуть не дает…
— Деда, — ерзал на коленях старика Янко, — а если сердце украдут, что будет?
— А ничего не будет, внучек. Твоим оно было, твоим и останется. Хоть за леса увези, хоть за горы. И любовь его с тобою будет — пока живо сердце-то. А жить оно будет долго, потому как … грех это большой, сердце жизни лишить…
Шел от пруда лесного домой Янко, шел, дороги не разбирая. Всё ему сердца мерещились. Маленькие, беззащитные, доверчивые. Разорванные. Опустошенные.
Только у Марьяниного плетня остановился Янко, прислушался. Не прозвенит ли ручейком весенним голос девичий, не мелькнут ли в оконце глаза жгучие.
— Денька доброго, хлопец!
Обернулся Янко, глядит — стоит перед ним пан Казимир.
— Уж не девицу ли красу высматриваешь?
Покраснел Янко, взгляд спрятал.
— Неужто так хороша? — смеется пан Казимир, на изгородь опирается. Гремит цепью хозяйский пес, лает на чужака, злится. Открывает дверь резную пан Войтех, выглядывает.
— Доброго тебе дня, хозяин! Сказывают, — косится на Янко пан Казимир, — дочь у тебя лицом пригожа.
— Пригожа, — соглашается пан Войтех, оглядывает гостя, скользит взглядом по одеждам дорогим, по кошелю тяжелому.
— И не замужем, сказывают, — щурится пан Казимир.
— Не замужем, — кивает пан Войтех.
Холодеет на душе у Янко. Вот такого жениха пану Войтеху подавай. С деньгами, да с положением.
— Покажи дочь, сделай милость, — склоняет голову пан Казимир.
Торопится пан Войтех, волнуется — женишка потерять боится. Дверь спешно открывает, дочь зовет.
Выходит на крыльцо Марьяна. Глаза долу опускает.
— Хороша ли? — подталкивает дочь вперед пан Войтех.