Я в каком-то полусне разглядывал зал, стараясь обнаружить тут следы прошлого, о котором вспоминал немец. Здание это было гостиницей для офицеров СС, те же самые комнаты и те же самые уборные, а ресторан внизу — это гараж, боксы на восемь автомобилей, только стенки сломали, и там, где раньше стояли защитного цвета «оппели», «ганзы», «ханомаги», «адлеры», «кюбельвагены», «кайзеры», «курьеры» и «мерседесы-170», теперь веселится наш польский народ. Запах масла, горючего и резины, пыли и кожаных сидений навсегда выветрился, остались только те самые большие электрические выключатели в стенах, крепкие и надежные, как любое немецкое изделие, когда-то их поворачивали убийцы и шоферы, теперь — официант и уборщица.
— Потом я был в лагере, — продолжал немец, когда оркестр перестал играть. — В Освенциме я видел тысячи трупов и живых, которые выглядели как ходячие трупы. Я сам должен был стать трупом. Но добрые люди все подкладывали мое направление в газовую камеру под кипу других направлений, и в камеру шли другие, а я оставался жить. Наконец, во мне принял участие один высокий лагерный чин, который когда-то играл со мною в футбол на школьной площадке, он перевел меня в маленький лагерь, где заставляли работать до упаду, но смерть уже не грозила, во всяком случае не в такой степени.
Анка вглядывалась в него с явным обожанием в глазах. Теперь она пила больше и курила сигарету за сигаретой. Немец видел, какое он производит на нее впечатление: красивый, сильный и богатый мужчина, который когда-то был на волосок от смерти.
— Однажды я видел, как привезли триста беременных женщин. Все должны были вот-вот родить. Они ждали своей участи в лесу, а мы копали для них могилу. Глубокую яму на поляне посреди весенних деревьев. На дно бросили старые шасси от грузовиков, они служили колосниками. А под ними горели дрова, облитые бензином. Потом по пятьдесят человек выстраивали в шеренгу надо рвом, а мы, опершись на лопаты, смотрели со стороны, как взвод расстреливает их из автоматического оружия. Женщины падали в дым и клокочущее пламя уже мертвые, но дети, так и не родившиеся дети, еще жили в их шипящих телах. И тогда я увидел нечто такое, чего уже никогда не увижу, и немногие такое видали: от жары, которая была внизу, животы женщин вздувались, их распирало давление пара, в который превращались околоплодные воды, и животы лопались, точно бутылки, и в этих кровавых, огненных дырах корчились маленькие, съежившиеся, бесформенные младенцы…
Анка закрыла лицо руками. Он посмотрел и улыбнулся. Потом осторожно прикоснулся к ее волосам.
— Нет! — крикнула она. — Не прикасайтесь ко мне!
Я быстро выпил свою рюмку, чтобы освободиться от спазма, сводившего горло. Меня стало мутить.
Он посмотрел на меня и снова улыбнулся?
— Сейчас я расскажу такое, что заинтересует вас, молодой человек. Так вот, неподалеку находилось нечто вроде амбулатории или небольшой клиники. Мы прокладывали там широкую, удобную дорогу. И как-то солнечным и ветреным днем, когда война уже шла к концу, мы увидели на нашей, еще не законченной дороге огромный грузовик марки «хорьх». Он ехал очень медленно, со скоростью прогуливающегося человека, огибая кучи гравия и выбоины. В кузове стояли десятка два молодых, красивых, смеющихся девушек. Они махали нам руками, платками, посылали воздушные поцелуи. На вопросы — куда едут, они ответили, что на курсы, окончив которые, станут сиделками. Девушки были разных национальностей, но раненых становилось все больше из-за поражений на Восточном фронте, и поэтому неудивительно, что не хватало сиделок. Они проехали мимо нас, как волшебное видение, и еще долго каждый из нас выполнял свою работу, словно в сонной одури, спрашивая себя, сможет ли он еще когда-нибудь в жизни пойти с такой девушкой выпить рюмочку вина. И вот через несколько часов грузовик показался снова. Возвращался он так же медленно, мы прервали работу, чтобы приветствовать девушек, но их не было. Машина везла что-то, прикрытое большим зеленым брезентом. Вдруг грузовик остановился прямо возле нашей группы из-за какого-то препятствия, и один из нас, подгоняемый любопытством, подбежал к машине, откинул брезент… они лежали там…
— Убили, — охнула Анка.
— Не только, — усмехнулся он. — Они лежали голые, все серо-синие, скорчившись. У них взяли всю кровь, до последней капли. Для армии. На фронте, было много раненых, не хватало крови…
Тогда я вскочил со стула и, расталкивая людей, выбежал в холодную темноту.
Выблевать все это из себя, выблевать! Скорчившись в три погибели, я стоял у бункера Гитлера, держась руками за шершавый сухой бетон, по небу пробегали яркие, беззвучные сполохи, надвигалась гроза, лягушки пронзительно вопили в бассейне Евы Браун, у гостиницы охрипшая овчарка, запертая в проволочной клетке, лаяла утробно и жутко, а из меня с кашлем и воем выходил весь этот день — все, что влезло в меня силой, непрошенно: сивуха, рассказы немца, любовь к Анке, кровь девушек, сжигающее людей пламя — все это я извергал в ужасных муках, словно потрошил себя. Зачем мне это, кричал я, ведь я живу сейчас, а не тогда, живу на целую свою жизнь позже, так по какому праву вся эта пакость хочет меня уничтожить, зачем?.. Я отошел подальше, пошатываясь, спотыкаясь о щебень и железные рельсы, влез в расселину — ту самую, где мы с Анкой сидели днем, и упал ничком.
Проснулся я в воде. Гроза бушевала, слепили молнии, с покатой стены на меня низвергался поток, продрогший, я долго скользил по грязным дорожкам, пока не добрался до ресторана «Волчья яма» и открыл дверь.
Резкая тишина после окончательного аккорда. Одобрительные нескладные вопли. Молодой тромбонист с обтрепанной бородкой выступает на просцениуме:
— Уважае’ая публика! Насколько я ’азби’аюсь в ме’ицине, одними ап’адисментами нынче не п’аживешь…
Снова вопли, толпа разбредается но столикам. Наш столик у колонны пуст, официант суетится возле него, собирая грязную посуду…
Тогда я выскочил на дорогу и сквозь проливной дождь увидел два красных сигнала «мерседеса», мягко колыхающихся на выбоинах, медленно, как будто это человек шел, гуляючи…
Я погнался за ним, с головой, гудящей от вспышек молний и стука крови в висках, но в тот самый миг, когда я шлепнул ладонями по его скользкому раскачивающемуся заду, яркие лучи фар полоснули по косым струям дождя, автомобиль вырвался из моих рук с быстротой света, и я упал, ткнувшись мордой в холодную грязь, и увидел все звезды на свете в одну крохотную секунду, большую, как целая вечность.
— Вы что, спятили? — закричал тип со скрежещущей кровати, когда я вошел в номер, держась за разбитую голову.
Женщина в ужасе охнула и натянула на себя одеяло, съежившись под ним.
— Договаривались мы или нет? — вскинулся тип в сетчатой майке. — Вы же должны были перейти…
Я быстро смотал удочки, конечно же, договаривались, я совсем забыл, комната Анки была холодная и темная, железная больничная койка пронзительно скрипнула, когда я свалился на нее в мокрой и грязной одежде, дождь шелестел и чавкал за окном, потом все стихло, теплый, душный туман набился в комнату, собака уже не лаяла, только настырное зуденье комаров приближалось и отдалялось, кружило надо мной, как далекий рокот бомбардировщиков.
За окном было серо, словно в него вставили плиту из тонкого свинца, какая-то птица, всего одна, время от времени прорезала тишину навязчивым свистом, свинцовая плита понемногу светлела, блекла, пока не зашумел, точно далекий прибой, мотор «мерседеса» — шесть цилиндров, на медленных оборотах он работает ровно и тихо. Хлопнули дверцы с обеих сторон машины, раздались шаги на склизкой дорожке, шаги в бетонном коридоре гостиницы…
Анка стояла перед тонкой, изрезанной щелями дверью, а шаги немца стихали в конце коридора, дверь его номера слегка скрипнула, и тогда Анка появилась в мутном свете слабой лампочки, сквозняк шевельнул откинутой занавеской…
Она спокойно приблизилась и села на мою кровать, закурила сигарету, обратясь лицом к окну, дыма почти не было видно в этой серой мгле.
Наверно, она думала, что я сплю, а я смотрел на нее из-под прикрытых век и терпеливо ждал, пока она докурит свою сигарету с фильтром…
Потом я поднял руку и крепко схватил ее за шею, притянул вниз, на себя, и так, будто это было вполне естественно, будто я знал это давным-давно, все произошло в полнейшем молчании, без единого слова.
Сейчас то светит солнце, то моросит, а в тот час, когда мы выезжали, тоже было солнечно, но прежде тяжелые шаги эхом отдались в каменном коридоре. Немец шел, навьюченный чемоданами, которые, вероятно, поблескивали черным лаком или желтой кожей, мотор снова великолепно зашумел под окном, и чмоканье шин по грязи медленно стихло; солнце было в зените, мы ехали, не говоря друг другу ни слова, и я думал о том, что произошло в серой сырости на больничной койке, и о том, что произошло в «мерседесе» под дождем, посреди ночи, в лесной чащобе, а может, и где-нибудь далеко — что для него расстояние, может, отвез ее в Гижицк, может быть, в местечко, где он фотографировал узкий дом с тяжелыми карнизами, может быть, там, в этом доме, где до войны жила его невеста… Но все это ничего, ничего все это не значит, думал я, ничего особенного, в самом деле, это химический или физический опыт, это естественная реакция, да и что это, собственно, такое — да просто ерунда, и из-за чего только люди огорчаются и руки на себя накладывают, создают книжки и фильмы, картины и песни, о чем мечтают и из-за чего сходят с ума, ведь это же плевка не стоит, ровным счетом ничего, только немножко стыдно, когда встаешь и не знаешь, что сказать, а кроме этого ничего, просто ничего.
Он обещал показать места, где лежали скелеты, а сам сбежал, чего-то боялся, и зачем, ведь я бы ему все простил, я и простил ему все.
Мы поехали после скромного завтрака в ресторане «Волчья яма», и вскоре начался чужой, незнакомый лес, отходящие в сторону дороги и поляны, устланные пухлым мхом, и мы остановились на одной такой поляне, и повторилась эта самая ничтожная, ничего не стоящая вещь, повторилась красиво, и хорошо, и бурно, и страшно, так что мир перевернулся вверх дном, и тогда я понял все, что в этом надо было понять: понял, что уже теперь, после этой поляны и после той ночи я не смогу любить Анку, эта поляна и та ночь — как огонь и вода, как яд и кровь, и они никогда во мне не примирятся.
Анка пристально смотрела на меня, только мгновенье, и она уже знала все, что я знал, даже больше, она же была такая опытная, такая умная.
Она поправила волосы, застегнула блузку и молча села на свой красный велосипед марки «сказка», тот самый велосипед, о котором я последние дни заботился, как о своем собственном, починил передачу, заклеил камеру и отцентровал колесо, который знал уже как свои пять пальцев, — села и медленно поехала прочь, не оглядываясь, а я стоял неподвижно и чувствовал, что так и надо стоять, не двигаясь, пока она не исчезнет за деревьями, пока не уедет далеко, стоять, пока она не уедет так далеко, что я уже никогда не смогу ее догнать.
Два года мне пришлось ждать этого солнечного и ненастного дня, когда все наконец стало простым и ясным и когда позор развеялся, как туман в огне полудня. Я не сыграл на гармошке на могиле моего позора, игра эта перестала меня веселить, я возвращался спокойным, ровным шагом взрослого человека из огромной штаб-квартиры Гитлера, уходил от черных от сырости бункеров, от этих пирамид смерти, чтобы уже никогда к ним не вернуться.
Дорога сухая и гладкая, машины проносятся резко, красивые, современные машины: «мерседесы», «оппель-рекорды» и «оппель-капитаны», «фольксвагены 1200 и 1500», «таунусы 12М и 17», «BMW», «NSU-спорт-принц», «авто-унион» и «глас» — все великолепные немецкие изделия мчат по польским шоссе, сверкая свежим лаком, оставляя запах «десертного» бензина. В каждой машине, снабженной сзади знаком «D» возле номера, сидит толстый или тонкий человек в белой рубашке и непременном галстуке, а рядом красуются золотистые, рыжие или черные волосы девушки.
Проносятся они быстро, так что даже лица невозможно отчетливо разглядеть, но я стараюсь уловить взглядом то, что помню и что должен забыть. Лицо Анки. Может быть, она и пронеслась мимо меня, за стеклом иного мира, при такой скорости любая на нее похожа, любая может показаться ею.