— Лёлек — чокнутый ходит!
— Все еще влюблен в Кицю?
— С ума сходит, а она налево работает, с киношниками.
— Они в Закопе, в июле вместе ошивались!
— Ленка на десять косых его расколола!
— Вот так, старик дал на пошлину, выписываю «ситро-2СV».
— Скинут пошлину, у старика есть рука!
— Ты умеешь танцевать кисс-ми? А по мне так лучше сёрф!
— В Сопоте лажа!
— Муть, в Гранде — тоска зеленая!
— Объехали с Витеком взморье и заскочили сюда!
— А ты знаешь, у Баськи искусственные ресницы, зеленые и рыжие!
— Зенон ей прислал, полдоллара пара, сто пар!
— А тот мулат, что с ним?!
— Вернулся на Кубу, Янку обставил, теперь Ром ее утешает!
— Кадришки у вас есть?!
— Есть, тут товара хватает!!!
— На будущий год на машине подорвем, это производит!
— Пропускная способность увеличится сама знаешь как!
— Разве что Парижатин удастся наколоть!!!
— Как твои ноги, Анка, поправляются?
— Ты глянь, как у ней ноги поправились!
— Ну-ну, ты уже тип-топ, Болек тебе хорошо посоветовал!
— Тут есть с телевиденья, забеги к ним!
— Обеспечим тебе вход!
— Законно!
— Нет, с вами сдохнешь!
— Шутишь!!!
— А то!!!
Я держал наши велосипеды и дрожал, как испуганная собака, всей своей шкурой, а те расставляли вокруг свой необычный, плотно бумажный; непроникаемый мир, который закрывает солнце и не пропускает воздуха.
В какой-то момент я забыл, где я и что чувствую, равнодушие обволокло меня, будто теплая вода, я прислонил велосипеды к столбику, достал из кармана цепочку с замком и присел, чтобы сцепить передние колеса.
Тогда они увидели меня и вдруг замолчали; тишина эта резнула, как скрежет разваливающейся машины, а они подошли, стали рядом и смотрели, как я продеваю цепочку сквозь спицы, как хитро запутываю ее и как защелкиваю замок.
Потом я поднялся — я был выше их на голову, — они смотрели на меня с холодным, враждебным любопытством, я испортил им всю игру, потому что это был я, потому что если бы был кто-нибудь другой, тогда бы нет! — тогда бы им было еще веселей, а это был я… даже если ты всего лишь на велосипеде, и то можно одеться шикарно или хотя бы с броской придурью; они быстро оценили мое невзрачное барахлишко, прикинули, что на большее я просто не тяну, что родители мои наверняка в шестом часу тащатся на работу сонным и затхлым трамваем, все это я увидел в их глазах и уже имел над ними то преимущество, что родителей моих не было в живых, я даже лиц-то их не помню, да и откуда мне помнить.
— Это мой приятель, — сказала Анка своим нормальным голосом, и они подали мне руку каким-то неживым движением, а я пожал эти руки, резко этак, даже судорога у них по губам пробежала.
— Что будем делать с этим прекрасно начатым днем? — спросил один, а другой равнодушно разглядывал мой велосипед.
— У меня такой был, — проворчал он, — только французский, «элиет», с переключателем Симплекса и ступицами Брайтона. Лучшими в мире.
Это обрадовало меня.
— Вы ездили? — спросил я, оживившись. — Может быть, в клубе?
Он пожал плечами и скривился.
— Э-е… Мне было тогда тринадцать, я в седьмой перешел, и старик мне из Парижатина привез. Я его тут же махнул на магнетик.
— Какой магнетик? Что это такое?
Он посмотрел на меня как на психа.
— Магнитофон, — быстро пояснила Анка, несколько растерянная.
— «Филипс», четырехдорожечный, три динамика, микрофон с присоской… — Произнеся это, он повернулся и медленно, покачивая бедрами и сверкая буквами «Капри», вышитыми на заднице, пошел к «ламбретте».
Подошел, пнул ее, так что она сразу зафырчала, и прыгнул на седло.
Второй за ним, уже на ходу.
— В семь здесь! — крикнул он. — Бай!
— Бай! — крикнула Анка, помахав точно так же, как он.
И снова я почувствовал боль, будто от удара ножом.