Но вернусь к совещаниям на квартире Скобелева. После Церетели наиболее деятельным их участником был Дан. Он нередко спорил с Церетели по второстепенным вопросам, но, в конце концов, почти всегда уступал и соглашался. Слабой стороной его позиции было то, что, проводя политику "революционного оборончества", он все время озирался на "интернационалистов". Роль Скобелева на совещаниях была незначительной: он говорил много, но всегда о пустяках -- о своих встречах, впечатлениях. Чхеидзе, наоборот, говорил очень мало. Он был постоянно встревожен, озадачен, производил впечатление больного человека, перемогающего себя и через силу остающегося на своем посту. Но соображения, которые он высказывал, всегда были к делу и производили впечатление. Молчалив был и Гоц. Несмотря на неизменную его улыбку, и в нем чувствовалась большая подавленность. Работа его протекала, главным образом, вне Таврического дворца, в Совете крестьянских депутатов, в эсеровской партии. И ход дел в этих кругах не радовал его. Оптимистически был настроен Чернов. Но он как-то не попадал в тон наших совещаний и нередко сбивался на тон митинговой речи или министерского доклада, тогда как остальные товарищи обменивались короткими замечаниями, соответствовавшими характеру непринужденной беседы. Анисимов и Вайн-штейн, насколько помню, постоянно молчали. Речи Либера, когда он появлялся, носили по преимуществу панический характер. Но мы все и без него знали, что "не все ладно в королевстве Датском"94, и потому эти речи, всегда искренние, всегда умные и талантливые, вызывали чувство, близкое к досаде. Моя личная роль в "звездной палате" была довольно скромная: влияние на политику руководящей группы я не оказывал, на мне лежала "литературная" часть, составление резолюций и воззваний, причем я делил эту работу с Даном. Проекты Дана всегда отличались обстоятельностью, солидностью. Я же добивался от
резолюций и от воззваний краткости, ударности. Ввиду этого различия в стиле, совместно писать мы не могли, и чаще всего темы делились между нами. Специальностью Дана были документы, относящиеся к международному рабочему движению, а я писал обращения к рабочим, крестьянам и солдатам и резолюции, касавшиеся войны, обороны, фронта.
& * *
Я упоминал выше об успехах, одержанных большевиками в середине апреля в борьбе с оборонческим большинством Совета. Но было бы извращением исторической перспективы представлять себе эти успехи в таком виде, будто большевизм в это время овладел уже душами рабочих и солдат, сразу, в первой же схватке, выбив из седла противоположное течение. Успех большевистской агитации был лишь частичный и пока еще далеко не решающий. Авторитет советского большинства все еще стоял очень высоко. И если кое-где на заводах и в казармах проходили резолюции, формально направленные против Временного правительства, а по существу бившие против политики Исполнительного комитета, то в других казармах и на других заводах в это время выносились резолюции, проникнутые совершенно иными настроениями.
Выступления в духе завода "Старый Парвиайнен" и 1-го пулеметного полка имели поэтому значение главным образом как симптом зарождающегося в рабочих и солдатских массах нового течения -- пока еще не очень сильного, но усиливающегося со дня на день. В провинции это новое течение ощущалось слабее, чем в Петрограде. Здесь "парвиайненских" лозунгов не решались защищать даже большевистские организации, считавшие обязательной для себя единогласно принятую Всероссийским совещанием95 резолюцию о поддержке Временного правительства.
С этими настроениями провинциальных большевиков я столкнулся на областном съезде Советов в Финляндии, куда Исполнительный комитет командировал меня для доклада. Съезд был назначен в Выборге на 16 апреля, но в этот день не открылся -- ждали представителей из Гельсингфорса, где почему-то затянулись выборы делегатов от военных судов.
Открыли частное совещание. Я делал доклад, выборгские большевики возражали. Спор велся сдержанно -- в тонах, от которых мы уже начинали отвыкать в Петрограде. Противники упрекали нас в отсутствии решительности, критиковали распоряжения Временного правительства и его внешнюю политику. Но в их критике не было демагогии, они ограничивались почти
академическими доводами в пользу необходимости устранения от власти буржуазии и сосредоточения власти в руках Советов.
17-го прибыли матросы, и открылся съезд. Делегатов было человек 125--130 -- приблизительно поровну солдат, рабочих и матросов. Так и сидели они тремя отдельными группами. Центром всеобщего внимания были матросы --они охотно говорили о себе: "Мы -- сила", и никто здесь не пытался оспаривать этот взгляд. К моему удивлению, депутаты-матросы оказались почти сплошь эсе-?рами и при том весьма патриотично настроенными. Но рассуждали они как-то по-своему, придерживаясь партийных шаблонов. Депутаты-рабочие более, чем матросы, тяготели к большевизму, но, как мне показалось, не решались до конца договаривать свои мысли: их как будто подавляло и связывало сознание, что Петроградский совет и Всероссийское совещание отвергли ту политику, которая представлялась им прямее всего ведущей к цели. Солдатское представительство было бесцветное, малозаметное.
Прения продолжались с утра до поздней ночи и минутами принимали страстный характер, но под конец наши противники стали сдавать свои позиции. По вопросу о войне я внес резолюцию, составленную в духе Всероссийского совещания, но еще резче и отчетливее подчеркивающую идею обороны. Подсчитывали голоса: за -- 113 голосов, против -- 4, воздержались -- 5. Бурные аплодисменты -- особенно со стороны матросов.
Переходим к вопросу об отношении к Временному правительству. Опять страстные споры, но в результате резолюция о поддержке (разумеется, "постольку, поскольку", ибо об иной поддержке по смыслу нашей политики не могло быть речи) принимается единогласно, при двух воздержавшихся.
В своем докладе я упомянул о "займе свободы", но в резолюцию внести этот пункт я не решился, так как в то время в Петроградском совете вопрос еще не получил окончательного решения. Когда матросы-эсеры указали мне на это упущение, я посоветовал им внести особую резолюцию от их фракции и помог им составить проект ее. Резолюция была принята большинством в 99 голосов против 5, при 8 воздержавшихся. А, между тем, треть съезда считала себя большевиками!
* * *
16 апреля состоялась первомайская демонстрация96. Опять, как и 23 марта, сотни тысяч рабочих, бесконечные колонны солдатских шинелей, лес красных знамен, опять рабочие хоры, военные оркестры. Демонстрация продолжалась с утра до поздне
го вечера, и вновь дала подтверждение непоколебимого влияния Совета в массах революционной демократии Петрограда. Успех этого дня был полный. Но, не знаю почему, мне казалось, что в толпе на этот раз не было того энтузиазма, который должен был озарить этот праздник революции. По сравнению с манифестацией 23 марта чувствовался какой-то надлом. И у меня осталось от этого яркого солнечного дня странное ощущение тревоги и щемящей тоски.
А 20 апреля во всех газетах появилась знаменитая нота Милю-кова. Формально эта нота была шагом правительства навстречу Совету: это была сопроводительная нота, при которой заграничным представителям России сообщался текст правительственной декларации от 28 марта; таким образом, документу, получившему, как мы видели, одобрение Всероссийского совещания Советов, придавалось значение международного акта. Но предпринимая с нескрываемой неохотой этот шаг, П.Н. Милюков в сопроводительной ноте постарался истолковать декларацию 28 марта так, что она получила смысл, прямо противоположный тому, который хотела видеть и видела в ней демократия.
Прежде всего, вместо того, чтобы прямо сказать "то, что есть", вместо того, чтобы признать, что декларация сообщается за границу по требованию Советов (или по желанию народа), министр иностранных дел придумал фиктивное объяснение предпринимаемого шага: цель его, мол, та, чтобы пресечь слухи о готовности России заключить сепаратный мир. Это объяснение извращало политический смысл сообщения союзникам документа, так как дело было вовсе не в том, что Россия не желает сепаратного мира, а в том, что страна жаждет всеобщего мира и настаивает на пересмотре целей войны. Тем не менее правительство в целом согласилось с Милюковым. Министр иностранных дел разъяснил, что "высказанные Временным правительством общие положения вполне соответствуют тем высоким идеям, которые постоянно высказывались многими выдающимися государственными деятелями союзных стран" --Ллойд-Джорджем97, Клемансо98, Вильсоном99. Далее подтверждалось, что Временное правительство "будет вполне соблюдать обязательства, принятые в отношении союзников", в том числе и подозрительные для масс "тайные договоры". А в заключение нота выражала уверенность в "победоносном окончании настоящей войны, в полном согласии с союзниками" и в том, что "поднятые этой войной вопросы будут разрешены в духе создания прочной основы для длительного мира и что проникнутые одинаковыми стремлениями передовые демократии найдут способ добиться тех гаран
тий и санкций, которые необходимы для предупреждения новых кровавых столкновений в будущем".
Едва ли возможны в настоящее время сомнения в том, что эта нота была ошибкой даже с точки зрения той задачи, которую она себе ставила. Ибо если задачей Милюкова было сохранить неизменным положение России в рядах Антанты, то решения этой задачи можно было искать лишь в соглашении с революционной демократией, то есть с Советами. Временное же правительство предпочло иной путь: игнорировать волю Советов, которые одни только обладали в то время реальной силой, дающей право говорить от имени страны, и, вопреки им, прокламировать от имени России такие обязательства, которые ничего не могли изменить в общеевропейской политике, а внутри, в России, должны были прозвучать как вызов цензовых кругов народным массам. Ибо при всей неопределенности в настроениях и стремлениях народных масс в то переходное время в одном вопросе воля их была несомненна: народ не желал продолжения войны во имя непонятных ему целей. А именно таковы для него были цели Антанты.
Сила "революционного оборончества" была в том, что оно формулировало новые цели войны (защита революции, приближение всеобщего мира). Только эта идеология обороны -- и то лишь при определенных условиях -- могла быть воспринята рабочей и солдатской средой и примирить ее с продолжением войны. И потому взрывать эту идеологию, заявлять, что революция не изменила ни в чем цели войны, значило взрывать фронт.
Как могли не видеть этой опасности члены Временного правительства? Я думаю, ослепление их можно объяснить лишь тем, что почти все они долгое время готовились к роли правительства в совершенно иной обстановке, чем та, которая создалась в результате рабочего и солдатского февральского восстания. Революцию они считали выдумкой крайних левых, привходящим обстоятельством, досадной помехой на пути возложенных на их плечи государственных задач.
В Совете нота Милюкова стала известна вечером 19 апреля. На сторонников обороны эта новость подействовала удручающим образом. Церетели с энергией, которая казалась энергией отчаяния, старался предотвратить надвинувшуюся катастрофу, с одной стороны, добиваясь соответствующих разъяснений от Временного правительства, с другой стороны, призывая Исполнительный комитет к осторожной, выжидательной тактике. Но авторитет Церетели в руководящих кругах Совета был поколеблен нотой Милюкова. Его предложения вызвали резкую критику
слева, страсти разгорались. Всю ночь с 19 на 20 апреля Исполнительный комитет обсуждал сложившееся положение, но решений, которые могли бы сплотить Комитет, не намечалось. Предложение Церетели -- требовать от правительства разъяснения ноты -- казалось недостаточным...
Утром 20-го собралось в Таврическом дворце бюро Комитета. Опять горячие споры, опять никаких путей для выхода из тупика. В это время стали поступать во дворец сообщения о том, что в городе неспокойно: нота Милюкова вызвала волнения в рабочих районах и в гарнизоне; заводы один за другим останавливаются, рабочие собираются на митинги, где раздаются призывы идти к Мариинскому дворцу100 требовать отставки Милюкова; еще сильнее возбужденье в казармах -- солдаты разбирают ружья, требуют от Исполнительного комитета указаний, что делать. Чхеидзе сидел за столом президиума мрачный, раздраженный и по мере поступления тревожных известий повторял все с большей яростью:
-- Вот что он наделал этой нотой!
Нужно было тушить пожар, и мы принялись за работу. Звонили по телефону в районные Советы, на заводы, в казармы, посылали людей во все концы города.
-- Исполнительный комитет занят вопросом о ноте Милюко
ва и ведет переговоры с правительством. Недоразумение будет
улажено, соглашение будет достигнуто. Комитет призывает солдат
и рабочих соблюдать спокойствие: манифестации могут лишь обо
стрить и усложнить положение.
Аппарат Совета работал вовсю. Но волнение возрастало. На улицах появились толпы вооруженных рабочих; с минуты на минуту должны были выйти на улицу и полки. Пришло известие, что многотысячная толпа с Выборгской стороны движется к Мариинскому дворцу. Идут с оружием. Чхеидзе, Станкевич и я сели в автомобиль и поехали наперерез манифестантам. Встретили их на Марсовом поле. Это была толпа: стройными рядами, тесной колонной шли рабочие через огромную площадь. Мы подъехали ближе и остановились перед головной частью колонны. Шествие задержалось. Нас узнали, обступили со всех сторон. Лица взволнованные, напряженные, почти у всех винтовки в руках, патронные ленты через плечо. Чхеидзе спросил тех, что стояли ближе к автомобилю:
Куда идете, товарищи?
Спасать революцию!
А оружие зачем?
На врагов революции.
Тогда Чхеидзе обратился к толпе с речью. После него говорил я. Слушали нас плохо, и впервые я почувствовал сдержанную враждебность в настроении толпы. Раздавались крики:
-- Кончайте скорее, идти надо...
Но мы не считали, что этой возбужденной, вооруженной толпе надо было идти к Мариинскому дворцу. И я нарочно затягивал речь. Когда я кончил, у автомобиля очутился один рабочий, который 10 лет тому назад был депутатом на общественных работах Совета безработных. Он с горькой укоризной сказал мне:
-- Эх, товарищ Петров, когда-то вы впереди всех шли, а
теперь настроение срываете...
Да, мы срывали настроение! Подъехал другой советский автомобиль. Я пересел в него и поехал по беспокойным районам, в то время как Чхеидзе и Станкевич вернулись в Таврический дворец. В рабочих кварталах кипело, как в котле. Встречали меня неприветливо: призывы к спокойствию вызывали раздражение толпы. Но у движения не было ни руководителя, ни программы действия; объединяли его лишь два лозунга: "Долой войну!" и "Долой Милюкова!".
Я не был перед Мариинским дворцом, когда там демонстрировали полки. Очевидцы передавали мне, что эта демонстрация приняла такой характер, что правительство одно время казалось арестованным солдатами. Но агитация Исполнительного комитета не осталась безрезультатна: рабочие Нарвского, Невского и Московского районов, а также Петроградской стороны, Охты и части Васильевского острова подчинились нашим призывам и, хоть неохотно, но отказались от демонстраций перед Мариинским дворцом и в центре города. Равным образом удалось удержать в казармах 9/10 воинских частей Петрограда -- выступило всего 5 или 6 полков, да и то их настроение было разбито тем, что на пути из казармы к Мариинскому дворцу они узнали, что Исполнительный комитет -- против их выступления.
Под вечер в здании Морского корпуса на Васильевском острове собрался Петроградский совет. Многотысячная толпа, окружавшая здание, встречала прибывавших депутатов громкими требованиями решительных действий и криками: "Долой Милюкова! Долой правительство! Да здравствует Совет!". Депутаты обращались к толпе с речами, призывая ее к спокойствию, выдержке, терпению. Но из толпы как будто исходили какие-то незримые токи, передававшиеся Совету -- заседание протекало непривычно бурно, прения носили беспорядочный характер, речи ораторов то и дело прерывались криками. Возмущение против Милюкова и Временного правительства было всеобщее. Но пред
ложение президиума -- отложить окончательное решение до завтра, а пока поручить представителям Исполнительного комитета переговорить с правительством и совместно с ним выяснить положение -- не встретило больших возражений и было принято почти единогласно.
В 10 часов вечера в Мариинском дворце открылось совместное заседание правительства с Исполнительным комитетом и Комитетом Государственной думы. На этот раз здание, в котором происходило совещание, оказалось окружено буржуазно-интеллигентской толпой ("публикой Невского проспекта") -- это были организованные кадетской партией101 манифестации сочувствия и поддержки Милюкову. Сравнивая эту толпу с теми толпами, которых мы сегодня не допустили ко дворцу, мы могли лишь улыбаться жалкой попытке друзей министра иностранных дел подкрепить его "поддержкой народа". Но члены правительства оценивали положение по-иному и держались уверенно -- почти как победители.
Собрание началось с докладов министра о бедственном состоянии финансов, транспорта, армии. Милюков говорил о необходимости крайней осторожности в дипломатических сношениях. Затем говорили представители Исполнительного комитета. Слово было предоставлено представителям всех советских фракций --от Церетели до Каменева. Церетели требовал правительственного разъяснения по поводу ноты Милюкова. Чернов рекомендовал Милюкову отказаться от портфеля министра иностранных дел и заняться народным просвещением. Каменев говорил о том, что власть должна из рук буржуазии перейти в руки пролетариата. Кое-кто из министров крикнул ему:
-- Так берите власть!
Каменев сконфуженно и скромно ответил, что его партия о захвате власти не помышляет.