"Во имя спасения свободной России вы пойдете туда, куда поведут вас вожди и правительство. Стоя на месте, прогнать врага невозможно. Вы понесете на концах штыков ваших мир, правду, справедли
* См.: Новая жизнь, 1917, No 53, 27 мая.
вость. Вы пойдете вперед стройными рядами, скованные дисциплиной долга и беззаветной любви к революции и родине..."
Этот приказ вызвал много толков. Одни восхищались проникавшим его пафосом, другие морщились от его театральной напыщенности. Правая печать торжествовала возвращение России к традиционной политике верности союзникам. Большевики метали громы и молнии против военного министра, вновь собирающегося бросить миллионы солдат в бойню.
Но Керенскому принадлежало в данном случае лишь выполнение, а не инициатива: необходимость оживления фронта, возобновления активных боевых операций, перехода в наступление была признана всем правительством, и в этом вопросе между советскими министрами и цензовиками не было разногласий. Уже в правительственной декларации 6 мая, в словах "Временное правительство твердо верит, что революционная армия России не допустит, чтобы германские войска разгромили наших союзников на Западе и обрушились всей силой своего оружия на нас" было высказано решение положить конец сепаратному перемирию, фактически установленному на нашем фронте германским командованием.
Но если советские деятели сходились с представителями цензовых кругов в признании необходимости оживить застывший фронт, то мотивы у тех и у других были различные. Для цензовиков переход армии в наступление означал возврат России к политике Милюкова и, вместе с тем, средство прибрать к рукам армию и положить конец революции. На этой точке зрения, в частности, стоял генералитет, оказывавший в то время большое влияние на правые и либеральные политические круги. Генерал Лукомский151 в своих "Воспоминаниях" прямо пишет:
"...Союзники настаивали на начале активных действий на нашем фронте. С другой стороны, теплилась надежда, что, может быть, начало успешных боев изменит психологию массы и возможно будет начальникам вновь подобрать вырванные из их рук возжи"*.
В советских кругах в пользу наступления приводились совершенно иные соображения. Станкевич, отмечая появившуюся в начале мая в этих кругах тенденцию в пользу наступления, высказывает уверенность в том, что "помимо соображений международной политики и действительного искания путей к миру в новых настроениях играли значительную роль соображения внутренней политики. Бездеятельная армия явно разлагалась... Надо было дать армии дело... Конечно, быть может, лучшим исходом было бы в смысле внутренней политики, если
* Ген. А.С. Лукомский. Из воспоминаний // Архив русской революции, кн. 2. Берлин, 1922.
бы наступление начал сам противник. Но он не наступал. Значит, надо было двинуться на него и ценою войны на фронте купить порядок в тылу и в армии"*.
Но это не совсем точно. Станкевич в то время работал на фронте и не имел непосредственного контакта с Таврическим дворцом. Указываемые соображения были у него, у некоторых фронтовых работников, у Керенского. Но они были чужды руководящим кругам советского оборончества. Были мы правы или нет -- но для нас наступление являлось необходимой ценой за приближение всеобщего мира, и ни за что, кроме мира, не согласились бы мы платить эту цену, в которую входили тысячи новых могил.
Положение рисовалось нам в виде дилеммы: сепаратное перемирие или наступление. Большевики защищали фактически установившееся перемирие так же, как они защищали закреплявшие это состояние фронта братания. "Правда" писала:
"...Что же дурного в фактическом перемирии?.. Нам возражают, что перемирие установилось только на одном фронте и что потому оно грозит сепаратным миром... Возражение до очевидности несостоятельное, явная выдумка, попытка засорить глаза...
Братание на одном фронте может и должно быть переходом к братанию на всех фронтах. Фактическое перемирие на одном фронте может и должно быть переходом к фактическому перемирию на всех фронтах...
Что дурного в таком переходе?"**.
В таком переходе не было бы, с нашей точки зрения, ничего дурного, но дурно было то, что такого перехода в действительности не происходило и практическое сепаратное перемирие с Россией лишь давало германскому командованию возможность увеличить ожесточение боев на западных фронтах, вводя в бой новые и новые дивизии, снимаемые с русского фронта. При таком положении дел на нашем фронте у нас не могло быть никакой надежды сговориться с социалистами Запада относительно общей борьбы за демократический мир, как не было надежд и на совместный с союзниками правительственный пересмотр целей войны.
Сепаратное перемирие загоняло, таким образом, российскую революцию в тупик. Переход в наступление русских армий на фронте становился предпосылкой нашей внешней мирной политики. Но "оживление фронта" практически означало возобновление кровопролития. И каковы бы ни были мотивы в пользу такой политики, против нее было естественное элементарное чувство самосохра
* Станкевич. Воспоминания, с. 123. ** Правда, 1917, 9 мая.
нения каждого отдельного солдата. Отсюда то сопротивление, на которое должна была натолкнуться агитация Керенского и поддерживавших его армейских организаций.
Эта агитация ставила себе воистину неблагодарную задачу. В марте--апреле мы призывали солдат к защите фронта. Но тогда затишье, установившееся на фронте, делало сравнительно малой ту жертву, которая требовалась от солдата. А теперь нам предстояло самим разрушить это затишье, привлечь вновь на русский фронт снятые с него вражеские дивизии. Теперь во имя долга, во имя блага России, во имя спасения революции от солдат требовалась величайшая, последняя жертва.
И все же агитация, начатая в этом направлении, не осталась бесплодна. В войсках разгорался революционный энтузиазм. В тылу кое-где формировались добровольческие "ударные" части. Но одновременно в солдатской массе, и на позициях, и в тыловых гарнизонах, зрели настроения неповиновения, дезертирства, бунта. Упорнее, чем раньше, отказывались от выступления на фронт маршевые роты. Начались затруднения при смене резервными частями полков, стоящих на позициях. Солдаты с растущим сочувствием слушали речи о том, что война не нужна, что буржуазия для своей выгоды толкает пролетариат в бойню, что нечего сознательным солдатам умирать за капиталистов: вот если бы власть была в руках Совета рабочих и солдатских депутатов -- тогда другое было бы дело! На этих дрожжах быстро поднималось на фронте влияние большевиков. Росло число "большевистских" полков. На всю Россию прогремел Гренадерский полк, и вынесенная им резолюция-воззвание стала своего рода платформой темных солдатских масс, жаждущих сохранения затишья на фронте. Приведу здесь этот документ полностью:
"Мы, гренадеры, собравшись на митинге 29 мая с.г., постановили:
В то время, когда свобода только засветилась, как яркая звезда, перед русским пролетариатом, буржуазия для достижения своих капиталистических целей хочет толкнуть русский пролетариат в бойню.
Мы, гренадеры, при Николае, одураченные им, шли и стойко умирали, мы не хотим дальше умирать за чуждые нам интересы капиталистов.
Мы не хотим умирать, когда в душу закрадывается сомнение, что снова вовлечены в бойню капиталистами. Нет сил с легкой душой двинуться вперед.
Мы считаем, что министерство, состоящее в большинстве из буржуазии, только задерживает дальнейшее успешное развитие революции и мешает правильному и скорому разрешению вопроса о мире.
Мы умрем все за Совет с[олдатских] и р[абочих] д[епутатов]. Нам не страшна смерть, страшно сгубить свободу. Нужна уверенность перед смертью, что умираем за дело народа, а для этого требуется, чтобы вся власть была у народа, вся власть у Совета с[олдатских] и р[абочих] д[епутатов].
Тогда нет места сомнениям, тогда мы всюду за Советом с[олдатских] и р[абочих] д[епутатов], тогда мы готовы каждую минуту отдать свою жизнь.
Итак, если нужно пожар тушить пожаром, если для скорого достижения мира нужна война, нужно наступление, -- то, чтобы пойти вперед, необходимо, чтобы Совет взял свою власть в свои руки.
Горе тому, кто захочет помешать этому. Всю силу своего оружия мы обратим против него.
Вся власть народу! Вся власть Совету с[олдатских] и р[абочих] д[епутатов]! Только тогда свобода наша. Только тогда может наступить конец войны".
Порою те же настроения выражались короче и проще. Помню, газеты передавали резолюцию митинга солдат какого-то тылового гарнизона: "Умрем, но на фронт не пойдем". В петроградском гарнизоне до подобных резолюций пока еще не доходило. Но и здесь толки о предстоящем наступлении, в связи с отправкой маршевых рот, вызвали сильное брожение в солдатской массе. И если в апреле Исполнительный комитет пользовался еще в казармах почти неограниченным авторитетом, к концу мая большая часть петроградских полков стояла уже в оппозиции к Комитету.
В Совете оставалось сплоченное оборонческое большинство; оборонцы преобладали и в полковых комитетах; а на полковых митингах солдаты освистывали собственных депутатов, с раздражением слушали представителей Исполнительного комитета и встречали овациями большевистских агитаторов, доказывавших, что "декларация прав солдата" устанавливает в армии такое бесправие, какого не было даже при Николае II.
Вообще за май большевизм сделал в петроградском гарнизоне огромные успехи. Но это был своеобразный "большевизм", не предусмотренный ни Циммервальдом, ни Кинталем, ни тезисами Ленина. Ограничусь одним примером этого настроения солдатской массы. Командование петроградского округа по соглашению с военной секцией Исполнительного комитета выработало проект переформирования гвардейских запасных частей. Не помню всех подробностей этого проекта, но суть дела была в приведении гарнизона в боевую готовность на случай наступле
ния противника. 29 мая представители полков были созваны на совещание для обсуждения мер проведения этого проекта в жизнь. После бурных прений собрание большинством, 23 голоса против 2, вынесло резолюцию:
"Ознакомившись с проектом переформирования запасных батальонов в резервные полки и разобрав главную мотивировку проекта -- защиту Петрограда при высадке десанта, -- собрание пришло к заключению, что она недостаточно обоснована, так как при высадке десанта на Финляндском побережье враг встретится с миллионной армией, находящейся в этом районе. На основании вышеизложенного собрание категорически протестует против предложенного переформирования петроградского гарнизона.
В свою очередь мы предлагаем:
чтобы военное министерство немедленно вооружило пулеме
тами все батальоны, не менее 24 пулеметов на каждый батальон;
чтобы немедленно батальоны были пополнены офицерским
составом, не менее 20 на батальон путем производства солдат в офи
церы, в порядке представления таковых батальонными комитетами
с одобрения рот и команд;
чтобы немедленно было проведено в законодательном поряд
ке разжалование офицеров, которые, по мнению батальонных ко
митетов, рот или команд, недостойны носить офицерские погоны.
Лишь по удовлетворении означенных требований петроградский гарнизон будет достаточно организован, боеспособен и послужит твердой опорой для зашиты революции от реакционных посягательств."
Здесь не было ни "всемирной революции", ни "власти Советов", ни громов и молний против французских и английских империалистов. Но это был подлинный гарнизонный "большевизм" -- с отказом от выступления на фронт, с требованием выборного командования, с выбрасыванием из полков нежелательных офицеров и с обещанием твердо защищать революцию против реакционных посягательств -- но, конечно, не против внешнего врага!
Воинские части, выносившие такие постановления, уже были "ненадежны" --не только с точки зрения командования, но и с точки зрения Исполнительного комитета. А между тем под приведенным решением были подписи представителей чуть ли не всех гвардейских полков Петрограда, то есть главной силы столичного гарнизона!