На 1 июня было назначено в Петрограде открытие Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов. Съезд открылся двумя днями позже и тянулся целых три недели152. В первые дни Кадетский корпус, где происходили заседания съезда, был центром всеобщего внимания. Зал не мог вместить всех желающих присутствовать на заседаниях этого "первого парламента революции". Но затем интерес к съезду в широких слоях населения потух, а вместе с тем и от самого съезда отлетел дух живой, на заседаниях его воцарилась тяжелая, серая скука. И теперь, пытаясь восстановить в памяти картину съезда, я вижу перед собой длинный, казенного вида зал; ряды слушателей, вяло аплодирующих оратору; усталые, поникшие люди за столом президиума; измученный, потерявший голос оратор, надрывающийся у края эстрады... И, несмотря на яркие вспышки, прорезывающие кое-где эту картину, от нее веет на меня чем-то безнадежно тоскливым.
Съезд был созван согласно постановлению мартовского совещания Советов. Формально перед ним лежала та же двойная задача, что перед совещанием: сплотить ряды революционной демократии и выяснить ее отношение к основным вопросам, поставленным на очередь дня развитием революции. Эти вопросы были все те же: о войне, о правительстве, о земле.
Но постановка вопросов была уже иная, и обсуждались они по-иному, и атмосфера Кадетского корпуса, где заседал съезд, ничем не напоминала атмосферы Таврического дворца дней первого Всероссийского совещания. За два месяца революции утекли многие годы. За это время коренным образом изменилось положение и внутри советской демократии, и вне ее. Тогда мы искали путей к соглашению всех наметившихся в Советах течений и, казалось, были недалеки от разрешения этой задачи (например, при обсуждении вопроса об отношении к Временному прави
тельству). Теперь в возможность соглашения почти никто не верил. Объединительные попытки делались без веры в успех, скорее для очистки совести, и, может быть, главным их стимулом было желание руководителей обоих течений снять с себя упрек за происшедший в рядах демократии раскол.
Линия борьбы была ясна: меньшевистско-эсеровский оборонческий блок -- с одной стороны, большевики -- с другой. Третьей силы не было. Левые эсеры и меньшевики-интернационалисты, колебавшиеся между противоположными лагерями, не шли в счет.
На съезде было около 100 большевиков, человек 250 меньшевиков, до 300 эсеров; да еще человек 250 приходилось на беспартийных и на мелкие группки, не игравшие заметной роли. "Интернационалистов" было человек 60--70 -- из них половина, с Мартовым153 во главе, входила в меньшевистскую фракцию, а другая половина, возглавляемая Троцким и Луначарским154, примыкала к большевикам.
Все голосования, насколько помню, давали одни и те же цифры: большинство в 500--600 голосов и меньшинство в 100--150 человек. Колебались эти цифры главным образом в зависимости от того, насколько полон был зал заседания. В этой обстановке не было места для развития борьбы в парламентском смысле, не было надобности в бесконечных речах, и съезд мог бы закончить свои занятия не в три недели, а в три-четыре дня. Но течение съезда определялось не фракционными группировками в его составе, а своеобразным очертанием линии раскола, которая делила в то время на два лагеря революционную демократию России.
Каждое из боровшихся в Советах течений противополагало свою политику политике противников, как пролетарскую линию в революции линии мелкобуржуазной. Это противопоставление было с обеих сторон неправильным или, во всяком случае, спорным: на стороне того и другого течения были и пролетарские, и мелкобуржуазные элементы; если большевики были сильны в рабочих районах Петрограда, то оборонцы почти безраздельно господствовали во многих промышленных центрах средней России; с другой стороны, главной, общепризнанной опорой большевизма был Кронштадт, гарнизон которого никак нельзя было причислить к "пролетариату" в марксистском смысле слова.
Но вот грань -- четкая до осязательности и твердая, как лезвие ножа: к началу июня Исполнительный комитет, проводивший политику обороны и коалиции, имел против себя большинство рабочих и солдат в Петрограде и за себя --революционную демократию остальной России. Как раз перед самым съездом большевики вновь одержали победу над нами на петроград
ской конференции фабрично-заводских комитетов155. Эта конференция, собравшаяся для обсуждения экономических вопросов, волновавших рабочих, вынесла предложенную Зиновьевым резолюцию, заканчивавшуюся требованием перехода всей государственной власти в руки Советов. За резолюцию было подано 297 голосов, при 21 -- против и 44 воздержавшихся.
Я думаю, что численное соотношение сторонников большевизма и оборончества на фабриках и заводах Петрограда было в начале июня близко к этим цифрам. Соотношение же сил обоих течений складывалось еще менее благоприятно для нас. Ибо как в механике при столкновении многих движущихся тел живая сила каждого из них измеряется его массой и квадратом скорости, так в революции при столкновении социальных групп численность каждой из них имеет меньшее значение, нежели ее устремленность, активность. А в петроградском пролетариате максималистские настроения охватывали в это время бесспорно наиболее активные элементы рабочих кварталов. За нами были чуть ли не исключительно те слои рабочих, которые оставались во власти инерции первых двух дней революции.
В провинции, как я упоминал уже, бунтарские, максималистские настроения нарастали значительно медленнее. Там в конце мая наблюдалась примерно та же картина, какую Петроград представлял в начале апреля -- слабая дифференциация течений при преобладании влияния оборонческих партий. Можно было по-разному оценивать это явление, но сам факт не внушал сомнений. А этот факт имел своим последствием то, что нам приходилось все с большей настойчивостью искать опоры нашей политике вне Петрограда. В орган такой апелляции и суждено было превратиться июньскому съезду. Говорю "суждено", ибо огромное большинство делегатов менее всего было расположено "разбирать петроградские споры" и предпочитало, чтобы петроградские политики сами сговорились между собою. А между тем не было возможности обойти эти "споры", так как в них был узел революции.
С другой стороны, было бы странно, если бы партия, составлявшая меньшинство в провинции, но чувствовавшая свою силу в столице, ограничивала себя в такой момент рамками парламентских дебатов и воздержалась от демонстрирования перед Всероссийским съездом своей власти над умами солдат и рабочих Петрограда. Если для одних съезд Советов был средством преодоления усиливавшейся в столице бунтарской стихии, то для других он явился сигналом, чтобы бросить эту стихию на абордаж твердынь оборончества. Отсюда своеобразное течение съезда.
* * *
Начало съезда ознаменовалось бурным инцидентом по поводу высылки Роберта Гримма156, швейцарского социалиста-интернационалиста, сыгравшего крупную роль в период Циммервальда и Кинталя и весной 1917 года приехавшего в Россию. Не буду рассказывать здесь всю эту историю. С Гриммом я встречался несколько раз. Он производил впечатление доктринера, не привыкшего лезть за словом в карман, бойкого, самоуверенного, но плохо разбирающегося в обстановке. За свое короткое пребывание в Петрограде Гримм наделал немало несуразностей и дал возможность "использовать" себя всем, кому было не лень. Широко использовали его большивики, еще шире --германский генеральный штаб, но наиболее ценные услуги он оказал, несомненно, нашим правым кругам, которым дал оружие против Советов и в особенности -- против советских министров Церетели и Скобелева, поручительство которых открыло Гримму возможность въезда в Россию.
Последним подвигом Гримма была попытка прозондировать почву об условиях, на которых германское правительство согласилось бы заключить сепаратный мир с Россией. Каковы бы ни были субъективные намерения Гримма, в то время, когда он предпринимал этот шаг, сепаратный мир с Россией был предметом мечтаний германского командования, в России же все партии сходились в решительном отрицании этого решения вопроса о войне. Таким образом, непримиримый интернационалист объективно оказался в данном случае в роли агента чужого правительства.
Когда это открылось, Временное правительство предписало ему покинуть пределы России. Меньшевики-интернационалисты выступили на съезде с протестом против этого "акта полицейского произвола". Мартов в пламенной речи громил Временное правительство и министров-социалистов, поднявших руку на швейцарского социалиста. Ему отвечал Церетели. На всех, кто чувствовал трагическое положение революции, гнетущее, подавляющее впечатление должен был произвести этот словесный поединок. Мартов и Церетели, оба одинаково искренние, одинаково мужественные воины демократии и революции, призванные, казалось бы, идти рука об руку, защищая общее знамя от врагов справа и слева, выступили здесь непримиримыми противниками.
Мартов, защищавший Гримма в уверенности, что этим он защищает честь революции и достоинство международного социализма, вызывал чувство глубокой симпатии своей искренностью, своим энтузиазмом, искрометной талантливостью речи. Но он был в полном смысле трагичен в этот день: чувствовалась
обреченность его мысли, ходящей вокруг да около, запутавшейся в сетях диалектики и не замечающей главного -- того, что революционная Россия находится в состоянии войны.
Церетели говорил с тем подъемом и блеском, которые свойственны ему при борьбе с сильным и честным противником. Сочувствие огромного большинства съезда было на его стороне.
Большевики отреклись от поддержки Гримма. Выступление "интернационалистов" осталось бесплодным и лишь продемонстрировало перед съездом и перед всей страной глубокий раскол в рядах социал-демократической партии. Было больно, что этим открылся первый съезд Советов.
* * *
Деловые занятия съезда начались прениями о власти и об отношении к Временному правительству. Прения продолжались пять дней. Наиболее интересным моментом этой части съезда явилось выступление Ленина157. Здесь он бросил свою крылатую фразу об "аресте сотни капиталистов" как первом шаге истинно революционной пролетарской власти. Здесь же впервые заявил он о готовности его партии в любую минуту взять всю государственную власть в свои руки.
Большевистская фракция восторженно аплодировала своему вождю. Но большинство делегатов слушало его с насмешливым любопытством. И на долю Керенского, выступившего с ответом Ленину, выпал шумный успех...
Закончились прения о власти резолюцией доверия коалиционному правительству, которая была принята огромным большинством голосов. Со следующего дня, 9 июня, начались прения о войне. Но они были нарушены бурным вторжением "улицы". Застрельщиками на этот раз выступали анархисты. Это была незначительная группа, неведомо откуда всплывшая на поверхность, в течение нескольких дней приковывавшая к себе всеобщее внимание, державшая в напряженной тревоге весь Петроград и вслед за тем исчезнувшая неизвестно куда, погрузившаяся в небытие. Суть дела была, впрочем, не в этой кучке, а в той бунтарски-максималистской стихии, которую она в течение нескольких дней отражала, но которая в действительности выражалась и возглавлялась большевиками.
Еще в начале революции люди, которым предстояло сыграть в июне роль бунтарской ракеты, поселились "коммуной" на даче Дурново, на Выборгской стороне158. Вначале никаких тревог обитатели дачи Дурново не вызывали, впервые я услышал о них как
о безобидных чудаках, чуть ли не толстовского склада; никто не видел преступления в том, что эти бездомные люди поселились в пустой даче бывшего министра. Но 5 июня обитатели этой дачи произвели вооруженный налет на типографию "Русской воли" и захватили ее. Вокруг типографии собралась возбужденная толпа обывателей, которая рвалась расправиться с налетчиками. Лишь вмешательство делегатов съезда, подоспевших на место происшествия, предотвратило кровопролитие. Типография была освобождена, анархисты разоружены и отправлены в Кадетский корпус, откуда после словесного внушения их отпустили на все четыре стороны.
После этого министр юстиции, по распоряжению Временного правительства, предписал анархистам в 24 часа очистить дачу Дурново. Это распоряжение, изданное с согласия Исполнительного комитета, оказалось искрой, зароненной в пороховой погреб. 8 июня на Выборгской стороне вспыхнула забастовка; в парке, окружавшем дачу, собрался огромный митинг, постановивший силой оружия защищать народное достояние против посягательств капиталистического правительства; на улицах появились группы вооруженных рабочих.
Съезд прервал свою деловую работу и занялся положением в столице. Большевики, верные своей тактике, защищали поднимавшуюся из Выборгского района волну. Напротив, большинство депутатов, отражая настроения провинции, отнеслись к начавшемуся движению с суровым осуждением. Но резолюция в этом смысле, вынесенная съездом, не потушила волнения. 9 июня на даче Дурново собрался особый "комитет" из представителей 90 фабрик и заводов. Неизвестно было, когда, где и кем избраны собравшиеся депутаты. Было известно лишь, что руководящую роль играют в комитете большевики и анархисты. Это была не политическая, а смутно-бунтарская организация -- и грозным симптомом было, что между нею и самыми широкими слоями рабочих масс Петрограда сразу протянулись незримые нити. Участвовали в "комитете" и кронштадтцы, и представители столичного гарнизона.
Опираясь на поднявшуюся волну, большевики решили на следующий день, 10 июня, вывести на улицу рабочих и солдат и бросить их против Временного правительства. Выступление подготовлялось с лихорадочной поспешностью и в глубокой тайне от Исполнительного комитета и партий советского большинства. Съезд узнал об этих приготовлениях на вечернем заседании 9 июня -- рабочие типографии, где печаталась "Правда", передали нам корректурный оттиск еще не вышедшего номера газеты.
В помешенном в этом номере призыве на демонстрацию были выставлены следующие лозунги:
"Долой царскую Думу! Долой Государственный совет! Долой десять министров-капиталистов! Вся власть Всероссийскому совету раб(очих), солд(атских) и крест(ьянских) депутатов! Пересмотреть декларацию прав солдата! Отменить приказы против солдат и матросов! Долой анархию в промышленности и локаут-чиков-капиталистов! Да здравствует контроль и организация в промышленности! Пора кончить войну! Пусть Совет депутатов объявит справедливые условия мира! Ни сепаратного мира с Вильгельмом, ни тайных договоров с французскими и английскими капиталистами! Хлеба, мира, свободы!".
Все это были обычные темы большевистской пропаганды тех дней. Но тревогу вызывало то, как подготовлялось выступление. Появившиеся откуда-то слухи, что речь идет о попытке вооруженного захвата власти, вызвали среди делегатов взрыв негодования против большевиков.
Поспешно созвали в Таврическом дворце военную секцию Петроградского совета. Б.О. Богданов159 и я представили ей доклад о положении в городе и об отношении съезда к затее большевиков. Настроение собрания было вялое. Депутаты полков ничего не знали о предложенном выступлении и подтверждали лишь, что в казармах "неладно". Почти без прений приняли предложенную мной резолюцию, объявлявшую дезорганизаторским актом назначение демонстрации без ведома представительного органа революционной демократии.
Ночью -- экстренное заседание съезда. Тяжелая атмосфера тревоги, неуверенности, подозрений. Провинциалы и фронтовики смотрели на большевиков с ненавистью. То здесь, то там вспыхивали бурные стычки:
-- Заговорщики! Предатели!
Керенский при бурных овациях съезда докладывал о принятых правительством мерах.
Приняли набросанное мною воззвание к солдатам и рабочим:
"Вас зовут на улицу для предъявления требования низвержения Вр(еменного) правительства, поддержку которого Всеросс(ийский) съезд только что признал необходимой. Те, кто зовут вас, не могут не знать, что из вашей мирной демонстрации могут возникнуть кровавые беспорядки... Вашим выступлением хотят воспользоваться контрреволюционеры. Они ждут минуты, когда междоусобица в рядах революционной демократии даст им возможность раздавить революцию".
И в заключение -- запрещение на три дня уличных манифестаций.
Большевики присоединились к последней мере -- к запрещению демонстраций. Приняв воззвание и избрав особую комиссию, собрание закрылось.
Остаток ночи с 9-го на 10-е члены съезда провели в казармах и в заводских районах. Впечатление получилось на этот раз убийственное. На мою долю выпало "уговаривать" 3-й пехотный полк. Несмотря на ночную пору, все солдаты были на ногах, многие при оружии. На мой вопрос, почему они не легли спать в обычное время, солдаты отвечали:
Велено быть готовыми выступать.
Зачем вы при оружии?
Идем резать буржуазию.
Собрав полк, обратился к нему от имени съезда Советов. Поднялись крики:
Не знаем никакого съезда!
Это съезд земских начальников!
Когда я сказал, что я -- член Исполнительного комитета Петроградского совета, опять крики: