Итак, Симингтону был нанесен страшный удар: он остался беззащитным перед лицом своих врагов, которые окружали его, как стая злобных гиен. Никто не пришел к нему на помощь, даже те, кто обязан был это сделать, — собратья-масоны, знавшие, что он, как и лорд Бротертон, долгие годы был верным членом ложи. Это в конечном счете ничего не значило: франкмасонство принесло ему не больше пользы, чем некогда Брэнуэллу.
Письма, в которых выдвигались против него обвинения и перечислялось по пунктам все, что он предположительно украл, продолжали приходить еще многие месяцы, но Симингтон оставался тверд в своих письменных ответах на эти домогательства, сохраняя уверенность, что прав он, а не Общество Бронте — эти тупицы, не имеющие никакого понятия, как следует хранить такие бесценные сокровища.
При этом он с болью вспоминал о нескольких письмах и детских произведениях Шарлотты, которые его заставили вернуть (а что если именно в них таился ключ к секретам Брэнуэлла?), к тому же они, несомненно, хранились бы куда надежней под его опекой. И все же некоторые рукописи оставались у него, невзирая на всех стервятников из музея Бронте, которые так и норовили растащить эти бумаги, разрознив коллекцию и лишив ее всякой ценности.
Симингтон надеялся обрести уверенность в том, что достиг своего рода триумфа в противостоянии своим недругам, однако, перечитав письма стряпчих, ощутил горечь во рту, такую сильную, что даже порция виски не помогла бы от нее избавиться. Особую ярость, до пульсации крови в висках, вызывала обида на Общество Бронте, не оценившее его опыта и талантов. Они отстранили его от работы в расцвете сил, когда он, напротив, заслуживал продвижения по службе: мог бы стать превосходным президентом Общества, таким как Уайз еще до Бротертона, и, кстати, почему выбрали Уайза, а не его? Симингтон был столь же трудолюбив, как Уайз, и столь же талантлив как коллекционер.
Еще хуже, чем этот гнев и горечь, была охватывавшая его временами паника. Где в точности находилась каждая из припрятанных им рукописей, которые он хранил так много лет? Он не употреблял слова «украл», в конце концов, он ведь не вор, а законный попечитель. А что если настоящий вор получил доступ к его коллекции? Конечно же, это исключено: запоры надежны, он постоянно их проверяет. Должно быть, рукопись стихотворений Эмили — маленькая записная книжка с образцами ее поэзии, которую он позаимствовал в собрании Лоу, — теперь стоит целое состояние: насколько было известно Симингтону, сохранилась еще лишь одна тетрадь ее поэзии, которую более двадцати лет назад принесли в дар Британскому музею. Так трудно было уследить за всем: часть его коллекции хранилась в маленьком домике рядом с его собственным здесь же, в Ньюлей-Гроув, — Симингтон снял его в аренду в 1926 году, чтобы разместить там свой офис с помощником и секретаршей, а также библиотеку. Какой был замечательный год, когда все расширялось и шло в рост, когда еще была жива Элси и все его сокровища были при нем!
Однако полтора года назад он был вынужден отказаться от аренды: все деньги были истрачены, банк не захотел увеличить превышение кредита, и Симингтону пришлось вынести все из домика — многочисленные коробки, заполненные пачками бумаг, которые переместились в его кабинет, подвал и на чердак основного здания, к немалой досаде Беатрис. Ни помощника, который мог бы помочь ему привести все в порядок, ни секретарши у него уже не было, а работы невпроворот: он даже не знал, с чего начать.
Впрочем, начинать надо вновь с самого начала: реорганизовать коллекцию, пока не поздно, — он не должен позволить себе признать поражение. Еще раз написать Дафне, утвердить себя в ее глазах — он, как когда-то до него Брэнуэлл, ощущал, что время уходит. Надо доказать, чего он стоит, — Брэнуэллу это не удалось, — и, сделав это, он докажет значимость Брэнуэлла, они неразделимы, Брэнуэлл и он, переплетены друг с другом, как виноградные лозы, и, конечно же, это даст какие-то плоды…
Хэмпстед, март
Я знала, что мне не следует заходить сегодня в кабинет Пола, но я уговорила себя, что не шпионю, а просто мне нужно заглянуть в один из справочников. А находясь в комнате, я не могла не заметить на столе его открытый ноутбук: Пол не взял его, как обычно, на работу в то утро. И я подошла взглянуть на него под вполне благовидным предлогом (сочтя его достаточным, ведь убеждать больше никого не пришлось, я была в доме одна), что, мол, соединение с интернетом в моем кабинете очень медленное, и будет быстрее навести нужную справку через компьютер Пола, чем рыться на полках в поисках справочника.
Я подошла к его письменному столу около окна, выходящего на сад позади дома. Компьютер работал, Пол не выключил его прошлой ночью, как обычно, поэтому я не могла не видеть того, что было на экране. А там ожидал прочтения и отправки по электронной почте черновик письма к Рейчел, датированного вчерашним днем, а ниже располагались предыдущие письма, словно он только что нажал клавишей мыши «ответить» на последнем пришедшем от нее послании. Я села за его стол (а что мне еще оставалось делать?) и стала прокручивать на экране электронные письма, которые они писали друг другу, читая их в обратном порядке. Не знаю, почему он принимался за новое письмо, не стерев предыдущего сообщения, но он этого не делал, поэтому вся их переписка была здесь, начиная с черновика его последнего письма.
Дорогая Рейчел!
Слышал, что ты, возможно, вернешься в Лондон через несколько месяцев, чтобы возвратиться к своей работе на английском отделении с начала осеннего семестра. Если это так, наши профессиональные тропы, без сомнения, когда-нибудь пересекутся, а до этого мы, возможно, поговорим…
Дорогой Пол!
Я обернулась туда и обратно удивительно быстро, ты не находишь? Слишком много переживаний для твоего разбитого сердца. Но, кажется, тебе удалось собрать его осколки с помощью новой жены, которая, по слухам, вдвое тебя моложе.
Удачи вам обоим,
Рейчел.
Рейчел! Мой адвокат, занимающийся разводом, будет действовать в контакте с твоим.
Мои наилучшие пожелания, Пол.
Пол! Твоя проблема в том, что ты меня ревнуешь. То же можно сказать о твоем отношении к моему успеху как поэта. Не беспокойся, больше обо мне не услышишь. Рейчел.
Рейчел, если к нашему диалогу тебе нечего добавить, кроме лжи и обвинений, можешь мне не писать.
Пол.
Дорогой Пол!
Мне кажется, ты принимаешь женскую дружбу за лесбийскую любовь, что весьма характерно для ретроградов, но такая реакция тебя не красит.
Рейчел.
Рейчел!
Вряд ли слово «паранойя» верно передает мои чувства. Неужели ты думаешь, что я не заметил твоего заигрывания с ней? Уж поверь мне: я способен правильно интерпретировать эти реплики и взгляды украдкой.
Пол.
Дорогой Пол! Твоя паранойя по поводу моих мнимых измен всегда подрывала наши отношения куда больше физической отдаленности друг от друга, вызванной работой. Ты используешь слово «факт», голословно заявляя о моих изменах, но у тебя нет никаких фактов — одни разрушительные фантазии.
Рейчел.
Рейчел!
Если ты по-прежнему не в состоянии понять, что твой переезд в Рутгерс представляет собой последнее звено целой серии измен, не уверен, что сумею объяснить это еще раз. Мы об этом говорили многократно, я просто измотан необходимостью приводить нескончаемые аргументы. Тебе пора наконец понять: будь я убежден, что ты едешь в Америку исключительно по профессиональным мотивам, я бы, несомненно, поддержал тебя. Однако, учитывая, что ты и раньше использовала географическое разобщение как прикрытие своих измен, не вижу причины, почему бы тебе не заниматься тем же в Америке.
Пол.
Дорогой Пол!
Расставания продолжаются, и они плохи сами по себе. Не понимаю, почему ты ускорил нынешний кризис. И почему бы тебе было не поддержать меня, когда я решила принять предложение из Рутгерса? Работа там продлится всего два года, и я буду приезжать в Лондон на каникулы, которые немногим короче семестра. И почему ты пытаешься превратить столь удачный этап моей карьеры в разрыв брачных отношений?
Как всегда с любовью,
Рейчел.
Чтение писем заняло всего несколько минут, и вроде бы теперь все должно было измениться: разве я не получила обнадеживающее доказательство того, что Пол не любит Рейчел, не хочет ее возвращения и не жалеет, что женился на мне. Словно нарочно оставил включенным компьютер, чтобы я убедилась: с их браком покончено.
И все же было нечто странно тревожащее в этом конкретном, визуальном свидетельстве их отношений — в нестертых письмах на экране, — и как бы я ни читала их, в хронологическом или обратном порядке, все равно ощущение было такое, будто слова на экране жалили меня, эти горькие короткие фразы принимали в моем сознании угрожающие размеры, но при этом казались слишком незначительными, чтобы служить хроникой столь катастрофического события, как распадающийся брак. Я понимала, конечно, что мейлы — всего лишь стенографический отчет о многих месяцах ожесточенных дискуссий, мучительных переговоров и затянувшихся страданий. Пусть даже и так, но когда все эти эмоции сведены к переписке по электронной почте, они кажутся весьма мелкими, приземленными… и какими-то детскими. Ведь предполагается, что авторы этой корреспонденции — взрослые люди, не так ли?
Что касается маленькой, но смертоносной бомбы, содержащейся в переписке, — подозрений Пола о флирте Рейчел с другой женщиной, — мне не хотелось, чтобы этот часовой механизм тикал в моей голове. Я не желала больше видеть эти письма, лучше вообще о них забыть. И хотя твердила себе, что это не мое дело, но все было напрасно: они пустили во мне корни, как грибные споры в темноте.
Я направилась прямиком в свой кабинет наверху, не останавливаясь и стараясь не глядеть на те вещи в доме, что принадлежали Рейчел, — ее зеркало, ее свечу, ее кровать, ее ванную, — даже дверь за собой захлопнула, чтобы запах Рейчел не проник внутрь. Включив компьютер, я стремилась сосредоточиться на своей собственной работе, не имеющей никакого касательства к Рейчел или Полу, — стала читать свои записи для диссертации, полная решимости погрузиться в них с головой, отбросив все постороннее. Однако здесь не оказалось ничего заслуживающего внимания — то была беспорядочная мешанина не связанных между собой мыслей о Бронте и Дюморье, а заголовок «Вопросы к самой себе» был теперь мне бесполезен, поскольку Рейчел назвала так одно из своих стихотворений, — она и здесь меня опередила, как с Полом.
Мне хотелось ненавидеть Рейчел и ее стихотворение, отвергнуть его как еще один перепев, пусть и с претензией на интеллектуальность, произведения Эмили Бронте, подарившей Дафне Дюморье заглавие «Дух любви». Но когда я достала из нижнего ящика стола сборник поэзии Рейчел (не правда ли странный поступок, если вы собираетесь кого-то или что-то игнорировать?) и перечитала ее стихотворение «Вопросы к самой себе», я еще раз убедилась, какое оно интригующее. Она берет эпиграфом к своему стихотворению седьмую строфу Эмили Бронте («Мы сотней нитей в то вросли, / Что завтра станет прах, / Но нам присущий дух любви / Останется в веках!»), однако то, что Рейчел делает потом, создает впечатление, будто она использует идею Эмили Дикинсон[30], утверждавшей, что стихи можно читать задом наперед. Неизвестно, имела ли она в виду конкретно Эмили Бронте как поэтессу, порядок строк у которой можно изменить на противоположный, но Рейчел перевернула две последние строчки Бронте, так что они теперь читаются: «В веках останется любви дух, присущий нам». Если бы я по-прежнему была студенткой Кембриджа, то сказала бы, что стихотворение Рейчел посвящено литературной идентичности, — насколько неуловимой и неопределенной она может быть, но теперь я не уверена, можно ли подобным образом точно ее определить, особенно если писатель явно не желает, чтобы его на этом поймали.
Так или иначе, перечитав стихотворение Рейчел, я достала свой экземпляр «Духа любви» и стала бегло просматривать. Много лет я этого не делала: «Дух любви» не относится к числу моих любимых книг Дафны. На последних, чистых, страницах этого издания в мягкой обложке я обнаружила сделанные моей рукой записи, относящиеся к первому году учебы в Кембридже, когда я, как обычно, предавалась размышлениям о Дюморье, вместо того чтобы писать эссе о ком-то более уважаемом академической наукой. Я набросала тогда следующее:
«Дафна написала свой первый роман в двадцать два года зимой в Феррисайде, графство Корнуолл, в доме с видом на гавань в Фоуи, который купил ее отец. Художественное воспроизведение истории семьи местных судостроителей, начиная с Джейн Слейд, реальной женщины, матриарха этого семейства, трансформированной Дафной в Дженет Кумб, вымышленную героиню „Духа любви“. Страстная любовь Дженет к собственному сыну Джозефу продолжается и по ту сторону смерти, напоминая кровосмесительную версию романа Кэти и Хитклифа. Проверить: была ли подлинная Джейн Слейд похоронена в церкви, где Дафна венчалась?»
Прочитав эту запись, я вспомнила, что в произведениях Дюморье много ситуаций на грани инцеста: так любовная связь между сводными братом и сестрой — сердцевина сюжета ее романа «Паразиты», в котором есть строки, смутно напоминающие о Кэти и Хитклифе. Можно вспомнить и те любопытные эпизоды, что Дафна исподволь вставляет в написанную ею почти что в форме романа биографию отца, где она сама выступает в качестве одного из персонажей. Самое странное в этой книге (уж не знаю, ключ это к разгадке или просто шутка) — рассказ о помолвке Джеральда с Этель Бэрримор за несколько лет до его знакомства с Мюриел — матерью Дафны. Я сняла с полки эту биографию, озаглавленную «Джеральд», и отыскала страницу, которую пометила много лет назад, а потом постаралась выбросить этот фрагмент из головы и больше не вспоминать о нем. То было место, где Дафна описывала Этель, хорошенькую девятнадцатилетнюю актрису, «прелестную и миниатюрную, казавшуюся не старше четырнадцати». Однако автор биографии называет ее не Этель, а вторым именем — Дафна, что приводит читателя в замешательство, создает путаницу. В одной из сцен действие происходит в Ирландии, в графстве Керри: Дафна-дочь пишет о том, как Джеральд умоляет Дафну-возлюбленную выйти за него замуж как можно скорее. «Но она, будучи крайне своенравной и не желая принимать решение, спрашивает, почему бы им не относиться друг к другу, как брат к сестре… И тогда Джеральд, излишне драматизируя ситуацию, грозит, что покончит с собой, бежит к берегу моря и входит в воду по самую шею, хорошо слыша отчаянные рыдания своей невесты: „Джеральд, Джеральд, вернись!“»
Если бы я успешно продвигалась в работе над своей диссертацией, я бы, наверно, собрала воедино эти двусмысленные намеки и отыскала некое убедительное теоретическое обоснование всего этого, но, когда я пыталась это сделать, концы с концами никак не сходились. Прежде всего я не была уверена, что мои домыслы по поводу отношений Дафны с отцом можно сколько-нибудь осмысленно связать с ее исследованием жизни и творчества семейства Бронте. Но какое я имею право пытаться проводить параллели между ее книгами и жизнью? Это опасная территория, как все эти сентиментальные биографии Бронте с проставленными датами, где обыгрываются мифы об ангелоподобной Шарлотте, возвышенной Эмили, скверном Брэнуэлле и кроткой Энн. Книги подобного рода вызывают у меня чувство неловкости: ведь это — литературный эквивалент ловли бабочек, чтобы затем убить их и выставить приколотыми булавкой в коробке. Странно, но сходное дискомфортное ощущение я испытываю, вспоминая о нелепой, не принесшей никому удовлетворения электронной переписке между Полом и Рейчел, а также о ее стихотворении: чем менее я уверена, что понимаю смысл «Вопросов к самой себе», тем больше мне хочется его понять, а чем больше я прилагаю для этого усилий, тем легче он ускользает. В этом, возможно, кроется разгадка: наше понимание тех или иных явлений не обязательно истинно, и сама истина — это не твердая неизменная субстанция. Именно в этом тайна исходного стихотворения Эмили Бронте, которая создает проблему лишь в том случае, если вы ищете в нем окончательный ответ: жить или умереть или, по меньшей мере, можно ли любить жизнь и в то же время страстно желать смерти. Стихотворение живое и яркое, но при этом губительное — крайне опасное, если вы хоть в малой мере лишены душевного равновесия.
Случилось так, что и я, пытаясь все это понять, была выведена из равновесия после того, как несколько часов не отрывала глаз от компьютера. Неудивительно, что у меня разболелась голова и все в ней перемешалось: стихотворения Эмили и Рейчел, первый роман Дюморье и ее биография отца, обвинения Пола и возражения Рейчел, — вся эта смесь знания и незнания. Мне следовало бы проявить благоразумие и выйти прогуляться, подышать свежим воздухом, но шел дождь, поэтому большого соблазна бродить по пустоши я не испытывала, лишь открыла маленькую дверцу, ведущую с моего чердака на балкон. Я не слишком часто туда выхожу: это скорее карниз, чем балкон, к тому же он так высоко над улицей, что у меня кружится голова. Однако сегодня это показалось мне хорошей идеей. Я толкнула дверь, размокшую и деформированную после бесконечных дождей нынешней зимы, — и вот я уже обозреваю сады Кэннон-Холла. Ощущение такое, словно находишься на носу лодки, я даже почувствовала легкий приступ морской болезни, но при этом сообразила, что, если заберусь немного выше, на парапет, смогу увидеть больше: может быть, мне даже удастся заглянуть в окна Кэннон-Холла, в комнаты, где Джеральд говорил Дафне, что любит ее. Я протянула руки, чтобы ухватиться за верх парапета и подтянуться, одновременно ища точку опоры для ног на осыпающейся кирпичной кладке, и тут вдруг подумала: «Что я, черт возьми, вытворяю?» Ведь это очень опасно, я легко могу упасть. Но другой, внутренний голос твердил мне: «Продолжай, не бойся, тебе откроются изумительные виды, ты сможешь смотреть в такие дали, какие раньше были тебе недоступны». И я осталась в прежнем положении, зависнув так, что одна моя нога была на балконе, а вторая — на полпути к цели, не в силах решить: взбираться наверх или спускаться.
Не знаю, как долго я так висела, но меня пробрала дрожь. Посмотрев вниз, я мельком увидела темноволосую женщину, поворачивающую за угол в конце улицы, и на мгновение мне почудилось, что это Рейчел. Не думаю, что это действительно была она, но мне так хотелось. То же самое было со мной, когда умерла мама: несколько месяцев после ее смерти я видела то ее спину в стареньком бежевом плаще, скрывающуюся за углом впереди меня, то ее лицо в автобусе с запотевшими стеклами, проносящемся мимо меня на перекрестке.
Мысль о матери или ее призраке в знакомом старом плаще почему-то заставляла меня испытывать стыд, но я при этом как будто возвращалась к себе самой.
Помню, как она учила меня переходить дорогу, я словно слышу ее голос: «Посмотри налево, потом направо, потом снова налево», — и как она всегда говорила мне: «Будь осторожна, дорогая», — когда я шла утром в школу. И во время нашего последнего разговора она сказала: «Береги себя». — «Непременно», — ответила я, а после того, как она умерла, жалела, что не сказала о своей любви к ней, прежде чем повесить трубку, — было бы так хорошо, если бы это были мои последние слова, обращенные к ней. И, вспомнив о ней, я подумала, что по крайней мере могу сдержать данное ей обещание, вместо того чтобы висеть на парапете. Прошептав: «Люблю тебя, мамочка», — я вернулась в дом, закрыв за собою дверь, но не заперла ее — сидеть под замком мне не хотелось.