Все его письма к стряпчим напечатаны на пишущей машинке в 1930 году. Симингтон упоминает, правда, что имел секретаршу, но в 1957-м он писал Дафне от руки (к счастью, написанное им по большей части вполне разборчиво), на печатном бланке, где обозначен его адрес: Ньюлей-Гроув, Хорсфорт, Лидс, и телефонный номер: 2615 Хорсфорт. Вернувшись домой, я с трудом поборола желание набрать этот номер: у Пола остался от родителей старый бакелитовый телефон. Код Хорсфорта я, конечно, не знала, но в тишине дома, когда все кругом, казалось, спало, одни лишь лисы вышли на прогулку, у меня было такое ощущение, что я могу совершить прорыв сквозь годы. А вдруг Симингтон все еще ждет моего звонка, сидя у телефона в Ньюлей-Гроув?
Я могла бы задать ему множество вопросов. Почему, например, он намекает Дафне, что подписи Шарлотты на многих ранних рукописях ангрианских хроник Брэнуэлла подделаны, но не называет виновного прямо. Он подходит весьма близко к обвинению в этом Т. Дж. Уайза, совместно с которым редактировал «Избранное» Бронте для издательства «Шекспир-хед». Он пишет Дафне, что почти вся работа над этими томами была возложена на него — не только из-за плохого здоровья Уайза, но и вследствие того, что Симингтон описывает как «пелену тумана», связанную с разоблачением фальсификаций его коллеги в других областях. И все же недвусмысленное обвинение отсутствует.
В ходе дальнейшей переписки он также подтвердил справедливость подозрений Дафны, что некоторые из стихотворений, приписываемых Эмили, в действительности принадлежат Брэнуэллу: «Я вызвал сильнейшее негодование тридцать лет назад, когда осмелился утверждать это». Где прозвучали протестующие речи? Упоминаний об этом, как и о том, что Симингтон отстаивал приоритет Брэнуэлла, мне не удалось отыскать ни в официальных трудах, посвященных Бронте, ни в академических исследованиях. Множество писем следуют одно за другим, в них говорится о продаже Симингтоном Дафне еще нескольких книг из его библиотеки. Было бы здорово подержать их в руках, в особенности некоторые изданные частным образом тома писем и рассказов Брэнуэлла.
А затем обмен письмами не возобновлялся более года. Первой после серии теплых, на первый взгляд, посланий без всякого объяснения замолчала Дафна, но и Симингтон тоже вдруг резко прервал переписку. Почему Дафна тут же не отреагировала на его недвусмысленные намеки относительно подделки подписей? Ведь она, несомненно, узнала бы тогда больше о том, что могло бы (и еще может) стать одним из величайших за многие десятилетия литературных скандалов.
Однако, как ни странно, вместо того, чтобы уйти с головой в это исследование, она прекратила писать Симингтону, но в 1958 году вышел из печати сборник рассказов, озаглавленных ею «Точка разрыва», у меня есть его потрепанный экземпляр. В этих рассказах, впрочем, нет ничего ни о Симингтоне, ни о Брэнуэлле, ни о ком-то еще из Бронте. И все же книга эта вызывает у меня жгучий интерес: ведь она была написана как раз тогда, когда прекратилась переписка с Симингтоном, хотя последующие письма позволяют предположить, что и в 1958 году Дафна продолжала изучать рукописи Брэнуэлла. Ее рассказы — словно отклик на его сочинения, подумала я, перечитывая «Точку разрыва», но и ее жизнь вплетена в ткань рассказов… и смерть, как много смертей в этом сборнике!
Зловещие истории об убийствах, паранойе, мужчинах в мягких фетровых шляпах, но самый жуткий рассказ — «Синие линзы», о женщине, выздоравливающей после глазной операции. Когда удаляют повязки и в глаза вставляют синие линзы, она не чувствует боли. Но вскоре наступает шок: ей кажется, что у всех окружающих звериные головы. У ее любимой медсестры Энсел — змеиная голова, которую героиня рассказа впервые видит отраженной в зеркале: сначала плечи, потом извивающаяся шея и, наконец, раздвоенный, зазубренный язык, быстро высовывающийся и втягивающийся. У ее мужа Джима — голова ястреба с кровью на кончике клюва и шея с отвислыми складками плоти. Когда же она в конце концов видит в зеркале себя, на нее смотрят глаза лани, а голова пугливо клонится, как у животного, готового к тому, что его вот-вот принесут в жертву.
Эти рассказы можно трактовать как свидетельство недоверия Дафны к окружающему ее миру, а также неуверенности в своей способности оценивать увиденное. Что-нибудь подобное мог сказать Пол, если бы прочитал эти рассказы, но он не будет этого делать — я его даже просить не стану. Не хочу слушать, как он отвергает то, что столь важно для меня, наверно, поэтому все это остается моей личной тайной, не имеющей никакого отношения к Полу. И еще у меня не выходит из головы имя, выбранное Дафной для мужа героини «Синих линз», — Джим, несомненная отсылка к Джиму Барри. Кроме того, жену Барри звали Мэри Энселл, что слишком близко к имени медсестры Энсел, чтобы быть простым совпадением.
Я сделала для себя комментарии к этому рассказу и другому, из того же сборника, названному «Бассейн». Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы связать его с утонувшим кузеном Майклом. Несмотря на вердикт коронера о случайной смерти, поговаривали, что это было самоубийство, и в новелле Дафны высказывается предположение, что рассказчица была близка к тому, чтобы наложить на себя руки. Это девочка на пороге юности, еще имеющая доступ в тайный мир, не видимый взрослыми, куда можно войти лишь через темную поверхность бассейна, скрытого среди деревьев сада, принадлежащего ее бабушке и дедушке. Представляю себе этот бассейн среди лесов Менабилли, а девочку — Дафной в юном возрасте. Впрочем, время в этом рассказе подобно текучей жидкости, неустойчивой, пребывающей в постоянном движении, как манящая гладь бассейна, через которую возвращаются в иной мир призраки.
Не могу сказать с уверенностью, какое все это имеет отношение к моей диссертации о Дафне и Бронте, если не считать того, что она писала эти рассказы, одновременно занимаясь разысканиями по Брэнуэллу. Мне очень нужно с кем-то обсудить это, и единственный подходящий человек, который приходит мне на ум, — Рейчел. Я чувствую, что она способна во всем этом разобраться. Вероятность подобного разговора почти столь же мала, как возможность обсудить эту тему с моими родителями, но, странное дело, когда я читала «Бассейн», ощущала их где-то близко, словно они были лесными тенями и призраками, пробирающимися назад в свой тайный мир.
Я вспомнила, что однажды в студенческие годы слушала лектора, который говорил, что писать книги — значит беседовать с мертвыми, а для меня то же означает чтение. С живыми-то я не слишком часто разговариваю. Пол считает, что я слишком отчуждена от окружающих, но и он сам словно изолировался от меня. Никогда не думала, что в браке можно ощущать такое одиночество: пока не встретила Пола, полагала, что стоит найти себе мужа, и никогда уже не будешь одинокой. Выходит, воображение способно обмануть тебя, ввести в заблуждение.
Может быть, и Дафна испытывала сходные чувства, когда решила возвратиться к Брэнуэллу после «Точки разрыва»? Надеялась, что, имея дело с историческими фактами, она будет в большей безопасности, что это уведет ее прочь от скользких краев бассейна — на твердую почву. Не то чтобы Брэнуэлл способен был дать ей такую опору, но, возможно, ей казалось, что она могла бы поверить в него, подобно мистеру Симингтону, а может быть, это мне необходимо верить в них всех.
Менабилли,
Пар,
Корнуолл
7 февраля 1959
Уважаемый мистер Симингтон!
Ваше письмо и посылку я получила сегодня утром — большое Вам спасибо. Вам, наверно, много хлопот доставили поиски нужной книги в Вашей библиотеке, и, кстати, Вы не сообщили мне стоимость сборника трудов преподобного Бронте. Надеюсь, вложенный в письмо чек на пять гиней удовлетворит Вас.
Должна признать, что испытываю некоторое недоумение: прошло уже немало лет со времени той публикации в «Шекспир-хед», однако нынешнее местонахождение многих рукописей, использованных в этой превосходной книге, остается неизвестным. Я знаю, что коллекция Уайза находится в Британском музее, а коллекция Боннелла отошла по завещанию музею Бронте в Хоуорте. Коллекция Бротертона, как я полагаю, принадлежит университету Лидса. Но где хранится коллекция Лоу? О ней упоминают, но судьба ее представляется неясной.
Мне хотелось бы проследить участь каждой рукописи Брэнуэлла в Англии и Америке, иметь их расшифрованные копии (по крайней мере тех из них, что не рассматривались в издании «Шекспир-хед»). Как Вы думаете, это возможно? Полагаю, фотокопии обойдутся в немалую сумму, тем не менее это был бы важный шаг вперед. Как я понимаю, основная часть рассказов Брэнуэлла об Александре Перси, известном под именем Нортенгерленд, не расшифрована. Мне пришло в голову, что исчерпывающие сведения об этом любопытном персонаже могли бы пролить свет на развитие противоречивой личности Брэнуэлла.
Я также думала о Ваших подозрениях относительно того, что на титульных листах многих ангрианских рукописей подделана подпись Шарлотты Бронте. Было бы очень интересно получить результат экспертизы специалиста-почерковеда, который мог бы установить, фальсифицированы ли подписи на ангрианских рукописях, и заявить определенно, кто их автор — Шарлотта или Брэнуэлл.
Надеюсь посетить Йоркшир в не слишком отдаленном будущем и встретиться с вами.
Искренне Ваша,
Отпечатав на машинке письмо мистеру Симингтону, Дафна почувствовала облегчение: теперь по крайней мере у нее был план дальнейших действий. Несомненно, снимать копии с рукописей — дорогое удовольствие, но она была преисполнена решимости двигаться дальше, невзирая на расходы, не сомневаясь, что это даст ключ, позволяющий отпереть наконец двери, за которыми так долго прятался Брэнуэлл. Дафна не сказала Симингтону, но для себя решила окончательно, что должна довести до конкретных выводов свое исследование: сколько она ни пыталась отодвинуть Брэнуэлла в сторону, освободиться от него не удавалось. Еще в начале своих разысканий Дафна подумала, что они соединены с ним каким-то образом, сплетены в запутанный клубок, как и с Томми, — избежать этого не удастся. А если она не расскажет историю Брэнуэлла, нарушив данный себе обет, он станет ее преследовать, заставляя описывать круги, пока она совсем не заблудится, не зная, как выбраться из западни. Ей казалось, что каждая найденная и расшифрованная рукопись станет свечой во тьме, и если она будет идти на этот свет, то шаг за шагом выберется наконец на безопасное место.
В сумерках Дафна возвратилась в дом через лужайку. Было пять часов, зимний вечер только начинался, длинный, как тени деревьев перед ее писательской хибарой, — она хотела, чтобы ее похоронили именно здесь. Дафна знала, что ей предстоит наслаждаться одиночеством: Томми работал в Лондоне — там ему, наверно, легче справляться со своими проблемами, — Тод уехала навестить друзей. Особняк опустел после того, как ушли домой две служанки, и она напомнила себе, что быть, как сейчас, одной в Менабилли — ее безопасном доме, ее благословенном прибежище — состояние, наиболее близкое к блаженству.
Дафна закурила сигарету и села за пианино в «длинной комнате», чтобы подобрать «Clair de Lune», любимую мелодию отца. Но успокоения это не принесло, и она тихо, едва ли не крадучись, бродила по комнате, почти уверенная в том, что покров, отделяющий живых от мертвых и прошлое от настоящего, истончился в Менабилли настолько, что она может проскользнуть сквозь него, что бы ни разделяло эти миры. А может быть, появятся те, другие, кто жили в этом доме и в ее памяти, и поприветствуют ее, — те, присутствие которых она всегда ощущала возле себя достаточно близко, чтобы слышать их тихое дыхание.
Об этих призраках из далекого прошлого, из времен Гражданской войны, когда Менабилли был оплотом роялистов, сплетничали, бывало, служанки. И Дафна воображала тогда, как созывает духов тех, чьи изображения висят на стене, заключенные в рамы фамильных картин деда, или запечатлены на фотографиях, тех самых, что обступали серебряный крест на камине в спальне Джеральда в Кэннон-Холле. То была семейная святыня, и он каждый вечер целовал эти фотографии, произнося краткую молитву, обращенную к каждому из дорогих умерших. Теперь эти снимки стояли на каминной доске в «длинной комнате» Менабилли, но в центре была другая фотография — Джеральда в зрелом возрасте, с сигаретой в руке и со слегка насмешливым выражением лица, с зачесанными назад волосами и пробором, тонким и острым как бритва.
Дафна ощущала на себе его глаза, даже когда стояла спиной, а когда поворачивалась, чтобы встретиться с ним взглядом, ей казалось, что он там, за стеклом, слегка движется. Одна его бровь была поднята, и ей чудилось, что он смотрит на нее внимательно, холодно, оценивающе, с легкой улыбкой на губах. Она вновь отворачивалась, испытывая покалывание в шее. А он продолжал смотреть на нее.
— Я всегда буду за тобой наблюдать, — сказал он ей незадолго до смерти, но то же он говорил и намного раньше…
В тот день он смотрел на нее с утеса, сверху вниз, и молчал, как и сейчас, но она знала, что находится в поле его зрения, что он не может оторвать от нее глаз и видит все.
Дафна закрыла глаза: она не хотела видеть отца, не желая вспоминать это, но не могла от него избавиться, не могла забыть тот летний день, когда его и ее тени перекрещивались. В тот год ей исполнилось четырнадцать, только что погиб Майкл, и его семья уехала на отдых в Тёрлестоун. Джеффри со своей второй женой тоже были там. Дафна, еще ребенок, плескалась в воде на побережье Девона, ловя креветок, но однажды подняла глаза и обнаружила, что Джеффри глядит на нее улыбаясь, и ее сердце замерло. Почему она так разволновалась? Джеффри было тридцать шесть лет, и по возрасту он скорее годился ей в отцы — актер, как и его дядя, с Джеральдом они были закадычными друзьями и так похожи друг на друга, что их можно было принять за родных братьев. И все же эта улыбка зародила тайну между Дафной и ее кузеном. Шел август, их взаимопонимание росло, и она знала, что никто не должен догадываться об этом. После обеда, когда все лежали на лужайке, накрывшись пледами и растянувшись, как мертвецы на поле боя, Джеффри приходил и ложился рядом с ней, брал ее руку в свою, но никто этого не видел все было скрыто пледом. Вечерами он танцевал с ней в отеле «Линкс», держа в своих объятьях, напевая под музыку оркестра, игравшего «Шепоты», и зал безостановочно кружился в ее глазах.
В то утро, когда Джеффри уезжал в Лондон, он сказал ей: «Надо взглянуть в последний раз на море». И они, взявшись за руки, пошли вместе с ним на побережье — больше на пляже никого не было. Они молчали, а потом он внезапно повернулся к ней и сказал:
— Я ужасно буду по тебе скучать, Даф.
Она лишь кивнула — говорить не могла, потому что Джеффри стал целовать ее, проталкивая язык между губ. Потом оторвался наконец и поднял глаза на утес. Она проследила за его взглядом и увидела стоящего там отца, который неотрывно смотрел на них с таким видом, словно собирался прыгнуть или устремиться вниз, подобно хищной птице. Дафна почувствовала, что багровая краска стыда заливает ее лицо и шею.
— Дядюшка Джеральд шпионит за нами, — сказал Джеффри с легким смешком, — нам лучше уйти, пока он не взялся за ружье.
Джеральд впоследствии ни в чем ее не обвинял, но после этого случая что-то изменилось в его отношении к ней. Театр Джеффри отправили в длительное турне по Америке, отец же оставался дома, в Лондоне, и она то и дело ощущала, что он наблюдает за ней без всякой видимой причины, и краснела, как в тот раз. Когда ей исполнилось пятнадцать или шестнадцать, Джеральд стал брать ее обедать в ресторан, по крайней мере раз в неделю, и когда они входили туда, взявшись за руки, все взоры были обращены на них.
— Мы с тобой красивая пара, — говорил он, ласково улыбаясь.
Дафна вздохнула и села в большое кресло, которое отец называл «кресло Барри», — именно его всегда выбирал дядюшка Джим во время своих визитов в Кэннон-Холл. Она садилась рядом, и он рассказывал ей о тайных похождениях Питера Пэна, и она жалела, что не родилась мальчиком, как ее кузены. О эти мальчики, как она хотела быть такой, как они! Позднее к этому стало примешиваться желание быть любимой ими.
— Не становись взрослой, моя дорогая девочка, — часто шептал ей отец, но она же не могла остановить свое взросление, чтобы не разочаровывать его.
Когда ей было двадцать, Джеффри приехал погостить в Кэннон-Холл. Его жена тогда проходила курс лечения в клинике, и ночью, когда все крепко спали, Джеффри поцеловал ее в гостиной еще более страстно, чем прежде. Дафна после этого запирала свой дневник в потайной ящик стола, и она пошла взять его оттуда, вновь опустилась в кресло Барри и стала перелистывать страницы. Ей трудно было поверить теперь, насколько беспечно она вела себя с Джеффри, но об этом неопровержимо свидетельствовал ее девический почерк, и в ее тогдашних наблюдениях сквозила какая-то странная проницательность. Она писала в дневнике сразу же после их встречи в гостиной, что ей казалось таким естественным целовать Джеффри: он был так нежен и полон любви, но целовать его было все равно что папу. «Возможно, в этой семье происходит то же, что у Борджиа, — писала она, — инцест своего рода…» Дафна вспомнила, с какой беззаботностью излагала она тогда, между поцелуями, свою теорию Джеффри: «Отец — папа Александр, ты — Цезарь, а я — Лукреция», — говорила она, а он отвечал, смеясь: «Прекрати болтать чушь, маленькая дурочка, это совсем не идет тебе…»
Бедняга Томми, каким он был благородным, хорошим и верным, когда приплыл в гавань Фоуи в поисках девушки, написавшей его любимую книгу «Дух любви», не зная о той паутине лжи, что она сплела вокруг себя. Он послал ей записку, в которой сообщил, что знает ее кузенов по Итону, и спросил, не хочет ли она совершить с ним прогулку на его лодке. Она согласилась, и они провели целый день в море, прекрасный, яркий апрельский день, когда брызги от волн летели на них, а все нечистые мысли о Джеффри и Джеральде выдул из головы холодный ветер. Впрочем, он стих, когда солнце начало заходить в тот вечер, и они наблюдали, как небо бледнело, становясь розовым, а затем жемчужно-серым, а море успокоилось, приобретя небесный цвет, и Дафна вдруг почувствовала, что ее переполняет буйная радость: она ощутила, что рядом с этим человеком любые мечты могут стать явью.
В последующие недели он часто возвращался, чтобы навестить ее в Фоуи, где она оставалась одна в Феррисайде. То было восхитительное ухаживание: казалось, все было залито солнцем, когда они встречались, — шли по тропинке от Боддиника к Понту, потом по шаткому пешеходному мостику, где сужался ручей и лебеди плавно скользили к своим гнездам.
— Давай пойдем дальше, — сказала Дафна.
Ей хотелось продолжить прогулку с ним, и они пошли лесом к Полруану, останавливаясь по пути в ее любимых местах, откуда открывался вид на серебристую воду гавани.
— Красивее этого нет ничего на свете, — говорила она ему.
— Да, пейзажи немногим уступают тебе в красоте, — соглашался он.
Влюбившись в нее, Томми одновременно влюбился и в Фоуи, и она за это любила его еще больше. Дафна сказала ему, что, когда в первый раз приехала сюда, увидев Феррисайд и морской рукав вдали, вспомнила строчку из забытой книги, где возлюбленная, едва познакомившись со своим избранником, решает: «Я для него, и он для меня». Она встретилась глазами с Томми, когда произнесла эти слова, стоя над Фоуи, у замка Святой Катерины, и он повторил их, крепко сжимая ее руки.
Томми, бывало, ехал всю ночь, чтобы быть с ней, лишь только появлялась возможность оставить свой полк. В утро ее двадцать пятой годовщины в мае он привез ей охапку роз и бутылку шампанского, которую они выпили вдвоем в саду Феррисайда, наблюдая за выходящими в море из гавани Фоуи большими кораблями на буксире у лоцманских суденышек и покачивающимися на волнах в их кильватере яликами и деревянными яхтами. Они облазили весь маленький городок, вдыхая запахи смолы, канатов, приливной воды, и, следуя вдоль береговой линии мимо мыса Святой Катерины, вышли к Кумбу, где был скрытый от посторонних глаз участок берега — бухта контрабандистов и окружающие ее утесы, покрытые зарослями поповника и морского лихниса, цветущими примулами, каким-то образом зацепившимися за расщелины в скалах. Чибисы камнем падали вниз, к краю воды. В конце концов она привела его в свое потайное место, дальше к западу, если идти вдоль отвесной скалы, тянущейся от Кумба к побережью Полридмаута, а потом перелезть через ограду одиноко стоящего дома и подняться по узкой тропинке, ведущей через лес к Менабилли. Среди мха и папоротника-орляка повсюду росла дымно пахнущая пролеска, голубизной своей соперничающая с небом. Когда они дошли до покинутого дома, она взяла Томми за руку и подвела к окну, где сквозь рваные занавески была видна запущенная комната с темными, обшитыми панелями стенами и большим камином. Забытый штопор лежал на дубовом буфете, серьезные лица смотрели с семейных портретов сквозь покров паутины и потрескавшегося лака.
— Когда-нибудь я буду жить здесь, — сказала она Томми.