Она старалась не думать об их физических отношениях, об их полном упадке в последнее десятилетие, — они не говорили об этом ни сейчас, ни раньше. Ей было пятьдесят, ему — на десять лет больше: она допускала, что подобное случается, — это медленное угасание желания, истощение плоти… Бой Браунинг — такое у него было прозвище в полку, когда она впервые встретила его в 1932-м, и оно прилипло к нему, хотя мальчишеская красота с годами поблекла. Теперь и она шла по его стопам: молодость исчезала у них за спиной, все увядало.
Дафна не могла вынести еще одной ночи в Лондоне, зная, что спит в постели, где ее муж был со своей любовницей — среди тех же скомканных простыней, ее голова на тех же подушках, — зная, что это место хранит теперь их секреты, их слова нежности; она запихнула в чемодан свои вещи и взяла его с собой в частную клинику. Она гадала, будет ли чувствовать себя виноватой за то, что оставила Томми одного в своей комнате на верхнем этаже, и что подумают о ней врачи, узнав, что она бросила мужа в Лондоне. «Сэру Фредерику потребуется по крайней мере еще неделя полного покоя», — сказал, отведя ее в сторону, молодой доктор, сразу же как она приехала. А она знала, что сойдет с ума, если останется здесь с мужем, превратится в такую же, как и он, развалину, запертую на этом душном чердаке, где можно увидеть мельком лишь квадратик неба в окошке.
— Мне надо ехать домой, чтобы привести все в порядок, мой милый, — говорила она мужу, стараясь, чтобы ее голос звучал весело. — Я отменяю прием гостей в честь годовщины свадьбы — об этом можешь не беспокоиться, сосредоточься на том, чтобы хорошенько отдохнуть здесь, как следует отоспаться.
Она презирала себя за то, что говорит как мать с сыном, но ничего не могла поделать с собой и ему не могла помочь — все вокруг лишилось формы, искажено и перекручено.
— Где мои мальчики? — спросил он у нее.
Это все, что он мог сказать: этот взрослый человек спрашивал о своих плюшевых медвежатах, мальчиках, как он их называл, — потрепанных игрушках, которые он хранил с детства, которые долгие годы путешествовали с ним в его чемодане из Лондона в Менабилли и обратно, а до этого — по всему белу свету, пока он сражался в войнах и вел за собой полки, — генерал со стальными глазами, от которого зависела вся страна, но сам он искал утешения у плюшевых мишек.
— Ты должна найти моих мальчиков, — говорил он. — Они нужны мне здесь.
— Не знаю, где они могут быть, милый, — сказала Дафна. — Когда ты видел их в последний раз?
И тогда он вновь заплакал, тряся головой, не в силах что-либо сказать. Несколько секунд они безмолвно смотрели друг на друга, а потом она выбежала из палаты и направилась прямиком на Паддингтонский вокзал — казалось, это единственное, что ей следует сделать: сесть на поезд до Корнуолла, совершить долгое путешествие домой.
И вот она снова одна, хотя никогда не была в полном одиночестве в Менабилли, только не здесь, где ей приходилось прислушиваться к голосам, что-то шепчущим ей…
— Я не слушаю вас, — сказала Дафна, спускаясь по лестнице, чтобы выпустить собаку в сад.
Солнце вставало, но его еще не было видно в быстро розовеющем небе над высокими деревьями, окружавшими Менабилли. Внезапно она решила идти лесом к морю, чтобы двигаться, — ведь она должна двигаться!
— Прошлое — оно еще и будущее, — пробормотала она, не вполне уверенная, что это значит, хотя знала, что так оно и есть, когда писала прошлой ночью Томми.
Она еще не решила, станет ли отправлять письмо, не знала единственно верных слов, чтобы сказать их мужу, и вообще боялась, что слова иссякли, покинули их обоих. Найдут ли они когда-нибудь опять необходимые им для общения слова? Словно они вдруг стали говорить на двух разных диалектах, а переводчика не было, и все же до самого теперешнего кризиса они еще притворялись, что понимают друг друга: мгновенно схватывали смысл случайного знакомого слова или фразы, кивали и улыбались один другому, сохраняли внешние приличия.
А что до Ребекки, меняющей очертания мастерицы лицемерия и притворства…
— Я знаю, ты здесь, — тихо сказала Дафна. — У тебя есть что сказать мне сейчас?
В лесу лежала густая тень: деревья разрослись, ветви их спутались, под ногами было скользко от мха и грязи, даже в разгар лета здесь стоял сладковатый запах тления, но Дафна шла уверенно, она так часто ходила по этой тропинке, тропинке Ребекки, ведущей от дома к морю. Она прошла мимо руин старой лодки Томми «Иггдрасиль», на которой они плыли в день их свадьбы к маленькой церкви в Лантеглосе, в устье реки, скользя по струящейся серебристой воде, а потом провели на ее борту свой медовый месяц, укрывшись во Французовом ручье. Волны накатывались на них, словно окутывали своей таинственной лаской, поцелуи их видели только птицы и полумесяц новой луны. Но теперь лодка лежала брошенная на сухой земле и гнила, превращаясь в какой-то призрачный корабль, густо обвитый плющом, усики рододендронов тянулись к нему, грозя поглотить навеки, деревья вторгались в его пределы, как и везде в Менабилли, их корни напоминали пальцы мертвеца, готовые сдвинуться с места, чтобы вновь ухватиться за утраченную землю. Деревья вздыхали на ветру, листья их шелестели вокруг Дафны, словно предупреждали, что она непрошеный гость здесь, в ее собственном царстве, пока она шла через лес вьющейся, как лента, тропой и наконец достигла побережья, где деревья уступили место волнам.
Прилив в то утро был низким, виднелись обломки давным-давно разбившегося корабля, похожие на скелет, наполовину покрытый песком, украшенный гниющими водорослями, как погребальным венком, и было даже что-то неприличное в его наготе — его унижение, выставленное на всеобщее обозрение. К нему устремлялись с высоты чайки, издавая насмешливые крики. Но не было никаких следов Ребекки, этой лукавой девчонки, образ которой не сгладило время.
— Где ты? — кричала Дафна, и голос ее, подхваченный ветром, эхом отзывался в скалах.
— Ты, ты, ты… — бормотало эхо.
Дафна подняла камень и швырнула его, потом еще и еще один. Они щелкали по гальке ружейными выстрелами, и она подумала о револьвере мужа, оставшемся в доме: она должна спрятать его, прежде чем Томми вернется в Менабилли, теперь в доме небезопасно хранить оружие, даже луки и стрелы, стоявшие наготове у входной двери острыми сомкнутыми рядами. Он находился в точке разрыва, каждое мгновение что-то могло щелкнуть и случиться непоправимое: защитное покрытие даст трещину, и он в слепой ярости застрелит ее, подобно тому как Максим убил Ребекку в зловещем маленьком домике на взморье. Но Ребекка не умрет, она жива даже теперь, через двадцать один год после того, как Дафна вдохнула в нее жизнь, себя же Дафна иногда представляла второй миссис де Уинтер, застенчивой, юной и неопытной, одержимой Ребеккой, как навязчивым бредом, преследуемой призраком своей пленительной предшественницы. И медленно-медленно, словно в калейдоскопе, вырисовывался узор: Дафна превращалась в Ребекку, а муж был готов убить ее, заменив на более молодую женщину, но на сей раз умную, а не невинную и безымянную — ведь Дафне придется противостоять безжалостной Снежной Королеве, вонзившей осколки ледяного стекла в глаза и сердце Томми, так что он не мог теперь видеть вещи в их истинном свете и охладел ко всему, что когда-то любил, превратившись в обреченного на ледяную холодность де Уинтера.
— Прекрати это, — сказала себе Дафна, пораженная тем, насколько быстро эти мысли овладели ею, поглотили, как вода во время прилива; даже собака смотрела на нее удивленно. — Возьми себя в руки, — прошептала она.
Она должна справиться с собой, нельзя дать волю диким мыслям, которые, как веревки, перекручивали и обвивали ее извне и изнутри, — безумным образам, из которых рождались сюжеты. В ее жизни не было никаких сюжетов.
— Есть то, что есть, — сказала она себе, — и ничего больше.
Она женщина пятидесяти лет, идущая по берегу моря, скоро у нее серебряная свадьба, но семейное торжество придется отложить, составив списки и сверив даты. У ее мужа роман на стороне, но с этим можно справиться — еще один неприятный эпизод в обычной жизненной неразберихе, их брак возродится — этим заканчивались любовные связи самой Дафны. И это вовсе не значит, что Томми обязательно знал о них, хотя, возможно, догадывался тогда, много лет назад, ну, может быть, за исключением Герти — такое не могло бы прийти ему в голову. Но Герти нет, она мертва, исчезла из мира живых, в отличие от Ребекки.
Не Ребекка. Она не Ребекка. Она написала Ребекку и может вычеркнуть ее из своей памяти. В конце концов она убила Ребекку — заставила умереть, выбрала, как это произойдет, а если Ребекка появится вновь, что ж — без Дафны она ничто, ведь она творение Дафны.
Дафна свистом подозвала собаку, повернулась спиной к волнам и печальным обломкам кораблекрушения, стараясь не смотреть на домик Ребекки, теперь опустевший, и пошла домой. Было ошибкой прийти к морю так рано, это не входило в ее распорядок, ей следовало еще крепко спать, повседневную рутину надо возобновить и продолжать идти ее путем, маршрутом, как говорили они с Томми; эти безопасные маршруты нанесены на карту их жизни и надежны. Ей нужно было принять ванну, позавтракать и приниматься за работу: она должна сосредоточить внимание на другой книге — ничего общего с Ребеккой, это и будет путь к выздоровлению, единственная дорога, ведущая вперед, шаг за шагом, мгновение за мгновением, до обеда, затем дневная прогулка с собакой, как обычно, чтобы освежить голову, и снова писать; надо отправить письма, потом обед, чтение и сон, и так далее — медленными шагами к безопасности, прочь от бездны, пока все не прояснится снова.
Когда Дафна вернулась в дом, Тод уже проснулась и бродила по кухне, готовя завтрак. Она взглянула на Дафну, но ничего не спросила — слишком хорошо они знали друг друга: ведь Тод была с Дафной почти сорок лет с перерывами, в детстве — как гувернантка Дафны, потом — как гувернантка детей Дафны, и теперь в семьдесят лет она оставалась частью домашнего хозяйства, хоть и была водворена в собственную маленькую квартирку в конце длинного коридора на другой стороне дома. Томми ее не любил, он называл ее миссис Дэнверс — так звали жуткую экономку Ребекки, что, конечно, было смешно: ничто в Тод не могло внушить беспокойство, да и Томми вовсе не была свойственна кровожадность, и хотя она была предана Дафне, чувство это совсем не походило на всепоглощающую страсть миссис Дэнверс к Ребекке.
«Совершенно очевидно, — думала Дафна, глядя на знакомую фигуру Тод, округлую и внушающую спокойствие, скорее напоминающую миссис Тиггивинкль, чем миссис Дэнверс, — что-то придется делать, если Томми будет вынужден отказаться от квартиры и работы в Лондоне, от его лондонской женщины и жить все время в Менабилли». Дафна предполагала, что, скорее всего, потребуется именно это, чтобы спасти их брак. Но Томми нередко был раздражителен с Тод, гневался на нее, и она будет оскорблена в своих лучших чувствах, как уже было раньше, во время того недавнего, оставившего неприятный осадок воскресного обеда, когда Тод попросила у Дафны лекарство, сказав, что у нее болит горло, а Томми грубо оборвал ее: «Перережь его, и все пройдет». Они не смогут жить здесь вместе втроем, но Дафна чувствовала ответственность за судьбу Тод: ей будет одиноко, если Дафна уволит ее из Менабилли.
А потом это навалилось на нее снова: страх, ощущение, что она задыхается, знакомое по вновь и вновь повторяющимся кошмарам — не тем, когда она видела Ребекку в зеркале, а другим снам, когда Дафна попадала в приливную волну и оказывалась в темной воде, стараясь держаться на плаву, но волна накрывала ее, и она знала, что может утонуть. Она не должна впадать в панику, а то ее засосет, утащит вглубь, она должна не забывать дышать, несмотря на то что вода заполняет ее горло.
— Моя дорогая, — сказала Тод, — ты выглядишь осунувшейся. Надо хоть что-то есть — тебе нужно набраться сил в такое время.
Дафна готова была расплакаться: легче было остаться одной, чем слышать сочувствие к себе в голосе старой гувернантки, но она не вправе терять самообладание в присутствии Тод, особенно после того, как сама стала свидетельницей ужасных, безудержных рыданий Томми в больнице, когда его лицо было искажено и походило на кошмарную гримасу горгульи — Бой Браунинг превратился в рыдающего старика. Она откашлялась и сказала Тод, что собирается выпить чаю, а потом, как обычно, будет писать в своем садовом домике.
— Очень разумно, — сказала Тод, — вновь погрузиться в повседневную рутину, постараться добиться успеха в своей работе.
Проходя по небрежно скошенным лужайкам перед домом, Дафна пыталась собраться с мыслями, найти в себе силы — они нужны были ей, правильно сказала Тод. Она не может сбежать отсюда. Именно здесь ей предстояло разрешить задачу… Но что конкретно должна она делать? Возвратиться к работе, когда перестал действовать механизм ее супружеской жизни? Она открыла дверь своей писательской хибары, вдыхая знакомые запахи пыли, дерева и парафина от старого обогревателя. На столе были разбросаны в беспорядке кипы исписанных листов и книг, которые она оставила здесь, собираясь мчаться в Лондон, к Томми. Есть ли какой-нибудь смысл пытаться собрать воедино кусочки того, что она оставила? О чем она думала, пока не свершилось невообразимое? Дафна взглянула на раскрытые книги — издание сочинений семейства Бронте, вышедшее в «Шекспир-хед», четыре тома их писем и «Юношеские произведения», испещренные ее карандашными пометками на полях, — у нее было такое ощущение, словно прошли годы с тех пор, как она перелистывала эти страницы, хотя она и узнавала некоторые из своих записей, наспех сделанных всего несколько дней назад, когда она начала сочинять письмо издателю этих книг, некоему мистеру Симингтону. И еще было это имя, написанное ею заглавными буквами на обложке ее последнего блокнота…
— Брэнуэлл Бронте, — произнесла Дафна вслух. — Брэнуэлл? — повторила она, но ответа не последовало — только скрип дощатого пола, когда она шла к своему столу.
Почему Брэнуэлл Бронте? Зачем писать сейчас его биографию? Конечно, это риск, печально известный безнадежный случай, он прославился лишь своими неудачами, но могла ли она просто отбросить его в сторону, прекратить уже начатые изыскания о нем? Возможно, Тод права: ей пойдет на пользу, если книга получится удачной, Брэнуэлл может даже стать ей спасательным кругом. И все же мысль, что Брэнуэлл оказался в воде вместе с ней, не слишком ее воодушевила: он будет тонуть, уже пьяный или одурманенный опиумом, — мертвый груз, который потащит ее во тьму, на глубину, они будут спутаны воедино, конечности переплетены… И в самом деле, какой смысл погружаться в эту бездну — Брэнуэлла — или пытаться спасти его, когда ей предстоит решать множество собственных безотлагательных проблем? Необходимо поговорить с Томми и его врачами, она должна как-то оправдаться перед Китсом за то, что поместила его отца в частную клинику, хотя, возможно, девочки уже достаточно взрослые, чтобы все понять правильно: они уже не раз видели его пьяным, погруженным в депрессию и меланхолию, давшую повод для его семейного прозвища — Угрюмец. («Не называйте меня так, — часто говорил он, но Дафна только смеялась в ответ, — Этот смех, — говорил он, — знаменитый смех Дюморье…»)
Несмотря на все препятствия, несмотря ни на что, Дафна знала: отказаться от книги еще хуже, чем продолжать писать. Мысль о том, что она окажется без работы, была ей невыносима — иначе ее поглотит пустота и ощущение собственной бесполезности. Ей необходимо чувство цели, устойчивого каркаса, внутри которого она могла бы поместить свое растущее беспокойство. Если слова не помогли ей наладить отношения с Томми, она должна найти способ как-то составить другие предложения, собрать их в параграфы, страницы, как много времени это ни потребовало бы, напомнить самой себе, что она все еще писатель, пусть и потерпела неудачу во всех остальных сферах своей жизни.
И она была почти уверена, что Брэнуэлл — ее тема; он занимал ее мысли уже после поездки в Йоркшир прошлой зимой, когда она посетила дом приходского священника в Хоуорте, прошла по комнатам строгого каменного дома, где жила семья Бронте, побывала на кладбище, где они покоились. Брэнуэлл отправился туда первым, в тридцать один год, неудачник в кругу своей семьи, мучимый ощущением, что не совершил в жизни ничего значительного, ничего хорошего, терзаемый призраками ненаписанных шедевров, неизданных романов, незавершенных картин, — ясным пониманием, что не оправдал надежды, превратившиеся в золу, в пыль.
Дафна сидела перед пишущей машинкой, стараясь смотреть вниз, отводя взгляд от моря, остова разбитого судна, глубины. «Держись подальше от воды, — говорила она себе, — смотри на страницу». И она пыталась заставить действовать свой писательский мозг, чтобы он наконец щелкнул и начал формировать связи, но не дал ли он осечку?
Надо было найти выход гнетущему беспокойству, но оно, вероятно, шло оттуда, из залива, с места кораблекрушения. Она заглянула в свою записную книжку, которая была с ней во время поездки в Хоуорт, когда она провела долгие часы в библиотеке прихода Бронте, читая фрагменты дневников и писем, детские истории об Ангрии, заставляя себя переноситься назад во времени, а когда каменные стены стали чересчур гнетущими, она вышла из дома, направляясь тропой, ведущей через болота, и стараясь добраться до мест, описанных в «Грозовом перевале»[3].
Закрыв глаза от яркого солнечного света, Дафна представила себе перо, движущееся по листу бумаги, — руку Брэнуэлла, пишущего свои ангрианские хроники, возбужденного, даже взбешенного, запертого знойным днем в своей душной комнате, — сгустившиеся тучи вот-вот прольются ливнем, и грянет гром, а он все ждет, ждет, когда наконец сможет вырваться на свободу. А может быть, и не было выхода из созданного им для себя и сестер воображаемого фантастического ландшафта, который они называли «инфернальным миром»? А что если и не было лучшего мира, чем этот мир Ангрии со всеми его войнами и завоеваниями, романтическими легендами и трагедиями Гондала?
— Гондал, — прошептала она слово, которое уже стало для нее своим, — так она называла свои самые сокровенные выдумки, тайны и фантазии; Гондал был островом, уже исследованным ею, но еще не покоренным.
Дафна вообразила, как она протягивает руку, берет перо из рук Брэнуэлла и возвращает его к жизни на листе бумаги — рыжеволосого мальчугана, сгоревшего дотла в адском пламени своего инфернального мира, но вновь воплощенного в ее блестящей книге, самой лучшей из всего, ею написанного, сравнимой с вершинами творчества Шарлотты и Эмили, да и Брэнуэлла тоже, — ведь, доказав, что он забытый гений, она сумеет вновь обрести себя.
И тогда она опять услышала за спиной издевательский смех, или он раздавался внутри ее? Было ли это сорочье воркотание, или крик чайки, или зов кроншнепа, описывающего круги, парящего в небе? Откуда шел этот звук?
Дафна вспомнила, как играла в детстве с сестрами и друзьями в саду в Кэннон-Холле: другие девочки называли эту игру «Шаги бабушки», а сама Дафна — «Старая ведьма». Она должна была стоять в конце сада, повернувшись спиной ко всем остальным, а они одна за другой подползали к ней все ближе. Каждые несколько минут Дафна внезапно оборачивалась, пытаясь застать их в движении, и, если это удавалось, застигнутой ею врасплох девочке приходилось возвращаться на прежнюю позицию. Но всегда кто-то из них беззвучно приближался и был готов схватить ее, пока она стояла спиной к ним. Так и теперь Дафна испытывала покалывание в шее сзади, словно ждала, что чья-то рука похлопает ее по плечу или она почувствует у своего уха чье-то дыхание, но не обернется, потому что не должна смотреть назад, она никогда не сможет возвратиться назад.
Менабилли,
Пар,
Корнуолл
9 июля 1957