31 августа 1959
Уважаемая миссис Дюморье!
Всего несколько строк, чтобы известить Вас: конфликт печатников наконец-то улажен, и я прилагаю к письму факсимильные копии восьми страниц с зарисовками из луддендонской записной книжки Брэнуэлла, — возможно, они окажутся Вам полезными.
Вкладываю также оригиналы рукописей с тремя стихотворениями Брэнуэлла, которые, как мне хочется надеяться, позволят Вам намного опередить в гонке мисс Герин! Они принадлежат к моей частной коллекции и, как Вы понимаете, совершенно бесценны, но я надеюсь, что Вы согласитесь со мной: 100 фунтов — разумная цена за них. Уверен, они принесут Вам несомненную пользу.
Искренне Ваш,
Хэмпстед, июнь
С того дня в Хоуорте с Рейчел я грезила о столь же смелых эскападах — ну, скажем, перелезть через высокую кирпичную стену Кэннон-Холла и исследовать сад, который я могла видеть из чердачного окна своего дома, а может быть, проникнуть внутрь самого особняка. Или, добравшись поездом до Корнуолла, вторгнуться в Менабилли, как это делала Дафна в юности, когда дом был еще пустынным, заброшенным, заросшим плющом. Ведь это единственный способ увидеть места, где она когда-то жила, — оба дома закрыты для публики, недоступны для внешнего мира, что только добавляло им таинственности и усиливало мое страстное желание узнать секреты, спрятанные за их стенами.
Я умудрилась зайти настолько далеко, что принялась сочинять письма нынешним обитателям обоих домов, объясняя им: я аспирантка, занимаюсь исследованием творчества Дюморье и мечтаю посетить места, где она писала свои романы. Однако владелец Кэннон-Холла мне не ответил, а хозяин Менабилли вежливо сообщил, что он и его семья живут тихо и не желают, чтобы их беспокоили. Я была не слишком удивлена: кому, в самом деле, нужны легионы фанатов Дюморье, которые бродили бы вокруг и совали свои носы во все шкафы, надеясь обнаружить там скелет?
И конечно же, после нашей экспедиции я не переставала думать о Рейчел: если уж говорить начистоту, была просто одержима ею, еще сильнее, чем раньше. Я ведь до сих пор не знаю, завладела ли она письмом, доказывающим со всей определенностью, что Симингтон украл тетрадь стихов Эмили, имеется ли это решающее свидетельство среди тех бумаг, которые она тайно вынесла из пасторского дома. Если такое доказательство у нее есть, она легко меня превзойдет. Я гадала: может быть, она не дает о себе знать именно потому, что я ей больше не нужна (если она вообще во мне нуждалась). Возможно, я опять услышу о ней, прочитав новую хвалебную газетную статью, возвещающую об удивительном открытии одного литературного скандала. Когда же мне хотелось по-настоящему себя помучить, я представляла себе, что Рейчел не только обрела свидетельство причастности Симингтона к краже хонресфельдской рукописи, но, зная это, разыскала и тетрадь стихов Эмили и сделалась самым знаменитым литературным детективом в мире, оставив меня ни с чем.
Так вот и получилось, что избавиться от Рейчел стало совершенно невозможным. Временами ее присутствие здесь ощущается сильнее, чем мое или Пола. Я иногда спрашиваю себя, не глазела ли она, как я, на сад Кэннон-Холла и где она вступала в спор с Полом — на кухне или в постели, — а может быть, она просто поднималась и уходила в другую спальню, оставляя за собой смолистый запах?
В этот уик-энд Пол опять уехал на очередную конференцию — кто бы мог подумать, что существует столько научных конференций, посвященных Генри Джеймсу? На этот раз я даже не стала его спрашивать, нельзя ли мне поехать вместе с ним, — не хочу видеть выражение его лица, когда он станет искать благовидный предлог, чтобы сказать: «Нет». А ведь я еще не говорила ему о Рейчел, о том, что она приезжала сюда и забрала книги, о нашей совместной поездке в Хоуорт. Знаю, что должна все рассказать, когда он вернется: я не хочу позволить Рейчел прятаться в молчании и манить меня к себе из-за спины Пола.
Дело в том, что это молчание перестало ощущаться нами как неудобство: мы начали привыкать к нему, а напряженность между нами, кажется, ослабевает, словно туго натянутая нитка, некогда удерживавшая нас вместе, провисла.
По-прежнему случаются ночи, когда мы спим в разных спальнях, — Пол говорит, что я мешаю ему заснуть, но теперь по крайней мере не смотрит так, словно ненавидит меня, выражение его лица более добродушно. Иногда я спрашиваю себя, насколько чужой он меня ощущает. Неужели в той же степени, что и я его? Так странно: мы состоим в браке, живем вместе в этом доме, но, боже правый, как же мало мы знаем друг о друге!
И не то чтобы он не пытался узнать обо мне побольше, однако это меня раздражало. Так, на прошлой неделе, когда он стал спрашивать о моих родителях, я выпалила в ответ: «А что тебя, собственно, интересует?» Я с трудом выискивала в памяти какие-то факты, единственное, что я могла сказать о своих родителях наверняка: они были библиотекарями и повстречались в Британском музее, они были единственными детьми в семье, и их родители умерли к тому времени, когда они стали мужем и женой. И я вдруг поняла, что не хочу ему больше ни о чем рассказывать. Наверно, это упущение моей матери, которая не заполнила эти фактографические пустоты нашей семейной истории, но и я виновата, что не дала ей понять: мне нужно знать больше о своем отце, о моих дедушках и бабушках. Однако не думаю, что испытывала тогда в этом потребность, — наверно, можно сказать: я была довольно-таки странным ребенком. Неудивительно, что я имела так мало близких друзей в школе, а учителя обычно писали в своих отзывах обо мне: «Она живет в мире грез».
Может быть, именно поэтому самые яркие сцены моего раннего детства слились в моем сознании со страницами любимых книг, прочитанных мною, или тех, что читала мне мама перед сном. Понимаю: если бы сторонний наблюдатель взглянул на нас двоих, он бы решил, что мы очень одиноки, — ни отца, ни мужа, ни сестер, ни братьев, даже семейные связи едва прослеживаются, — но мы никогда не испытывали одиночества, потому что нас окружали персонажи книг, которые были для меня не менее живыми, чем мои сверстники на детской площадке, — герои книг даже скорее могли утешить меня. Нарния[34], как я припоминаю, казалась более реальной, чем знания по географии, полученные в начальной школе: когда я смотрела на карту, повешенную на стену учителем, была уверена, что смогу увидеть там океан, через который плыл «Утренний Путник», или высокие горы, где жил Аслан. «Волки из Уиллоуби-Чейз» крепче засели в моем сознании, чем классная комната, где я прочла эту книгу, хотя помню, как, возвращаясь домой через Пустошь в зимних сумерках, услышала вой волка с другой стороны озера. Я обернулась к матери с расширенными от страха глазами, а она взяла мою руку в свою и улыбнулась. Не помню, до того или после мы читали «Питера Пэна», и, когда пошли в Кенсингтон-Гарденз, мама сказала, что Питер жил именно здесь. Не могу сказать наверняка, но, кажется, я подумала, глядя на ухоженные лужайки и невыносимо аккуратные границы травяного покрова, что мама, должно быть, ошибается: Питер никак не мог здесь жить, может быть, он пролетал над этим парком по ночному небу, направляясь в Хэмпстед, слегка касаясь верхушек деревьев, глядя сверху на волков, но никогда не опускаясь на землю.
Пол был поражен — я это ясно видела, — когда на прошлой неделе осознал, как мало могу я ему рассказать о своем детстве, и не мог до конца поверить в то, что услышал (и не услышал) от меня, даже сказал, что, возможно, мне следует обратиться к психиатру. Я ответила, рассмеявшись, что не нуждаюсь в лечении, — мое детство было слишком скучным для этого. Пол сказал, что «скучное», пожалуй, не совсем правильное слово для описания моего детства.
— А как бы ты его охарактеризовал? — спросила я.
— Может быть, лишенное чего-то? А теперь ты, наверно, пытаешься заполнить пустоту подробностями чьей-то чужой жизни и поэтому так поглощена биографией Дафны Дюморье.
Честно говоря, такой анализ показался мне слишком гладким, поверхностным, своего рода ошибочной интерпретацией, но я была тронута тем, что он пытается понять меня. Я могла бы указать Полу, что он в такой же степени погружен в Генри Джеймса, даже, пожалуй, не в подробности биографии, а в мельчайшие детали его романов, их подтекст. С тех пор я не перестаю размышлять об этом: не указывает ли интерес к жизни писателя на некий скрытый невроз? Помню, как однажды в колледже случайно услышала спор в соседней комнате, восклицание какой-то девушки: «Ты лезешь в мою жизнь!» Это выражение засело в памяти: «лезть в чью-то жизнь». Не этим ли я занимаюсь? Пытаюсь присвоить жизнь Дафны Дюморье, когда мне следовало бы жить своей жизнью.
А может быть, это слишком банальное прочтение ситуации? Ладно, «прочтение» не то слово, которое следует здесь использовать, если уж мне предписано искать в жизни пути, необязательно связанные с чтением. Таков, как мне кажется, рецепт, прописанный мне Полом. Но, думая о Дафне Дюморье, я ощущаю себя живой, чувствую, что ее жизнь содержит все послания и путеводные нити, которые могут помочь мне разобраться в моей собственной. И если даже это свидетельствует о том, что мне необходимо нанести визит психиатру, я не стану этого делать. По крайней мере в ближайшее время.
Менабилли, сентябрь 1959
Наконец-то Дафна обрела их: стихотворения Брэнуэлла пришли от мистера Симингтона с утренней почтой, написанные чернилами Бронте на бумаге Бронте, и лежали перед ней на письменном столе в ее писательской хибаре. Она прятала их от Томми, не желая говорить о них с ним или с кем-то еще, дожидаясь, пока он укатит на своей машине в Фоуи, надсадно кашляя, как неисправный мотор. Он казался таким печальным, когда она отклонила его предложение съездить с ним на обед в яхт-клуб.
— Дорогой, мне нужно работать сегодня, ты ведь знаешь, — сказала она, и он лишь пожал плечами, уголки его рта были опущены книзу, как у обиженного ребенка; точно с таким же видом выслушивал он каждый вечер ее напоминания, что нужно глотать таблетки, запивая их стаканом молока, и не позволять себе ни капли алкоголя.
Лучи солнца косо падали через окно ее писательской хибары, и пылинки кружили по комнате крошечными светлячками. И сами рукописи, казалось, были пылью — хрупкие, пепельного цвета, похожие на чудом сохранившиеся остатки какого-то древнего пожара, однако при этом вполне разборчивые, в отличие от тех иероглифов, которые она пыталась разгадать в Британском музее, — ведь эти стихотворения предназначались для чтения. Но Дафна обнаружила, что ей трудно сосредоточиться на смысле слов, ее скорее зачаровывал сам почерк Брэнуэлла — менее аккуратный, чем взрослый каллиграфический почерк сестер, — с характерными завитушками и причудливыми узорами, образующий на странице витиеватый и ни с чем не сообразный рисунок.
Изучая почерк, Дафна пыталась проникнуть в мысли Брэнуэлла и внезапно словно ощутила толчок от узнавания: откуда-то из глубин ее памяти выплыло другое утро, вскоре после свадьбы, когда она сидела и читала нечто написанное столь же безукоризненным, как у сестер Бронте, почерком. Что заставило ее, совсем еще юную жену, рыться в тот день в столе Томми, когда она была в доме одна и знала: муж не придет и не потревожит ее? Дафна даже толком не понимала, что искала она тогда, но помнила: было какое-то странное побуждение делать это и волнение, смешанное с дурным предчувствием, но, когда разыскала потайной ящик (ключ остался в замке — бедный Томми, он никогда не умел хранить свои секреты), была уверена, что найденное в нем необходимо прочесть.
Внутри она обнаружила маленькую пачку любовных писем, адресованных Томми его бывшей невестой, красивой девушкой с темными волосами и миндалевидными глазами по имени Джен Рикардо. Дафне было известно ее имя и лицо по фотографии, но она не знала подробностей этой истории — Томми лишь описывал Джен как «очень нервную» особу, всегда при этом замечая, что обсуждать причины разрыва его помолвки с Джен — занятие, «недостойное джентльмена». Дафна понимала, что Томми неприятно ее любопытство и поэтому его следует скрывать, если невозможно подавить полностью.
Дафну тогда ошеломило — она почувствовала себя так, словно ее ударили, — не содержание любовных писем Джен (то были обычные традиционные фразы), а сам ее почерк, показавшийся Дафне гораздо более выразительным, чем передаваемые им эмоции. Он был уверенным, отчетливо индивидуальным, и чем больше Дафна изучала его, тем больше ее собственный почерк казался ей неразборчивым и сформировавшимся, по-детски безыскусным, свидетельствующим об отсутствии у нее университетского образования. Дафна никогда не говорила об этих письмах с Томми, понимая: было бы слишком унизительным признаться, что она рылась в его личных бумагах, обшарила ящики его письменного стола, как заурядный воришка. К тому же Дафна опасалась, что, если она сознается в чтении этих писем, присутствие Джен в их совместной жизни станет еще более угрожающим.
— Весьма угрожающим, — прошептала Дафна.
Сидя в своей писательской хибаре, она вспоминала голос отца. «Тебе угрожают?» — все время спрашивал у нее отец задолго до появления Томми, понимая под этим своеобразным кодовым наименованием сексуальное обольщение, пытаясь выяснить, не появился ли у Дафны новый кавалер, а потом это словечко прижилось, и Дафна сама его употребляла, не слишком задумываясь почему. «Он ужасно угрожающий», — сказала она сестрам вскоре после своей первой встречи с Томми; какой же маленькой дурочкой была она тогда, да и до сих пор осталась…
Конечно же, беспокойство Дафны по поводу писем Джен вылилось на страницы ее романа — там, где она писала, почти забыв этот случай, о почерке Ребекки: вторая жена главного героя была ошеломлена не меньше, чем Дафна, четкими наклонными чернильными мазками своей предшественницы, резко выделяющейся жирной заглавной буквой «Р» в имени Ребекка, начертанной столь решительно, что все окружающие ее буквы казались карликами, — это «Р» пронзало белый лист бумаги с такой безоговорочной уверенностью! Вторая жена пыталась уничтожить послание к ее мужу от Ребекки, вырвав форзац из книги стихов, доставшейся Максиму от его первой жены, а затем предав его огню, при этом жирно выведенная чернилами буква «Р» исчезла последней, корчась в языках пламени. Однако саму Ребекку уничтожить не удалось: она восстала, как птица Феникс из пепла, она всегда будет в конце концов возвращаться.
— Благословение, — пробормотала Дафна, — и проклятие…
Но если письма Джен стали в каком-то смысле благословением для Дафны, побудительным мотивом для книга, обеспечившей ей состояние, не оказались ли они обе в дальнейшем связаны проклятием? Дафна знала, что Джен вышла за кого-то замуж в 1937 году и погибла через несколько лет, ближе к концу войны, бросившись под поезд. В то время Томми откомандировали за границу, а все остальное затмевал страх перед немецкими воздушными налетами, и тем не менее Дафна была потрясена, прочитав в газете короткое сообщение о смерти Джен. Что-то внутри ее отозвалось дрожью узнавания, когда она увидела упоминание об отчете коронера, не назвавшего причины самоубийства Джен, если не считать стандартного объяснения, что, мол, ее душевное равновесие было нарушено…
Дафна содрогнулась и попыталась сосредоточить внимание на почерке Брэнуэлла, но это ей не удалось: мысли о прошлом проносились в ее голове, оставляя ощущение ужаса от всего, что было связано с Джен. Самым же неприятным воспоминанием был тот страшный судебный процесс в Америке более десяти лет назад — ей казалось, что теперь он опять надвигается на нее, грозя новыми бедами. А тогда ее вызывали для дачи свидетельских показаний: она была вынуждена защищать себя от обвинений в плагиате, выдвинутых другой женщиной, некоей сочинительницей, о которой Дафна никогда не слышала. Эта женщина умерла еще до того, как дело было передано в суд, но ее семья безжалостно, как стая гончих, продолжала преследовать Дафну своими притязаниями. Ей пришлось совершить путешествие в Нью-Йорк, чтобы предстать перед судом; она плыла на лайнере «Куин Мэри», страдая от приступов морской болезни, охваченная страхом обанкротиться из-за этого судебного разбирательства, — ведь все могло пойти прахом, она рисковала лишиться Менабилли и всего, что было ей дорого.
Конечно же, все это было полной нелепостью. Как можно украсть историю Ребекки, если она вышла из глубин ее сердца? То был ее сюжет, кипевший внутри, как лава, переполнявший ее и грозивший опасностью, несмотря на все ее попытки сдержать этот поток. Но Дафна понимала, что окончательно сломается, если судье удастся вытянуть из нее рассказ об источниках «Ребекки»: о том, как она обнаружила письма Джен к Томми и боялась, что он всегда будет считать Джен привлекательней ее, о смерти Джен в годы войны — этом ужасном самоубийстве, — невыносима даже мысль, что это выплывет в суде, а если попадет в газеты… Легко себе представить ликование репортеров, которые набросятся на эту историю, как стервятники на падаль, страшно даже вообразить подобный кошмар…
До этого, правда, не дошло — благодарение Господу, иск против нее был отклонен, после того как Дафна представила свою исходную тетрадь, куда еще десятью годами ранее записала основную канву сюжета «Ребекки». Но никто не знал и не должен был знать того, что сказала Дафна самой себе при известии о смерти Джен: «Это могла быть я».
«Это могла быть я», — снова и снова проносилось в ее голове. Она могла бы убить себя: Бог свидетель, она достаточно часто об этом думала, размышляла о том, что должен был чувствовать Майкл в последние часы, минуты, секунды своей жизни, когда вода смыкалась над ним и его спутником. Сопротивлялись ли они, или то было спокойное, плавное погружение в смертельном танце на дно бассейна? Утопление казалось Дафне более легким освобождением, чем перспектива умереть такой же ужасной смертью, какой умерла Джен…
И тут Дафну внезапно поразила еще более мрачная мысль. А не имела ли она какое-то отношение к смерти Джен? Помолвка Томми и Джен была разорвана еще до того, как он влюбился в Дафну, но она не знала, кто из них положил конец их отношениям. Наверно, Джен было известно, что Томми женился на Дафне, но что могло прийти ей в голову после публикации «Ребекки» в 1938 году, всего через год после собственной свадьбы? Узнала ли она себя в образе красавицы, предшественницы Дафны, которая как бы восстает из мертвых? Сумела ли расслышать в «Ребекке» отзвуки «Джейн Эйр»: душевнобольная первая жена преследует в ночных кошмарах вторую?
Нет, она должна перестать об этом думать, такие размышления никуда не приведут, а ей необходимо быть на высоте, особенно сейчас, когда Томми снова переживает кризис: руки трясутся, лицо бледное. Правда, сегодня у него хороший день: кажется, таблетки подействовали, и он достаточно бодр, чтобы выйти из дома, поэтому ей надо пользоваться моментом, если она хочет опередить мисс Герин. Дафна обхватила руками голову: в висках стучала кровь, но она заставила себя сосредоточиться, унять сумятицу мыслей, способную лишь привести ее к новой опасности.
Она должна отвлечься от мыслей о почерке Джен и вернуться к стихам Брэнуэлла или, вернее, Нортенгерленда — все три стихотворения были украшены его подписью с завитушками. Вчитавшись, она обнаружила, что сами стихи не слишком цветисты, — печали в них было с избытком, хотя присутствовала и какая-то странная сила в этих болезненных штудиях смерти. Дафна решила, что самое ее любимое из трех — «Безмятежная кончина и счастливая жизнь», но название его несколько обманчиво: Брэнуэлл, похоже, считал, что жизнь — большее несчастье, чем смерть.
— Зачем скорбеть об умерших благих? — бормотала Дафна себе под нос начальные строки. — Они мертвы, им сладок смерти тлен: несчастий и нужды окончен плен…
Дафне подумалось: не было ли это посланием ей от Брэнуэлла из могилы, мольбой, чтобы его оставили в покое. Пусть он будет, как и раньше, надежно укрыт от глаз людских среди страниц своих рукописей. И все же невозможно отрешиться от Брэнуэлла теперь, когда в ее руках стихи, написанные его почерком, словно он сам вручил их ей, — они вместе в радости и в горе…
Менабилли,
Пар,
Корнуолл
24 сентября 1959
Уважаемый мистер Симингтон!
Простите за ужасающую задержку с уведомлением о получении Вашего последнего письма — оно доставило мне большую радость, как и рукописи трех стихотворений. Какая чудесная находка! Вкладываю в письмо чек на сто фунтов — эта сумма кажется мне разумной за такие раритеты. Стихотворение о мертвых — самое мое любимое из написанного Брэнуэллом, я горжусь, что владею оригиналом этой рукописи, буду хранить, как сокровище, и два других стихотворения.
К несчастью, мне, похоже, вновь придется отложить нашу встречу. Старая беда — нездоровье мужа — не позволяет мне надолго посвятить свое время созидательной работе. Когда он болен, ему необходимо мое постоянное присутствие, поэтому давно задуманный визит в Йоркшир кажется, как никогда, далеким. Это приводит меня в такое уныние, что не передать словами. Чувствую себя примерно так же, как Шарлотта Бронте, когда она ухаживала за своим отцом, выздоравливавшим после глазной операции, и не могла продолжать работу над «Городком».