— Я вас просто не понимаю, — сказала я; фраза вышла довольно неуклюжей, но я была в смятении. — Не могу взять в толк, зачем вы втянули меня в кражу бумаг Симингтона из дома Бронте.
— Мне казалось, они вас интересуют, — сказала она, убрав руку.
— Конечно интересуют, но потом вы исчезли. Таким образом я стала соучастницей вашего преступления, но не извлекла из этого никакой выгоды.
— Вы меня удивляете, — сказала она. — Я думала, вы проявите большую предприимчивость и последуете за мной.
— Дело в том, что я не желаю следовать за вами. Плохо уже то, что я унаследовала у вас Пола. Не хочу гнаться за вами в поисках каких-то старых рукописей. Кстати, вы нашли то, что искали? Тетрадь стихотворений Эмили Бронте?
— Хонресфельдскую тетрадь, — сказала она с задумчивым видом. — Она упоминается в очень интересном контексте. В тех бумагах, что я позаимствовала из дома-музея Бронте.
— Позаимствовала?! — воскликнула я. — Могу вообразить, как объяснил бы свои кражи Симингтон: «Позаимствовал с целью научного исследования…»
— Не будьте таким несносным ребенком, — сказала Рейчел. — Я вернула на место досье Симингтона в тот же день, так что никто и не заметил его отсутствия. Кстати, вас, наверно, заинтересует, что Симингтон был последним, кто видел хонресфельдскую тетрадь? Он взял ее из коллекции Лоу предположительно для того, чтобы сделать факсимильные копии для издания «Шекспир-хед». Симингтон упоминал об этом в нескольких письмах тридцатых годов, а затем тетрадь исчезла из поля зрения. Сэр Альфред Лоу умер, не оставив детей, в тридцать девятом году, и никто не знает, что стало с его коллекцией: была она продана и досталась по частям другим собирателям или передана представителям какой-то иной семейной ветви. Но какой бы ни была судьба коллекции Лоу, тетрадь Эмили так нигде и не всплыла, и я утратила надежду выяснить, что сделал с ней Симингтон. Во всяком случае, в коллекцию Лоу он ее не вернул…
Ее рассказ все больше интересовал меня, вопреки данному самой себе зароку не поддаваться ее очарованию.
— Я и раньше знала, что Симингтон забрал тетрадь Эмили, — сказала я, не желая, чтобы Рейчел думала, будто она обнаружила что-то для меня новое. — Но не продал ли он ее Дафне Дюморье наряду с прочими рукописями?
— Я и сама хотела бы это знать, — сказала Рейчел. — Очень жаль, что вы не сказали мне о своем намерении совершить экспедицию в Менабилли. Мы могли бы поехать вместе и разузнать гораздо больше…
Услышав это, я вновь рассердилась: значит, Пол сказал ей, что мы ездили в Корнуолл месяц назад, и они действительно говорили обо мне. Да, понимаю, это какие-то детские обиды: я сама должна была рассказать Полу о наших с Рейчел встречах, нельзя было допустить, чтобы он узнал это от нее, а не от меня.
— Рейчел, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно, — вы ведь не верите, что мы могли бы найти пропавшую рукопись Бронте в Менабилли? Дафна выехала из этого дома в шестьдесят девятом году.
Рейчел нетерпеливо прищелкнула языком и сказала:
— Я знаю, что она покинула Менабилли, но она переехала в Килмарт, ниже по дороге, и, возможно, кто-нибудь помнит, что стало с ее библиотекой. Оставила она ее своей семье или продала?
— Известно, что, когда ее вынудили уехать из Менабилли, она устроила гигантский костер из бумаг, — медленно проговорила я. — Мне всегда казалось, что это своего рода воспроизведение концовки «Ребекки», когда миссис Дэнверс поджигает дом или то же самое делает миссис Рочестер в «Джейн Эйр»…
— Но вы, конечно, не можете предположить, что Дафна Дюморье сожгла бесценную рукопись Бронте?
— Не могу. Однако не удивлюсь, если отсутствует несколько писем, полученных ею от Симингтона. Иногда я спрашиваю себя, не сожгла ли она их.
— Зачем? Какой в этом смысл, если другие его письма она сохранила? Кстати, мне по-прежнему хочется их прочесть.
— Уверена, что вы их прочтете. Полагаю, они нужны вам для новой книги?
— По правде сказать, да. Я собираюсь посвятить ее вам.
— С какой стати?
— Мне нравится мысль о скандале, который это вызовет в научных кругах. К тому же это кажется мне вполне уместным. Вы знаете, как я интересуюсь изучением литературных влияний: что перешло от Бронте к Дюморье, как влияют друг на друга женщины.
— Боюсь, я этого не знаю.
— Нет, знаете, — сказала Рейчел. — Вы просто еще не осознали этого.
А потом она нацарапала номер своего телефона на клочке бумаги. Я заметила, что номер лондонский, а не американский.
— Не пропадайте, — бросила она через плечо, выходя из магазина, — и не забудьте сообщить мне ваш новый адрес.
Я ничего ей не ответила: не могла сложить в голове подходящую фразу, не говоря уже о том, чтобы произнести ее. Но теперь мне приходит на ум множество вопросов, которые следовало задать Рейчел. Что ей было нужно от меня, помимо переписки Симингтона с Дафной? Почему она втянула меня в свои отношения с Полом? Стало ли это своего рода стратегическим ходом, частью более масштабного плана, имеющего целью вновь соединить их? А что если они никогда по-настоящему не разочаровывались друг в друге? Не оказалась ли я временным пришельцем, вторгшимся на чужую территорию?
Я была бы не прочь поговорить обо всем этом с Полом, но он еще не вернулся домой, а уже поздно, за полночь. Представляю себе его всюду следующим за Рейчел: ее темные блестящие волосы мерно колышутся над ее лицом, касаются изгибов ее губ, ее скул, я не в состоянии как следует разглядеть Рейчел даже мысленным взором. Может быть, и хорошо, что Пол отсутствует и мне некому задать свои вопросы. Если бы я начала с ним разговор о Рейчел, то вновь стала бы одной из сторон треугольника, но я знаю, что лучше этого избежать. По существу, я все еще остаюсь в нем, но потихоньку выбираюсь из него, очень-очень медленно, но в конце концов выберусь.
Менабилли, январь 1960
Новый год, новое десятилетие, но Дафна чувствовала, что ее держит прошлое, не только Брэнуэлла, но и собственное прошлое. Каждый день она по многу часов работала над книгой, преисполненная решимости закончить ее раньше, чем Уинифред Герин завершит свой вариант биографии. Каждое утро в любую погоду она заставляла себя идти в писательскую хибару, сидеть под стук ветра в окна за пишущей машинкой, укутавшись в одеяло. Иногда темными вечерами возникало страстное желание увидеть в окне детское лицо, подобное призраку Кэти в «Грозовом перевале», или почувствовать, как холодная, словно лед, рука ребенка касается ее руки, слышать его голос: «Впустите меня! Впустите меня!» Она бы с радостью приняла его — призрак юного Брэнуэлла, если бы он вернулся на свою родину, в Корнуолл. И однажды, засидевшись до ночи, она мельком увидела в окне хижины — не Брэнуэлла, а себя в детстве: испуганного ребенка, не сознающего, что видит свое будущее, ребенка, объятого страхом при виде седовласой женщины, работающей в своей ветхой хижине, стареющей женщины, окруженной темными лесами, затерянной в пустыне своих мыслей.
Нет, решила Дафна, бессмысленно зацикливаться на ребенке, каким она была когда-то, — и сделала запись в своей тетради: «Детям не дано предвидеть будущее. Вспомните Бронте, писавших в юности свои дневники, ничего не зная о том, что их ждет ранняя смерть, тень которой еще не омрачала их настоящее, давным-давно ставшее прошлым».
И все же мысли вихрем кружились вокруг нее, заполняя хижину потоками беспокойства. Брэнуэлла в детстве мучили кошмары: ему являлись призраки, как, впрочем, и Питеру с Майклом, кузенам Дафны, видевшим, как к ним в окна ночью залетали привидения. Была это тень Питера Пэна или их умершего отца, а может быть, другой призрак, порожденный воображением дядюшки Джима?
Брэнуэлл, однако, не имел никакого отношения ни к Питеру, ни к Майклу — что вообще за неразбериха. Ангрия — это вовсе не Нетландия, а она должна сосредоточиться на том, чтобы вычертить карту мира Брэнуэлла, его инфернального мира, — так она назовет его биографию. У Дафны разболелась голова, а потом и глаза, когда она попыталась разложить по порядку ангрианские рукописи: хотя некоторые из них были расшифрованы в Британском музее ее учеными дамами, прочие оставались совершенно нечитаемыми. Единственное, что она могла сказать наверняка: история Ангрии была рассказана в девяти частях, включая множество стихотворений, — это составило несколько десятков страниц, исписанных микроскопическим почерком и ныне разбросанных по разным коллекциям, включая Британский музей, дом приходского священника и коллекцию Бротертона, а также распроданных неустановленному числу частных собирателей этим мерзавцем Т. Дж. Уайзом, подделавшим подпись Шарлотты там, где он считал нужным. То была гигантская фантазия, плод воображения одиннадцати-двенадцати-летнего мальчишки: колония Ангрия, основанная солдатами и искателями приключений, разделенная затем на королевства, позднее объединенные в империю. Брэнуэлл же был ее создателем, главным архитектором и командующим армией. Этот мальчик зафиксировал каждую подробность, касающуюся географии и населения Ангрии. Он чертил ее карты, писал ее военную и политическую историю, сочинял жизнеописания отдельных ангрианских лидеров, детально описывая их облик, их страхи и чаяния, провалы и триумфы.
Но увы, на этом все и закончилось. Пока Нортенгерленд, alter ego Брэнуэлла, путешествовал по миру, сам Брэнуэлл опускался все ниже и ниже у себя дома в Хоуорте, сжигаемый несбывшимися надеждами и разочарованиями. Ангрия же всегда оставалась вне пределов досягаемости — обетованной землей за горизонтом, и ныне она стала забытой страной, запертой под душными библиотечными сводами и в музейных шкафах. Есть ли еще кому-нибудь дело до Брэнуэлла и Ангрии? Дафна знала, что ей не удастся доказать миру его ценность как литератора: написанное им наивно и хаотично. И какое могла иметь значение подделка подписи Шарлотты на некоторых ангрианских хрониках Брэнуэлла, если эти страницы были ничуть не лучше всех остальных — бессвязные детские фантазии. Бедный Брэнуэлл, чьи ранние таланты так и не раскрылись в романе уровня «Джейн Эйр» или «Грозового перевала», несчастный Брэнуэлл, чья единственная заступница — стареющая романистка в продуваемой насквозь корнуолльской хижине, женщина, выпавшая из времени, не в ладу с окружающим миром, пытающаяся спасти мальчика, так и не обретшего самого себя.
Любовная жизнь Брэнуэлла, жизнь его сердца, оказалась столь же бесплодной: Дафна была теперь совершенно уверена, что он выдумал весь свой роман с миссис Робинсон, матерью мальчика, которому он давал частные уроки, пока не лишился этой работы в результате некоего вопиющего проступка. Что тогда в действительности случилось, Дафна могла только догадываться, — ничего достоверного, одни слухи и сплетни о предполагаемой любовной интрижке, никаких подробностей, касающихся обстоятельств увольнения Брэнуэлла. Не пытался ли он совратить своего юного подопечного, не позволил ли себе сексуальные домогательства в отношении тринадцатилетнего Эдмунда Робинсона? Жизнь Эдмунда не сложилась: он так и не женился и утонул еще молодым.
…Совсем как Майкл, но что из этого следует? Как ей связать все воедино?
А между тем в большом доме рядом Томми писал собственную книжку — короткую историю из жизни королевы в ту пору, когда она еще была принцессой Элизабет, а Томми занимал пост гофмейстера королевского двора. Он казался достаточно спокойным: насколько могла судить Дафна, Снежная Королева окончательно исчезла из его и ее жизни, похоже, Дафна сумела вырвать его из ее ледяных объятий, сама этого не сознавая. И все же иногда Дафна ловила себя на мысли: не остался ли у него, да и у нее в глазу осколок стекла, не тешат ли они себя иллюзиями, как и ее кузен Питер, занятый бесконечным редактированием истории своей семьи.
— Как обстоят дела с «семейным моргом»? — спросила она его во время их еженедельного телефонного разговора.
— Скверно, — ответил Питер. — Иногда мне кажется, что нет никакого смысла продолжать все это.
— Очень хорошо понимаю тебя, дорогой. Писать середину книги всегда тяжело. Я и сама прошла половину этого ужасного марафона, биографии Брэнуэлла, а теперь не могу придумать, как ее завершить.
— Да уж доведешь ее как-нибудь до конца. Ты по своей природе победитель, Даф, пусть даже и сама этого не понимаешь. Всегда справляешься с тем, что наметила.
И Питер вздохнул так глубоко, что Дафна буквально ощутила, как его грусть распространяется по телефонной линии и сочится через трубку ей в ухо. Она представила себе, как они с Питером вдвоем в склепе перебирают косточки мертвецов, делают записи в окружении черепов и скелетов.
Но она не должна сдаваться, ей нужно возвратить усопших к жизни, как Ребекку, чье тело было извлечено из моря, омыто и похоронено в семейном склепе и чей призрак вновь стал ей являться. «Является снова, — прошептал голос Ребекки на ухо Дафне. — Сейчас, как и раньше, и все еще ждет… Я сделала тебя богатой, а Брэнуэлл не даст тебе ничего, его историю никогда не станут читать и вспоминать, как мою. Забудь его, забудь Майкла, Эдмунда — всех этих потерянных мальчиков…»
Порой во время полуденной прогулки через лес (короткий отдых в недолгие часы дневного света, когда она покидала свою писательскую хибару) Дафна встречала двух пожилых леди — одна из них была слепой, — обитавших в бывшем егерском домике на полпути между Менабилли и морем. Дафна не знала точно, сестры они или подруги (не были ли они когда-то возлюбленными?), но к Дафне они отнеслись как к женщине своего круга. Служанки из Менабилли рассказали ей, что слепая была медиумом, вызывала из небытия голоса мертвых на еженедельных спиритических сеансах в домике. Достоверность этих сплетен была, конечно, очень сомнительна, но Дафна страстно желала узнать правду и втайне надеялась, что дамы пригласят ее к себе. При этом они вызывали у нее неприязнь — почему, она сама до конца не понимала, — из-за их серых твидовых юбок, рубашек мужского покроя, пристальных взглядов. Даже слепая не отводила взора от Дафны, но что она могла видеть? Может быть, Дафну с Герти Лоуренс — их поцелуи или нечто большее?
Ее мучил вопрос: не проявит ли себя Брэнуэлл во время спиритического сеанса и что скажет, если даст почувствовать свое присутствие? Остался ли он безнадежным греховодником, который станет просить соверен на джин и настойку опия, или его дух очистился? Дафна даже подумывала, не принять ли ей дозу опия, чтобы испытать те же ощущения, что и Брэнуэлл. Она зашла настолько далеко, что купила флакончик настойки у всегда готового оказать услугу местного аптекаря, «исключительно в исследовательских целях», как она ему объяснила. Но когда оставалось только проглотить снадобье, она не смогла этого сделать, внезапно ужаснувшись при мысли о том, что, возможно, увидит или услышит под его воздействием, и вылила настойку в унитаз. Вымыв руки, она возвратилась в свою писательскую хижину. Ее трясло, но одновременно она испытывала вдохновение и написала сцену для биографии, увиденную как бы глазами Брэнуэлла: боль и несчастье заглушены опием, но, прежде чем сознание окончательно меркнет, ему являются умершие мать и сестра, две Марии — мать и дочь, — и их сияющие лица сливаются в одно.
Дафна читала рассказы о дебошах Брэнуэлла, вызванных настойкой опия: об опрокинутых свечах, горящем постельном белье, спрятанных ножах для разделки мяса, — но, когда захотела живописать их сама, не могла вызвать в своем воображении Брэнуэлла, ей представлялся лишь Хиндли Эрншо из «Грозового перевала», впрочем, и эта фигура вырисовывалась неясно: лицо оставалось в тени. Ночью она то дремала, то просыпалась, беспокоясь о книге, и, когда наконец заснула, увидела вместо лица Хиндли лицо Томми: он рыдал, напичканный успокаивающими снадобьями, как тогда в частной клинике, но сестры теперь не ухаживали за ним. Он бежал, возвратился в Менабилли, и сейчас, спрятав большой нож под темно-синей фланелевой ночной рубашкой, со свечой в дрожащей руке пробирался к ее спальне. Во сне муж казался грозным, но одновременно жалким, и Дафна вдруг ощутила помимо страха внезапный прилив сострадания к нему. Когда же проснулась, лежа в темноте одна в своей кровати, подумала о Томми: спит ли он сейчас в своей спальне по ту сторону коридора?
И где же во всем этом место Брэнуэллу? Еще один потерянный мальчик, такой же, как и все остальные, только его лицо не появится в окне, а пальцы не забарабанят в оконное стекло.
Ньюлей-Гроув, март 1960