День провел дома.
А в 6 часов мне позвонил Пунин, спросил, буду ли я дома, и сказал, что часов в семь ко мне собирается АА.
Я обрадовался, стал приводить комнату в порядок. В половине восьмого АА вошла... Наклонилась у печки, снимала калоши. Из кабинета вышел папа. Я сказал АА, не заметившей его (он подошел сзади): "Мой отец, АА...". АА резко выпрямилась и повернулась к нему. Он поцеловал руку, сказал: "Так много о Вас слышал, и не удавалось Вас увидеть...". АА не нашла в первую минуту, что ответить на эту неудачную фразу... но потом твердым и эластичным голосом сказала несколько общих фраз об отвратительной погоде. Я проводил АА к себе в комнату. АА села в кресло к столу. Стал ей читать воспоминания Султановой и Шилейко. В это время вошла мама с подносом - чай, коньяк, печенье, шоколад... Поставила на стол. АА также выпрямилась во весь рост...
Пожали друг другу руки и несколько секунд стояли друг против друга, обмениваясь обычными в таких случаях фразами.
Мама ушла, и больше уже никто нас не тревожил в течение всего вечера.
...АА просила дать ей "Огненный столп". Разговор о стихах Николая Степановича и о влиянии Бодлера на стихи из "Огненного столпа". Я прочитал ей первый вариант "Леопарда"; АА заметила, что Николай Степанович хорошо сделал, сократив это стихотворение, что в сокращенном виде оно страшнее, потому что нет ненужных отвлечений и подробностей, вроде: "Раб бежавший возвратился / И поправился твой мул...".
Я дал АА листок с названиями ненаписанных (или пропавших) стихотворений Николая Степановича, все его списки и планы периода "Огненного столпа". АА долго их штудировала, сопоставляла, устанавливала последовательность написания стихотворений, чтобы уловить момент максимального - во времени сближения Николая Степановича с Бодлером. Ей это удалось. "Канцона" и "Заблудившийся трамвай" стоят рядом всюду. По-видимому, это есть разыскиваемая точка. Ее порадовала эта находка...
АА сидела в кресле, подложив под себя ногу, так что носок туфли едва виднелся...
Мысль ее работала быстро, с каким-то внутренним энтузиазмом... Она просила меня дать ей то одно, то другое, так что я не успевал и путался в материалах по Николаю Степановичу. Не прерывая разговора и отказавшись от второй чашки чаю, АА встала, подошла к печке и прислонилась к ней спиной, выпрямившись во весь рост. На ярко белом, блестящем белизною фоне - еще стройнее, еще изящней казалась ее фигура в черном шелковом новом платье... Руки за спиной она приложила к жарко натопленной печке. Чувствовалось, что АА радуется теплу - так непривычному для нее... Она даже заметила мне, что в комнате очень тепло. Разговаривая, АА приучала взгляд к комнате... Смотрела быстрыми скользящими взглядами на портреты и картины, висящие по стенам, на книжный шкаф, на все "убранство" комнаты.
Разговаривая, смотрела проницательным взглядом прямо перед собой немного закидывая голову назад и прикасаясь затылком к печке.
Села опять к столу, разбирала опять материалы... Подчеркнула некоторые строчки в моем "Огненном столпе".
Это - те, в которых сказывается влияние Бодлера. Много говорила о "Заблудившемся трамвае". АА не считает его лучшим, вообще не причисляет его к лучшим стихотворениям Николая Степановича. Считает его попыткой, вполне оправданной и понятной, но не удавшейся. И, конечно, оно биографическое. Больше даже, чем все другие...
"Через Неву, через Нил и Сену..." - все три названия выбраны из знакомых ему в его жизни.
Про строфу: "В красной рубашке..." и т. д. АА вскользь говорит: "Вот здесь смерть... А здесь - уже слабое воспоминание", - и АА указала на следующую строфу. "Голос и тело". Строку "Только оттуда бьющий свет..." АА подчеркнула, упомянув, что есть то же самое у Блока. Отчеркнула слева строки "И сразу ветер...".
АА: "Это смерть".
И перелистав несколько страниц, заметила, что у Николая Степановича не однажды в "Огненном столпе" смерть является в виде ветра. "И повеет с неба ветер странный". И там - как и здесь, рядом: здесь - "Зоологический сад планет", там - "Это Млечный путь расцвел нежданно / Садом ослепительных планет"...
Потом вспомнила слова Куниной о том, что три последние строфы - члены девиза: "Mon roi, mon Dieu, ma dame"; сказала, что Кунина, конечно, этого знать не могла, потому что стихотворение написано, во всяком случае, после 18 года, но что доля правды в ее словах есть...
И читая последнюю строфу, АА сказала: "И этот трудный голос свидетельствует о болезни сердца, о сдавленности дыхания человека, сжатого жизнью, каким был Николай Степанович в последние годы". (Это только приблизительные слова, мои слова.)
Я спросил АА - какое же стихотворение Николая Степановича, по ее мнению, лучшее в "Огненном столпе"? АА ответила, что очень любит третье стихотворение "Души и тела" - стихотворение "подлинно высокое"... И заметила о том, как характерно для Николая Степановича последних лет это разделение души и тела... Тело, которое предается земной любви, тело с горячей кровью и враждующая с телом душа.
Заговорила о Бодлере. Я дал ей список переводов Бодлера, Николаем Степановичем не разысканных. АА перечитала его, сказала, что особенное значение она придает тому, что Николай Степанович перевел стихотворение "B n diction", влияние которого сказывается, по крайней мере, на трех стихотворениях Николая Степановича ("Память", "Канцона", "Заблудившийся трамвай"). Обратила мое внимание на то, что Николай Степанович не перевел ни одного из экзотических стихотворений Бодлера, что доказывает, что экзотика Бодлера в эти годы не трогала Николая Степановича.
Я говорю АА, что ей не следует ограничиваться такими изысканиями только для себя. Что она должна, во всяком случае, написать хоть конспект статьи, если не самую статью. "Не ограничивайтесь одним сравнением схожих мест у Бодлера и у Николая Степановича".
АА на это возразила: "Я не для того и делаю это. Это было бы слишком неинтересно. Такое сравнение каждый может в течение двух часов сделать!.."
АА опять поднялась от стола. Подошла к печке. Стала, как прежде.
Так продолжала разговор. Рассказала между прочим о том, в 1914 году, когда они уже совсем близки не были, как Николай Степанович высказал ей свое сожаление, узнав, что старый дом Шухардиной в Царском Селе - тот дом, где АА жила, - разрушают, чтоб на его месте построить новый. Этот дом когда-то был на окраине Царского Села; в нем останавливались приезжающие, пока меняли их почтовых лошадей. Он служил для надобностей почтовой станции. Николай Степанович тогда дал АА почувствовать, что и он иногда любит старое. И АА вспоминает, с каким чувством Николай Степанович говорил об этом доме, с чувством и с грустью. Николай Степанович любил его, как только он умел любить дом, квартиру - как живого человека, интимно, как друга. И АА высказывает предположение, что строки в "Заблудившемся трамвае" ("А в переулке - забор дощатый... " и т. д.) говорят именно об этом доме. Именно так Николай Степанович напоминал его, и он называет все его приметы... АА же прибавляет, что это - ее предположение, не более как предположение, но что внутренне - она почти убеждена в этом. Она почти знает, что другого дома в воспоминаниях Николая Степановича не было, что только к этому он относился с такой любовью.
Николай Степанович сказал: "Я понял, что можно жалеть старое...".
Я просил АА рассказать о пребывании ее и Николая Степановича в Париже в 1910 году. АА стала рассказывать подробно - о выставках, о музеях, о знакомых, которых они видели, о кафе, о книгах, которые Николай Степанович покупал там (целый ящик книг он отправил в Россию - там были все новые французские поэты, был Маринетти, тогда появившийся на сцене, и другие). Бывал у них Шюзвиль, Николай Степанович бывал у него. АА у Шюзвиля не была он был учителем в какой-то иезуитской коллегии, жил там, и женщинам входить туда было неудобно.
О 1910 годе АА рассказывала легко и плавно. Сказала, что о 1912 годе о путешествии в Италию - она не могла бы рассказать так плавно. Задумалась на несколько секунд. "Не знаю почему... Должно быть, мы уже не так близки были друг другу. Я, вероятно, дальше от Николая Степановича была..."
Разговор перекинулся на тему о чопорности и торжественности Николая Степановича. АА утверждает, что он совершенно не был таким на самом деле. Говорит, что до замужества она, пожалуй, тоже так думала. Но она была приятно удивлена, когда после замужества увидела действительный облик Николая Степановича - его необычайную простоту, его "детскость" (мое выражение), его любовь к самым непринужденным играм; АА, улыбнувшись, вспомнила такой случай:
Однажды, в 1910 году, в Париже, она увидела бегущую за кем-то толпу, и в ней - Николая Степановича. Когда она спросила его, зачем и он бежал, он ответил ей, что ему было по пути и так - скорее, поэтому он и побежал вместе с толпой. И АА добавила: "Вы понимаете, что такой образ Николая Степановича - бегущего за толпой ради развлечения - немножко не согласуется с представлением о монокле, о цилиндре и о чопорности - с тем образом, какой остался в памяти мало знавших его людей..."
Так в разговорах о Николае Степановиче и о работе прошел вечер. Около 10 часов АА попросила меня позвонить Пунину и спросить, кончилось ли у него заседание? Я исполнил ее просьбу. Подошла А. Е. Пунина и сказала, что еще не кончилось, и обещала позвонить, когда заседание кончится.
Минут через 10 Пунин позвонил. АА поговорила с ним, сказала, что придет минут через 10. Но еще около получаса оставалась у меня, продолжая разговаривать. Межу прочим, имея в виду вчерашний разговор с М. Фроманом (он - секретарь Союза поэтов), я сказал АА, что ее хотят пригласить выступать на вечере, устраиваемом в пользу Союза поэтов. АА сказала очень тихо, что она не будет выступать... Во-первых, она себя не настолько хорошо чувствует, чтобы выступать, а во-вторых, потому что - да это я и знаю - она вообще считает, что не дело поэта читать стихи на вечерах... Она и раньше всегда так думала и говорила, а теперь окончательно утвердилась в этом решении, и больше никогда выступать не будет. Я пытался убедить АА в противоположном, но не мог, ясно сознавая, что ей действительно сейчас выступать не нужно. АА добавила: "Есть люди, ищущие славы. А есть и такие, которые ищут забвения. Вы сами должны понять, к чему я могу стремиться сейчас".
...АА собралась уходить. Я сложил все мои материалы, и АА ждала меня. Вышли на улицу. Очень скользко сегодня. Я предложил АА руку. "Не стоит на трамвае ехать, здесь ведь недалеко..." Я ответил: "Не стоит. Пойдемте пешком".
Шли - говорили о Шилейко. Потом я спросил ее о моих родителях. АА, улыбнувшись, заметила, что, вероятно, ее за крокодила приняли - вышли на нее посмотреть. Спускались с Симеоновского моста - ледяная дорожка... АА шаловливо - а вернее, по необходимости - скользнула по ней... Проходили по Симеоновской... В витрине, там, где прежде были выставлены косметические принадлежности - теперь бутылки: вино, водка... "Господи!.. И здесь бутылки..." АА рассказала, что когда она возвращается по вечерам в 31-м номере домой, трамвай всегда полон пьяными и запах алкоголя просто невыносим... Дошли до Литейного, прошли в Шереметевский дом... Я поднялся с АА, ждал ее в передней. Она вынесла мне две книжки - "Маленькие поэмы в прозе" Бодлера и статью Т. Готье о Бодлере. Показала, на что обратить внимание, дала их мне. Я попрощался, ушел. Было около 11 часов вечера.
8.11.1925
Днем был у М. К. Грюнвальд, чтобы получить ее воспоминания о Николае Степановиче. Она очень плохо помнит и почти ничего не рассказала. Пришел от нее с позорной зубной болью. Позвонил А. Е. Пуниной, поздравил ее с днем рождения Иринки, сказал, что не приду, не совсем здоров. Часа через полтора мне позвонила АА - узнать в чем дело. Подняла к телефонной трубке Иринку, и та пролепетала мне что-то в телефон. Потом я рассказал АА о моем визите к Грюнвальд. "Спокойной ночи..." - "Спокойной ночи, АА".
9.11.1925. Понедельник
В 10 часов вечера мне звонил Пунин. Сказал, что АА дома - в Мр. дв., у него не была сегодня, потому что опять больна. Присылала к нему Маню. Но завтра собирается прийти.
10.11.1925. Вторник
Утром я звонил Пунину. Спрашивал - не зайти ли мне к АА... В два часа он мне по телефону сказал: "Я придумал предлог, чтобы Вам зайти к АА: скажите ей, что я нашел композицию Марата и Кордэ работы Давида, что она находится у меня, и АА может ее видеть, если придет". Сказал, что В. К. Шилейко сегодня уезжает в Москву.
Я пошел к АА. Открыла мне дверь - она. Но я в первую секунду даже не узнал ее: на ней был белый свитер, поверх него какая-то толстая кацавейка, безобразившая фигуру. И все-таки ей в этом одеянии холодно: такой холод в квартире! А на улице только 1-2+- мороза. Прошла в комнату, закрыла дверь к Шилейко, и я вошел, не раздеваясь. Сел к столу. На столе разложены книги, записки - вся работа по Николаю Степановичу. АА перед моим приходом работала.
Прочитал ей бессвязные воспоминания Грюнвальд и ушел.
В большой комнате лаял Шилейко. В маленькой - лаял Тап, и в кухне ворошилась Маня...
Вечером я был у С. Г. Каплун. Та рассказывала свои воспоминания о Николае Степановиче. Едва пришел домой, мне позвонила АА. Я ей рассказал содержание воспоминаний Каплун.
Шилейко, озорничая, произносит эпиграммы на всех, главным образом, на Голлербаха, которого терпеть не может. Одна-две из его собрания эпиграмм относятся к АА.
АА и Шилейко для Тапа сочинили шуточную азбуку - по две строки на каждую букву.
11.11.1925
В 6 часов вечера - я у АА в Ш. д. Она спала в кабинете. Я поиграл несколько минут с Иринкой, а потом пошел ее будить. Зажег свет, АА лежала на диване под одеялом, под шубой: в комнате холодно. Стал ей рассказывать о воспоминаниях С. Г. Каплун. По поводу упоминаемых там миниатюр зашел разговор о персидских миниатюрах... АА и тут нашла повод острить, так что вошедший Пунин стал ее вразумлять: "Какую еще нужно революцию, чтоб Вы перестали острить?!". АА вскочила с дивана, подошла к столу, просила Пунина показать мне фотографии персидских миниатюр. Рассматривали; АА: "Они не красивы, но они замечательны" (подчеркнув последнее слово).
Вспомнила в разговоре об Н. С. вечер Блока в Малом театре в 21 году, когда Чуковский читал доклад о Блоке. Блок, только что вернувшийся из Москвы, был совсем уже болен, выглядел очень плохо... Но театр был переполнен, и публика с исключительным энтузиазмом приветствовала Блока.
АА шутила по поводу "девушек", удивлявшихся в 1921 году воспитанности Николая Степановича. "Они никогда не видели вежливых людей! И до сих пор они удивляются Лозинскому: им странной кажется его воспитанность. Они недоумевают: что он, нарочно такой? неужели нарочно так держится?!".