Оцуп - низкий человек, еще хуже Г. Иванова (продавали при жизни, а потом продавали - мертвого); взятка с Кельсона за знакомство с Николаем Степановичем.
Анна Николаевна (Энгельгардт) согрешила с Г. Ивановым, - рассказывала АА, - а ей Лурье фамилию сказал. Николай Степанович упрекал А. Н. Э. за то, что поссорила с лучшим другом.
Кузмина письмо в редакцию.
Алянский.
Очень дружна была (видела отношение Блока), вполне доверяла... Тихий, скромный, заботливый. Раньше издателем не был. Во время революции решил - на Блока. Здесь "Алконост". Контракт на 1000 рублей (за "Белую стаю"?); должен был - в течение недели со дня выхода. Книга вышла, и он выплачивал год (и то через Рабиновича), по грошам, по несколько долларов.
Заручившись согласием АА на переговоры относительно изданий (но не больше, чем по 6000 экземпляров) и по поводу контрафакции Эфрона, - получит деньги. И не имея права соглашаться больше, чем на 6000 экземпляров, воспользовавшись тем, что Блох имеет преимущественные права на издание книги АА, он продал ему по восемь с половиной тысяч тиража каждую и написал письмо АА, что так заключено. АА здесь советовали послать телеграмму, но она решила, что телеграмма уже ничего не изменит, потому что все уже сделано.
Приехав сюда, Алянский был у Замятиных, и там же была АА. Он очень много рассказывал о своих трудах с Эфроном и что ничего не вышло. А когда Замятин спросил его - а как Блохом, как вам удалось продать за 15% автору (что очень много тогда), - ответил: "Я Ахматову куда угодно устрою так". А о восьми с половиной тысячах тиража - молчал.
АА была у Рыбаковых (на блинах) весной 25 года. Были и Сергеев, третий (на букву "Р"), Софья... (мать), Лидия Яковлевна и другие. Пили. АА сказала об Алянском, что он "не лучше других издателей" (имея все основания к тому, чтоб быть недовольной). Больше ничего. Р. пошел домой, выпил еще шампанского в Европейской гостинице и, придя, сказал брату Алянского, что Ахматова портит карьеру Алянскому, осуждая его при его начальнике - Сергееве. Через несколько дней к АА пришел Замятин и заговорил о неприятной истории ("Я бы не взяла на себя такого поручения - идти писателю от издателя - к поэту"), сказал, что Алянский (...) о том, что АА не получила с него денег и т. д. и что он требует третейского суда.
Очень гнусно и неприятно. АА со мной вернулась (с прогулки с Тапом), на столе письмо. Прочла - от Алянского. "Прошу подтверждений получения денег и подтверждений, что я честен"... Грубое письмо.
АА очень расстроилась. Это большое значение для болезни было. Совсем слегла... Приходил Каплан... АА физически не могла к третейскому суду и очень жалела об этом. Написала на пишущей машинке ответ, что деньги все получила (но уж не написала про то, что не через неделю, а через год и через Рабиновича; если Алянский подл, то АА не нужно быть некорректной). "А после того письма, что вы мне написали, я думаю, что моральная оценка ваших действий вас интересовать не может". (Замятина отдавала переписывать на машинке.) Послала.
Никто никогда так гадко не поступал с АА, как Алянский. Это единственный случай.
Книга, изданная Алянским, в течение недели разошлась в двух тысячах, и попросили в Москве еще тысячу (или наоборот). Он был доволен.
"Подорожник". АА за него получила столько, что ничего не купила для себя - все деньги ушли на уголь, на картошку, на такое - и их хватило на три недели.
"Anno Domini" (Блох) - 6500 экземпляров. (АА получила деньги за такое количество.) Разошлись в течение четырех месяцев. Зашла в магазин Petropolis'а. Спросила продавщицу: "Нет?" - "Как нет? Сегодня тысячу экземпляров из типографии получила" (не сказала АА, конечно, об этом Блоху), - т. е. уже 7500 экземпляров есть, а сколько еще таких "тысяч" могло быть?
Сказала, что Клюев, Мандельштам, Кузмин - люди, о которых нельзя говорить дурное. Дурное надо забыть.
Говорит, что А. Блок потому так приблизил к себе Алянского перед своей смертью, что (по-видимому) смутно чувствовал (полубессознательно) в Алянском последнюю материальную опору.
Говорила о творчестве Клюева. Отметила, что два эпитета первых вариантов стихотворений в последующих вариантах у Клюева часто сливаются в один, двойной: например, "белые крылья" - "белокрылия". Таким способом Клюев часто делает стихотворение "более славянским".
"Огненный столп" - 5000 экземпляров.
Издания Блока - посмертно на газетной бумаге (Алянский прогорел). 10 000 экземпляров.
Блок охотно читал стихи.
"Г. Иванов дотянуться не мог и злился..." Недоброво, Лозинский, Гумилев, АА, Шилейко - пафос, друг к другу большое чувство - и насмешничали совсем по-иному, из патетических чувств друг к другу. Насмешничанье было только очень поверхностным, внешним покровом у них, а у Г. Иванова ничего иного не было.
О современном положении - пишет о добродетельной жизни (как по-мещански - при живой вдове). Рыбаков - печальные глаза - что же будет? Массовое в молодежи блудство. Сегодня в газете - о последователях Есенина. Железная экономия.
Пастернак рассказывал о Г. Иванове в Берлине (Париже?) - девицы в розовых чулках и прочее...
О Шилейко. Открестил десять яиц. Красит первый глобус. Четыре тысячи лет до Р. Х. Черепа.
"Шилейко оборванный, а книги приносит. Я уверена, что есть книги по сто рублей. Но на книги не жалко - он их читает, а потом такой доклад, открытие делает.
А Щеголев - за полторы тысячи картину купил, дал вексель, тот принес Рыбакову; Рыбаков отказался учитывать, так что через три месяца платит. Беспринципность - на картину, в которой он фигу понимает, - когда денег нет. Он докатился. А мне жалко его. Я все-таки люблю его, Елисеича.
Маня и Г. Иванов пришли в "Аполлон" к... Тот выдал им несколько комплектов. поехали продали. Лозинский узнал - за голову схватился". 1913.
17.04.1926
АА получила телеграмму от Инны Эразмовны о том, что она завтра приезжает. В пять часов АА позвонила мне специально, чтоб сказать мне об этом. Ее волнует приезд Инны Эразмовны - и из-за устройства ее здесь, и из-за того, как ей удастся устроить отъезд на Сахалин, и из-за здоровья Инны Эразмовны, и из-за денег, которых нет...
Около двух часов дня сегодня, когда АА собиралась уходить из Мраморного дворца и была уже в шляпе и была взволнована только что полученной телеграммой от Инны Эразмовны и расстроена чем-то, о чем мне не сказала, к АА явился какой-то тип - один из кузминских "юрочек" прежнего времени 1913-14 гг., который приехал из Пскова и узнал ее адрес у Фромана. Вошел жеманный и неприятный.
Стал просить у АА разрешения прочесть ей стихи, которые он написал за десять лет (АА удалось отвлечь его от этого обещанием, что она ему позвонит через неделю, если будет свободна). Хвастливо рассказывал ей о том, что он сейчас "секретарь Корнея Ивановича Чуковского" (а Чуковский любит по временам привлечь к себе какого-нибудь "мальчика", чтобы тот был у него на побегушках, и держать при себе, пока не высосет из него все соки. Так было с Евгением Шварцем, например. Чуковский делает это с исключительным талантом). Надоедал АА рассказами о себе, о своих стихах, обо всем, что никому не может быть интересно.
АА с трогательной незлобивостью, только с большим юмором рассказывала мне о нем.
18.04.1926
Из Подольской губернии приехала и остановилась в Шереметевском доме Инна Эразмовна Горенко. Она пробудет здесь некоторое время и отсюда уедет на Сахалин.
19.04.1926
Вчера к АА приехала из Подольской губернии Инна Эразмовна, чтобы, пробыв здесь несколько дней, уехать на Сахалин к Виктору Андреевичу Горенко. Уже давно этот отъезд предполагался. Давно Виктор Андреевич прислал Инне Эразмовне денег. Инна Эразмовна все медлила; Виктор Андреевич ждал ее приезда туда к 15 апреля (во Владивосток), Инна Эразмовна ждала весны и тепла. АА очень беспокоилась и торопила Инну Эразмовну в письмах, потому что боялась, что повышение железнодорожных тарифов (недавно повысили на 10% и ждут дальнейшего повышения) лишит Инну Эразмовну возможности уехать туда. Наконец, Инна Эразмовна решила ехать. Позавчера АА получила ее телеграмму о приезде сюда. И вчера утром с Пуниным поехала ее встречать на вокзал. В одиннадцать часов встретила Инну Эразмовну, и АА вдвоем с ней поехала в Шереметевский дом, где Инна Эразмовна пробудет эти дни до отъезда на Сахалин. Я уже несколько дней тому назад узнавал об условиях путешествия (а еще раньше - о стоимости билета). Вчера АА несколько раз звонила мне, но не застала меня дома. Сегодня в двенадцать часов я поехал к АА в Мраморный дворец. (АА все эти дни будет ночевать в Мраморном дворце). Застал ее одну (была Маня, но Шилейко не было). АА еще не совсем оделась, и минут двадцать мы не выходили - я дожидался. Бросилась в глаза необычайная оживленность, исключительно хорошее настроение ее. А это все отражается на манере говорить, на ее движениях: походка становится легче и движения "лебединей". Расспросил об Инне Эразмовне - приехала в полном здоровье и нисколько не озабоченная трудностями предстоящего путешествия.
Вышли. По местами просыхающим, но большей частью - невероятно мокрым и грязным тротуарам, по неожиданно теплому, мягкому воздуху (второй день такой! - раньше все холода были) пошли в Шереметевский дом.
Но то, что не пугает Инну Эразмовну, - очень волнует АА: она перебирает в уме все трудности такого длительного путешествия, неизвестность условий, маршрутов, расписаний, стоимостей и всего прочего. Тем более - принимая во внимание старость и неопытность в таких делах Инны Эразмовны. Речь АА пестрит такими словами, как "Николаевск на Амуре", "анкета" (которую нужно заполнить, чтобы получить разрешение на въезд на Сахалин). И с одной стороны - радость от того, что приехала Инна Эразмовна, а с другой - волнение за нее; а все вместе делает АА необычайно оживленной.
АА с юмором рассказывает мне о муже ее тетки Викторе Модестовиче Ваккаре, почти восьмидесятилетнем старике, который в Деражне ведет мемуары, о наивном непонимании Инной Эразмовной условий современного существования, и т. д. Попутно по дороге АА говорит мне, что читала вчера Шенье (Шилейко купил вчера для себя томик Шенье. А тот, который принадлежит АА, сейчас у меня). И, читая Шенье (о котором отзывается как о прекрасном поэте), обнаружила в нем места, совершенно ясно использованные Пушкиным, Баратынским, Дельвигом... Не те, которые известны уже исследователям, а другие, еще никем не подмеченные. Так, из Шенье взяты строчки "Не трогайте..... вострушки / Не трогайте парнасского пера..." (только у Шенье тон гораздо серьезней в данном случае). И другое место АА цитировала из Пушкина: "Мой голос для тебя и ласковый и томный / Тревожит позднее молчанье ночи темной..." - и т. д. (АА процитировала соответствующие места из Шенье, но я не запомнил).
И голос - тихий, внятный, гортанный голос АА вибрировал пушкинскими стихами в мягком, глушащем весеннем воздухе. АА лукаво взглянула на меня: "Все, все - и Пушкин, и Баратынский - брали у него!". И затем заговорила о том, что теперь уже так много выясняется в области взаимодействий одного поэта на другого - того, о чем десять лет тому назад и не задумывались просто, - что, вероятно, изменится взгляд на сущность поэтического творчества. Такое исследование, какое сделал Эйхенбаум над Лермонтовым, сейчас звучит почти как укор Лермонтову: "Никто не пользовался чужими стихами, а он один это делал!". В действительности же - не он один, не Лермонтов, - все это делали, но исследован-то только один Лермонтов. Теперь все занялись исследованиями и над другими поэтами, и в скором времени, конечно, многое узнается и выяснится. И, конечно, не попрекать поэтов этими заимствованиями придется, а просто изменить взгляд на сущность поэтического творчества. Оно будет пониматься немного иначе, чем понималось до сих пор лет десять тому назад, например.
"А вы записываете все, что вы обнаруживаете в этой области?" - спросил я. Конечно, не записывает. Записывает только то, что относится к Николаю Степановичу, остальное уйдет от всех. И если бы АА узнала, что крохи этого записываю я, она была бы очень недовольна.
Мы пришли в Шереметевский дом. АА представила меня своей матери. Высокого роста старушка. Есть что-то татарское в лице. Сморщенное лицо и дряхлый голос; держится прямо, но при ходьбе чуть-чуть припадает на одну ногу. АА в разговоре с ней - стояли друг против друга - смотрит на нее мерцающим, ласковым, ясным-ясным взглядом. И говорит с ней ласково, в этой ласковости пробиваются, смешиваясь, нотки дочернего подчинения и чуть-чуть снисходительной доброты к более слабому существу.
Кабинет Пунина опустел: из него вынесли письменный стол, который поставили в спальне. Кабинет предоставлен Инне Эразмовне. АА провела нас туда и оставила меня одного с Инной Эразмовной. Инна Эразмовна ставила мне вопросы об условиях путешествия, и я записывал их, чтобы навести справки.
Я ушел за справками. И через два часа - в четыре часа - пришел в Шереметевский дом опять, узнав, что билет стоит около 80 рублей, что поезд идет дней восемнадцать, и пр.
Застал АА, Инну Эразмовну и Пунина оканчивающими обед в столовой. Сел к столу. Пунин положил и мне оладьи, АА покрыла оладьи вареньем, и я стал есть и рассказывать. Принесенные мной сведения вызвали очень горячее обсуждение. АА, волнуясь, горячась, спорила со мной, и с Пуниным, и с Инной Эразмовной мы все более оптимистичны были, высказываясь о путешествии. А АА - и справедливо, конечно, - убеждала Инну Эразмовну помнить то-то и то-то, касающееся анкет и Виктора Андреевича. Волненье и горячность прерывались смехом и подтруниваньем - АА надо мной и Пуниным, Пунина и моим - над АА. Так как настроение у всех было хорошее, то подцепляли друг друга неимоверно. Выпив чаю и просидев около часа и пообещав собрать сведения о недостающих подробностях, я ушел домой.
Что-то Инна Эразмовна заговорила о своем отце, кажется, и, кажется, сказала, что он был комендантом Петропавловска. Но здесь я боюсь соврать и поэтому никак не утверждаю ни того, что здесь фигурировал отец, ни того, что - "комендант", ни того, что далекий сибирский город - именно Петропавловск.
Пунин дразнил меня, что узнал много нового и интересного об АА, чего мне и не снилось узнать. Я вслух завидовал, а АА с поразительной укоризной в глазах слушала о наших "свинских" наклонностях к записыванию.
26.04.1926
Пушкин.