Мотовилов злорадно улыбнулся.
– Ну, конечно, Минский полк, 27-я дивизия, всегда против нас. Интересно, где 26-я? Сейчас попробую, не клюнет ли?
– Эй, друзья, а как товарищ Гончаров[4] себя чувствует?
– Так он не наш.
– Знаю, что не ваш, а 26-й, да, может быть, вы недавно видели его?
– Видели, как не видать; Вчера в Ключах встретились.
– Ага, штаб 26-й вчера был в Ключах, рядом, значит, и эта обретается. Отлично, – говорил вполголоса Мотовилов.
– Ну, а что товарища Грюнштейна[5] давно не слыхать?
– О, Грюнштейн теперь шишка большая!
– Хватит, ясно, как апельсин, 26-я и 27-я дивизии 5-й Армии. Можно донесение писать.
– Что, господа офицеры, сегодня не воюем? – спросили красные.
Петин тонким голосом крикнул:
– А что, разве вам охота подраться? Я сейчас прикажу открыть огонь.
Минцы замахали руками.
– Нет, нет, сегодня можно и отдохнуть.
Офицеры пошли к своим цепям. На берегу вышел из кустов белый караул. Враги стояли некоторое время молча. Широкоплечий унтер-офицер с черной бородой хлопнул рукой себя по боку.
– Спиридон, мерзавец, это ты?
Спирька сразу узнал отца.
– Я, тятя, я!
Красные и белые, с глазами, разгоревшимися от любопытства, смотрели на отца с сыном.
– Это, значит, на отца сынок руку поднял? А? Ты ведь доброволец, щенок?
– Доброволец, тятя!
– Я его дома оставил, думал, матери по хозяйству поможет, а он вон што, против отца пошел!
– Не я, тятя, супротив вас пошел, а вы супротив меня, супротив всего народу с офицерьем сбежали, в холуи к ним записались!
Отец вскипел:
– Ты поговори у меня еще, молокосос! Сию же минуту переходи сюда! Бросай винтовку!
Спирька засмеялся, потрепал себя рукой пониже живота:
– А вот этого не хошь, тятя? Хо-хо-хо!
– Го-го-го! Ловко, Спирька, отца угощаешь! – загоготали красные.
Чернобородый задыхался от гнева:
– Прокляну, Спиридон, опомнись!
– Нам на ваше проклятье начихать, тятя!
Отец высоко поднял руку:
– Не сын ты мне больше! Проклят ты, проклят во веки…
– А ведь не пальнешь в тятьку-то, Спирька, чать жалко.
Кровь бросилась в лицо Спиридону. Он вспомнил, как отец всегда с базара привозил ему пряники, вспомнил, как тот мальчишкой часто таскал его на руках, учил ездить на лошади, провожал с ребятами в ночное.
– Доброволец он, за буржуев, не отец он мне. Проклял он меня. Не отец так не отец.
Спиридон для чего-то старался заранее мысленно оправдать себя. Сын быстро щелкнул затвором, стал на колено и выстрелил. Пуля сшибла у отца фуражку. Отец трясущимися руками поднял свою винтовку, ответил сыну. Красные и белые молча наблюдали за борьбой. Чернобородый совсем растерялся, стрелял не целясь, винтовка плясала у него в руках.
– Сынок, – бормотал он, досылая патрон, – сынок, хорош сынок…
Спиридон с четвертой пули распорол отцу бок. Унтер-офицер вскрикнул, комком свернулся на земле. К раненому подбежали санитары.
– Будь проклят ты, отцеубийца. Отцеубийца проклят, проклят, хрфлфрихррр…
Кровь пенилась в горле и во рту Хлебникова. Спиридон с остервенением стрелял в санитаров, поднимавших отца на носилки. Красные отняли у него винтовку.
– Стой, дьявол, из-за тебя бой еще подымется.
Братание и разговоры шли по всей линии на участке N-ской дивизии. Белые, смеясь, кричали красным:
– Как, неприятели, переводчиков нам не нужно, и так сговоримся?
Красные гоготали, орали в ответ:
– Мать вашу не замать, отца вашего не трогать, сговоримся чать!
Толстяк Благодатнов стоял, засунув руки в карманы брюк.
– Земляки, какой губернии? – кричали в другом месте.