- Да, да! Была у него черная собака, я бы ее сразу признал, если б увидел.
Стражник поглядел по сторонам, свистнул, и из-за круглой башни во двор, сердито скаля зубы, выскочила лохматая черная дворняга. Лаци признал собаку: она была та самая, какую завещала им когда-то умирающая ведьма.
- Верная животина. Так и сидит здесь неизменно, стережет хозяина. Хотя мы его и сами хорошо стережем.
- Эта собачка, видно, вернее, чем наша белая была, - заметил Мартон Бонц.
- Я просто диву даюсь: и чем она только кормится? Здесь даже и костей-то никаких нет, - продолжал тюремный страж.
Глухим, надломленным голосом Лаци спросил, нельзя ли поговорить с узником.
- Не выйдет ничего. Не стоит вам понапрасну и к коменданту крепости ходить.
- А кто у вас комендант?
- Кручаи.
Лаци содрогнулся, услышав это имя, но упрямо пробормотал:
- У кого же мне узнать, в чем вина моего брата?
- Про то может дать ответ его сиятельство господин Берчени. Его люди привезли вашего брата из Шаторальяуйхея в кандалы закованным.
Берчени находился в это время в Шарошпатаке, но Лаци к нему на прием не допустили. Сказали, что графа мучает подагра и что он не принимает никого, кроме знахарок и предсказателей судьбы. Первые лечат его, а вторых он любит за добрые их пророчества, ибо, распространившись в народе, они поднимают боевой дух так же, как и двойное жалованье для солдата[41].
- Что же нам теперь делать? - ломал в отчаянии руки Лаци.
- Знаю я один способ, - сказал Мартон.
- Какой же?
- Надо проникнуть к графу под видом гадателя или знахарки. Последнее, правда, труднее...
- Верно, выдам-ка я себя за гадателя...
- И глупо сделаешь. Чую я из того, что ты рассказал мне по дороге, что тот Янош Рожомак - не кто иной как сам граф Берчени.
- Ты думаешь?
- Убежден в этом. Успех восстания говорит за то, что кто-то, вероятнее всего именно он, предварительно обошел всю страну и подговорил дворян. А на такое он только переодетым, под чужим именем мог решиться.
- Это верно!
- Поэтому, если позволишь, попробую-ка лучше я проникнуть к графу. Я ему такое предскажу, что у его сиятельства подагра сразу из обеих ног вылетит.
У Мартона Бонда была душа авантюриста. Еще два года назад он был мельником на Таллошской мельнице, что стоит на речке Дудваг. В поисках приключений он отправился затем в Буду, где его совсем опустившимся встретил и взял к себе в услужение Лаци. Бонц обладал незаурядным артистическим талантом и даром подражания, так что без труда выдавал себя за кого угодно.
Два дня Мартон болтался среди челяди Берчени, изрекая всякие библейские пророчества о королевском троне, ожидающем Ракоци, и о сокрушении стен Вены. Слуги сообщили о новом предсказателе графу; Берчени заинтересовался им и пригласил к себе. Здесь Марци с фанатическим выражением лица, обратив к небу взгляд, стал пророчить страшное избиение лабанцев, на таком таинственном, истинно предсказательском языке, что смог и потешить и приободрить графа (в какой-то мере верившего таким вещам).
Не прошло и недели, как Мартон (или "пророк Хабакук", как окрестил его Берчени) стал во дворце своим человеком. Берчени, желая повеселиться, частенько посылал за ним, и у Мартона появилась возможность однажды заговорить и о бедном узнике.
Как-то раз, вечером в воскресенье, граф сам спросил Мартона:
- Ну, что тебе сегодня приснилось, Хабакук?
- Узника одного видел я нынче ночью, ваше сиятельство.
- Что же с ним приключилось, добрый Хабакук?
- Белый голубь явился мне во сне и шепнул на ухо: "Сидит здесь в Шарошпатакском замке один паренек, по прозванию Вереш, в тяжелые кандалы закован. А как освободится, семь полей зальет он вражьей кровью".
- В самом деле, сидит здесь такой заключенный. Но лабанцы могут спать спокойно. Не суждено ему больше ничьей крови пролить, даже крысиной.
- Уж не помер ли он?
- Нет еще, но скоро умрет. Сегодня с утренней эстафетой прибыл за подписью князя его смертный приговор.
- Вот как? - содрогнулся Мартон. - Чем же провинился сей несчастный?
- Воровал, растратил казну, изменил князю. И не говори мне о нем, Хабакук, не порти мне настроения. Полгода пытали - допрашивали мы его. Но он упрямый малый: так и не сознался. Ну да ничего; может, у виселицы опомнится. А ведь доверял я ему, как сыну родному.
С печальным лицом принес Мартон это известие Ласло. Тот же, услышав, места себе не находил от волнения.
- Возможно ли, чтобы брат мой воровал? - вскричал он душераздирающим голосом. - Не поверю я этому никогда в жизни! Я-то думал: в плен его взяли куруцы у лабанцев. А чтобы он - и вдруг вор?! Что же он украл, у кого? Какой ужас! И уже смертный приговор, говоришь, подписан? Боже мой, боже мой! Что же нам теперь делать?
Мартон Бонц только плечами пожал: "Ничем тут не поможешь. Казнят его, а мы и знать о том не будем, Мне вон уже будто слышится: воронье закаркало".
- Может быть, к князю поехать, броситься в ноги, попросить пощады?
- Не успеешь. Князь сейчас в Мункаче, а Берчени еще нынче утром отправляется в Сенице и меня с собою берет. Лучше, право, если и ты, Ласло, вступишь в его войско. Вместе пойдем.
- Нет, я здесь останусь. Узнаю об участи моего несчастного братца. Не ведаю я еще, что мне делать. Но так я этого не оставлю.
- Ну, тогда бог тебе в помощь. А я додурачился с этими предсказаниями до того, что теперь меня и в самом деле определили на должность пророка!
Остался Лаци один. Целую ночь провел он без сна. Все думал: что же теперь станется с его братом? Хоть бы знать, в чем Пишту обвиняют! Тогда легче было бы что-нибудь предпринять. Хоть бы полчасика с ним вместе побыть, поговорить. Может, все же пойти к Кручаи, воззвать к его сердцу? Ведь и он человек!
Утром Лаци явился на квартиру к коменданту. В передней сидел молодой прапорщик.
- Что вам угодно? - спросил офицер.
- Я хотел бы поговорить с господином комендантом, - робко отвечал Лаци.
- По какому делу?
- По делу несчастного осужденного Иштвана