На самом берегу Нила, на том месте, где возвышались некогда Фивы, колоссальные развалины которых далеко протянулись по обоим берегам реки, стояли два дома, окруженных пальмами. Один из этих домов, современной постройки, несмотря на свои претензии на арабский стиль, – был гостиницей для путешественников; в другом, стоявшем ближе к реке, помещался ресторан и столовая. Последнее строение ясно свидетельствовало об археологических вкусах хозяина и представляло, хотя и фантастическое, но некоторое подобие древнего египетского дома.
Раскрашенные деревянные колонны, изображавшие стебли лотоса, поддерживали веранду, на которой стояли деревянные столы и скамейки, окрашенные в яркие цвета.
Над входом, на громадном щите, был изображен, с двойной короной на голове, древний египетский царь, готовый осушить кубок, подаваемый ему стоящим на коленях человеком, одетым в белую тунику, с клафтом на голове. Надпись «Отдых Рамсеса», сделанная большими черными и желтыми буквами на лазурном фоне этой картины, ясно указывала, что под этой гостеприимной кровлей усталый путник найдет чем утолить голод и жажду. Большая открытая зала с верандой была очень привлекательна своей изысканной чистотой и оригинальным убранством. Стены были украшены живописью; посредине залы был устроен бассейн, обсаженный растениями в цвету, и из которого бил фонтан, поддерживавший приятную свежесть. В глубине стоял огромный буфет, на котором теснились мшистые бутылки, бокалы для пива, стаканы с лимонадом, большие амфоры, фрукты и всевозможная снедь. Все это было так аппетитно, так чисто и изящно уставлено, что могло соблазнить кого угодно.
Час был ранний и зала гостиницы была еще пуста. Только служанка и трактирный слуга накрывали свежими скатертями столики и расставляли стаканы и посуду на двух длинных столах, стоявших вдоль стен.
У буфета сидел лысый, невысокого роста человек, одетый в нанковый костюм. Под большим передником, у пояса, висел большой кухонный нож. Это был сам хозяин, Готлиб Майдель, бравый немец, экономный и деятельный, несмотря на скопленное им солидное состояние, всюду поспевавший и работавший больше своих слуг.
В эту минуту толстое и приветливое лицо доброго Майделя было чем-то озабочено. Маленькие, голубые глазки его, всегда веселые и добрые, с беспокойством смотрели на стоявшую перед ним женщину, которая что-то оживленно ему рассказывала.
Круглая и свежая, она так поразительно была похожа на хозяина, что в них не трудно было угадать брата и сестру. Густые, седые, как снег, волосы обрамляли ее загорелое лицо. В эту минуту она тоже была чем-то озабочена и с нетерпением сказала брату:
– Повторяю, Готлиб, что необходимо посоветоваться с доктором. Опухоль в колене внушает серьезные опасения; малейшее же движение причиняет невыносимую боль. Я знаю, что ты не любишь показывать Альмерис чужим, но здесь случай исключительный. Нельзя же заставлять страдать бедного ребенка, ведь она может навеки остаться калекой, и осторожность вовсе не лишняя. Доктор находится в двух шагах!
Майдель недовольным жестом сдвинул сначала на лоб, а потом на затылок свою черную шелковую ермолку.
– Знаю, знаю! Ну, коли это необходимо, я пойду попрошу доктора Леербаха осмотреть у ребенка ногу; но, признаюсь, мне это очень неприятно. Я всегда говорил, что эти вечные шатания по развалинам к добру не приведут; а ты всегда была слаба, Туснельда, и вместо того, чтобы запрещать, ты позволяешь Альмерис делать, что ей угодно.
– Попробуй-ка сам ей запретить! – возразила рассерженная Туснельда. – Поскользнуться можно везде, даже на полу.
Она повернулась и вышла из комнаты, а брат ее облокотился на стол и задумался.
Лет тридцать тому назад Готлиб Майдель прибыл в Египет в качестве камердинера и повара какого-то немецкого барона, страстного археолога, специально интересовавшегося раскопками Фив.
Преданный своему барину, умный и любознательный, Готлиб мало-помалу и сам заинтересовался его работами. Большая витрина со статуэтками, скарабеями, амулетами, кольцами и другими вещами еще до сих пор свидетельствовала об археологических вкусах. бывшего камердинера.
Несколько лет спустя археолог-любитель умер и, согласно с его желанием, был погребен в пустой гробнице в древнем некрополе Фив; а в завещании своем он не забыл верного слугу, и Майдель унаследовал солидную сумму. Не имея никого кроме сестры, и уже обжившийся в Египте, Готлиб решил окончательно здесь поселиться; купил у одного феллаха кусок земли на самом берегу Нила и решил открыть гостиницу, а в помощь себе выписал из Германии свою сестру, Туснельду Шнейдер. Все шло отлично. Готлиб вложил всю свою душу в это предприятие, развел роскошный сад. Умеренные цены и отличная кухня привлекали массу туристов, и с годами скромный трактир превратился в прекрасный отель, в котором любили останавливаться археологи, приезжавшие на целые месяцы работать в развалинах. Рядом с гостиницей вырос ресторан, «Отдых Рамсеса» – любимое детище и предмет неисчерпаемой гордости Готлиба. Кроме того, для себя лично, он выстроил небольшой, но уютный домик, окруженный садом, и обнес его высокой стеной. Там Майдель прятал от нескромных глаз свою приемную дочь Альмерис, там же Туснельда разводила на заднем дворе своих гусей, уток, кур и индеек.
Предприятие процветало. Уже давно Майдель мог считать себя богатым и, казалось, должен был бы быть счастлив; а между тем в его прошлом было что-то, тяготившее его. У маленького, жизнерадостного человечка был роман, но любовь его быстро и трагически рушилась.
Тот старый феллах, у которого Майдель купил землю, при продаже выговорил себе право жить до самой смерти в полуразвалившейся лачуге со своей четырехлетней дочкой.
Майдель с сестрой жили в добром согласии с мрачным и молчаливым стариком и, три года спустя, Ибрагим, умирая, упросил трактирщика не покидать его несчастного ребенка, который остается полным сиротой, так как Ибрагим был вдов.
Туснельда, обожавшая детей и потерявшая свою единственную дочь, охотно взяла на себя заботу о девочке, на что Майдель дал свое согласие.
Маленькая Фатьма поселилась у них в доме, как родная дочь. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, Майдель страстно влюбился в нее и женился на ней.
С год все шло хорошо; Фатьма, казалось, была довольна и предана своему мужу, но на самом же деле она чувствовала к Готлибу чисто дочернюю любовь. Тут встретилась она с одним молодым арабом, наезжавшим иногда по делам, страстно влюбилась и бежала с ним.
Ее бегство было ужасным ударом бедному Майделю. Он серьезно заболел, а когда поправился, то сделался молчаливым, неразговорчивым и с первого же дня наотрез отказался разыскивать бежавшую жену.
Больше года о Фатьме не было ни слуху, ни духу; но вот однажды Туснельда встретила ее бродившей вокруг их дома. Фатьма выглядела почти угасшей и так изменилась за это время, что в ней трудно было узнать ту красавицу, которая полтора года назад бросила их.
Узнав Туснельду, она призналась, заливаясь слезами, что уже несколько дней как блуждает в окрестностях, не смея войти в дом.
Беременная, больная, лишенная всяких средств и питаясь милостыней, Фатьма еле добрела до супружеского дома; переступить его порог у нее не хватило мужества и она решила уже броситься в Нил, когда встретила Туснельду. В тот же вечер Туснельда сообщила обо всем брату; ей не стоило большого труда склонить его принять снова к себе в дом беглянку. Когда же Фатьма явилась, бросилась перед ним на колени и, заливаясь слезами, умоляла его о прощении – последний гнев Майделя исчез. Он нежно поднял ее, обещал забыть прошлое и спасти от позора, признав будущего ее ребенка своим.
Судьба не судила, однако, бедной Фатьме долго насладиться великодушным прощением мужа. Перенесенные лишения и нравственные муки окончательно разбили ее нежный организм; а потрясения и страх последних дней нанесли ей последний удар. Фатьма слегла и прежде времени произвела на свет девочку, но такую слабую и болезненную, что случайно бывший в то время в отеле доктор объявил, что нет никакой надежды, что она останется жива.
Через несколько часов Фатьма умерла; перед смертью она призвала к себе Готлиба и умоляла перенести на ребенка его великодушное прощение, дарованное ей и никогда не оттдавать его настоящему отцу, если бы тому пришло в голову требовать девочку.
Готлиб поклялся признать ребенка своим и, с радостной улыбкой на устах, бормоча слова благодарности и благословения, Фатьма отошла в вечность.
Против всякого ожидания, девочка осталась жива и стала сокровищем и предметом обожания и слепой любви как для брата, так и для сестры.
Добрая Туснельда, романтичная, как истая немка, дала ребенку имя Альмерис – героини романа, который в то время очаровал ее. Девочка невольно привязала к себе своих приемных родителей прекрасным характером, кротким и послушным, своей красотой и замечательным умом.
Во время рождения Альмерис семья пополнилась еще одним членом, а именно молодой англичанкой. Англичанка эта была женой секретаря одного лорда, который ради удовольствия путешествовал по Египту, таская с собой одного из сыновей. Миссис Джонсон была в то же время гувернанткой мальчика.
Заинтересовавшись раскопками, производившимися в то время в Дэир-эль-Бахри, знаменитой террасами усыпальниц царицы Хатшепсут и ее отца Тутмоса I, лорд остановился в Фивах и поселился в отеле Майделя; во время этого-то пребывания в Фивах миссис Джонсон и подружилась с Туснельдой. Дружба эта была такова, что по смерти мужа, умершего от солнечного удара и оставившего ее беременной, она отказалась следовать за лордом, снова отправившимся в путешествие, и осталась у Майделя.
Дня через три после рождения Альмерис, Дора Джонсон произвела на свет ребенка, который умер на следующий же день. Молодая мать была в отчаянии; тем не менее, она согласилась кормить грудью Альмерис, и скоро так привязалась к своей питомице, что окончательно осталась жить у своих новых друзей.
В обществе этих двух женщин, безумно обожавших ее, росла Альмерис. Странный это был ребенок, – мечтательный, подверженный видениям и странным снам. Ей нужны были совсем другие воспитательницы, чем ее тетка и кормилица, обе прекрасные, но недостаточно образованные и в высшей степени романтичные женщины.
Туснельда, совершенно поглощенная заботами по хозяйству, не имела времени заниматься воспитанием племянницы. Обязанность эту приняла на себя Дора. Она научила девочку всему, что знала сама, то есть читать и писать по-английски, по-немецки и немного по-французски, истории, географии и начаткам математики. Наконец, она научила ее играть на гитаре и петь немецкие и французские песни.
Своим живым умом Альмерис быстро усваивала все, чему ее учили, но особенно она пристрастилась к романам, которые читала ей Дора и которые еще больше возбуждали ее восточное воображение.
Главной поверенной девочки была Дора. У нее всегда хватало времени выслушать с восхищением рассказы о страшных снах и видениях девочки.
Альмерис, подрастая, становилась все мечтательней и менее общительной; в ней развилась истинная страсть к развалинам, среди которых она выросла. Целыми днями бродила она по древней столице, мечтая в каком-нибудь полуразрушившемся храме или около пустой гробницы древнего некрополя.
Все рабочие на раскопках ее знали, любили и часто дарили ей кое-какие мелкие вещи, находимые в развалинах. Во время одной из таких бесконечных прогулок с Альмерис и случилось несчастье, о котором шла речь в начале этого рассказа.
После долгого размышления, выругавшись, Майдель со вздохом поднялся и пошел за доктором. Он терпеть не мог, чтобы дочь его видели иностранцы, особенно молодые. В данный же момент весь отель был занят археологической экспедицией, к которой присоединился и один молодой врач.
Так как экспедиция работала далеко и чаще всего к обеду не возвращалась, предпочитая брать провизию с собой, Майдель не препятствовал дочери продолжать ее обычные прогулки, требуя лишь одного, чтобы она была дома раньше археологов. Молчаливый трактирщик пошел к большому дому, где и узнал от привратника, что ученые уже уехали, но что дома остались доктор, секретарь и еще один господин, которые находятся в своих комнатах.
Майдель постучался в дверь.
Звучный голос ответил:
– Войдите!
Майдель вошел и с поклоном остановился в нескольких шагах от стола, заваленного мелкими древностями. Около этого стола сидел доктор Леербах и рассматривал в лупу надпись на одном из амулетов.
Это был высокий молодой человек, худощавый и хорошо развитой, с бронзовым оттенком, с большими черными, бархатистыми глазами, с черными же, слегка вьющимися волосами, с правильными и приятными чертами лица.
Видя, что трактирщик в замешательстве вертит в руках свою шапку, доктор обратился к нему с улыбкой, открывшей ряд белоснежных зубов:
– Что скажете, Майдель? Что привело вас так рано ко мне? Чем могу служить вам?
Выслушав трактирщика, доктор встал, взял шляпу и весело ответил:
– Только-то? Конечно, я с удовольствием навещу вашу дочь и посмотрю, что с ней такое? Хитрец! Как ловко вы скрывали, что в вашем семействе живет взрослая барышня, о существовании которой мы и не подозревали!
Доктор приказал подать свою походную аптечку и последовал за трактирщиком. Через двор и небольшую калитку они вошли в уединенный сад, окружавший дом Майделя, и тот прямо повел доктора к большой террасе, крыша и колонны которой были покрыты вьющимися растениями. Зелень была так густа, что благодаря ей внутренность веранды тонула в зеленоватом сумраке.
В этой полутьме доктор разобрал только турецкий диван, на подушках которого лежала какая-то женщина в белом. Глаза Леербаха скоро привыкли. В нескольких шагах от дивана доктор остановился, как очарованный: никогда еще, казалось, не видал он такого очаровательного создания, как эта лежавшая перед ним девушка. Белый кисейный капот вырисовывал ее стройные формы; в руках она держала опахало из павлиньих перьев с ручкой из слоновой кости. Большие глаза газели, влажные и нежные, смотрели на него с неописуемым страхом и удивлением. Но тут она глухо вскрикнула, закрыла глаза и откинулась назад.
Майдель и Леербах бросились к ней. Доктор пощупал пульс Альмерис и успокоил испуганного Готлиба.
– Это пустяки, Майдель! Ваша дочь сделала резкое движение и от боли в поврежденной ноге ей сделалось дурно, – сказал он, вынимая из кармана флакон с солью.
Наклонившись к больной, он поднял ей голову и поднес к носу флакон.
Подавая помощь, Леербах снова с восхищением смотрел на правильные, тонкие черты девушки и на прозрачный, матовый цвет ее лица. Маленькое, неподвижное ее личико как-то странно было ему знакомо; но он не мог вспомнить, где раньше видел тонкий профиль, эти веки, обрамленные длинными, изогнутыми ресницами, этот маленький ротик и лоб, окруженный массой шелковистых и черных, как вороново крыло, волос.
Через минуту Альмерис открыла глаза. Несмотря на видимое расстройство, она хотя тихо, но отчетливо отвечала на вопросы доктора и не оказала ни малейшего сопротивления, когда последний обнажил и осмотрел ее распухшую ногу.
Бледная, со сжатыми губами, она мужественно, без малейшего стона, перенесла очень болезненное вправление вывихнутой ноги.
Восхищаясь ее мужеством, Леербах наложил повязку, дал успокоительное питье и предписал полный покой, обещая завтра снова навестить больную.
– Если же вы почувствуете себя дурно, то во всякое время дня и ночи я к вашим услугам, так как сегодня я весь день проведу в отеле, – прибавил он.
– Благодарю! Теперь я чувствую себя вполне хорошо, – ответила Альмерис.
Заметь Леербах, каким энтузиазмом горел взор Альмерис, когда она протянула ему руку, он был бы крайне удивлен и восхищен, так как и она все больше и больше нравилась ему.
Оставшись одна, молодая девушка погрузилась в глубокую задумчивость, из которой ее вывел приход миссис Джонсон.
Альмерис привлекла к себе свою добрую кормилицу и, прижавшись к ее плечу внезапно вспыхнувшим личиком, пробормотала:
– Тетя Дора! Если бы ты знала, кого я только что видела! Я от волнения лишилась чувств.
– Кого же ты могла видеть? Насколько я знаю, кроме доктора, никого не было, – с недоумением спросила Дора.
– Это правда. Но он-то именно и есть человек-сфинкс, сам Рамери! Как он красив, как добр и симпатичен его взгляд! Он тоже как-то странно смотрел на меня, точно ища чего-то знакомого в моем лице. Может быть, он тоже узнает меня! – продолжала Альмерис с пылающими щеками и сверкающим взором.
– Успокойся, дорогая моя! Волнение может повредить тебе. Раз ты узнала человека-сфинкса, и вы нашли друг друга, то ясно, что судьба исполнится, и вы, наконец, будете соединены, – с убеждением заметила Дора. – Да, теперь, когда я сравниваю доктора с твоим описанием Рамери, я удивляюсь, что раньше не узнала его. Это он, как две капли воды.
– Нет, разница-то есть! Но, несмотря на это, я все-таки узнала его с первого же взгляда.
– Тем лучше, дорогая! А теперь засни, чтобы скорее быть здоровой и наслаждаться счастьем, которое несомненно ожидает тебя, так как доктор не женат.
Выздоровление Альмерис стало быстро подвигаться вперед. Доктор каждый день навещал ее, и эти визиты становились все продолжительней. Когда большие глаза газели устремлялись на него со странным выражением лукавства и нежности, сердце его начинало усиленно биться. Чувство, становившееся все сильнее и сильнее, влекло его к этому странному, загадочному ребенку, который рассказывал ему иногда такие вещи, что он подчас начинал сомневаться в ее рассудке. Кроме того, он убедился, что здоровье Альмерис было более чем неровно, а вся нервная система отличалась крайне болезненной впечатлительностью.
Через неделю Альмерис могла уже вставать и ходить по дому.
Теперь с каким-то новым для себя нетерпением спешил доктор домой, бросая раскопки; он знал, что в комнате его ждет сюрприз: прелестный букет из лотосов, какой-нибудь редкий фрукт или иной знак внимания в этом же роде. Он знал, что Альмерис украшает его комнату и даже как-то раз застал ее, когда она ставила цветы в вазу у него на окне. Чувство молодой девушки так ясно читались в ее глазах, что, тронутый и увлеченный, доктор хотел бы привлечь ее в свои объятия и поцелуем признаться в своей любви. Однако, он этого не сделал, так как в его сердце происходила странная борьба.
В эту ночь Ричард Леербах не сомкнул глаз.
Чтобы читатель мог понять все сомнения и терзания, лишившие молодого человека сна, мы должны вкратце рассказать о его прошлом. Леербах происходил из благородной, но бедной семьи, отец его, – младший сын в семье, – был предназначен к военной карьере. Брак его с молодой итальянкой помешал исполнению этого плана и, заключенный против желания всех родных, поссорил его со всеми.
Однако духом он не упал, а устроился кассиром в одном из банкирских домов и зажил с семьей скромно, но счастливо, довольствуясь малым. Вскоре он умер.
Ричард, единственный сын Леербахов, получил прекрасное воспитание, и избрал карьеру врача, как наиболее практичную и лучше вознаграждаемую. Он всей душой отдался делу, и быстро создал себе известность и блестящую практику.
Радость первых успехов была омрачена смертью матери, за которой скоро последовала и его сестра. Оставшись одиноким, Ричард окончательно отдался науке.
Утомленный работой, он взял двух– или трехнедельный отпуск и поехал гостить к своему университетскому товарищу. Там он случайно был приглашен к одному из соседних помещиков, графу Кронбургу, дочь которого получила очень опасное воспаление легких. Благодаря искусству Ричарда, Tea Кронбург была спасена и молодые люди влюбились друг в друга.
Еще во время выздоровления Tea, между ними произошло объяснение, и они поклялись друг другу в вечной любви.
Когда граф узнал об этом, он наотрез отказал, объявив, что не желает иметь зятем бедного доктора. Три месяца спустя граф Кронбург заставил свою дочь обручиться с одним их родственником, человеком средних лет, очень богатым камергером и их близким соседом.
Tea подчинилась приказанию отца, но потребовала, чтобы свадьба была отложена на год.
Она не принадлежала к числу тех женщин, которые молча отказываются от страстно любимого человека, и хотела только выиграть время, твердо решив скорей отважиться на все, чем соединиться с ненавистным человеком.
Случай, по-видимому, благоприятствовал влюбленным, так как Ричарду Леербаху неожиданно досталось большое состояние и блестящее положение. Его двоюродный брат – глава старшей линии – служивший офицером в гвардии, был убит на дуэли; а так как Ричард был последним в их роде, то ему и достались майорат и титул барона. Подавив чувство оскорбленной гордости, новый барон Леербах написал графу письмо и возобновил свое предложение. Обстоятельства, послужившего причиной отказа, уже не существовало. Но граф Кронбург был угрюм и настойчив. Он ответил, что, вполне признавая Ричарда партией, достойной его дочери, он, тем не менее, не может нарушить данного слова своему племяннику, а потому просит Леербаха отказаться раз и навсегда от неосуществимой надежды и оставить в покое его дочь.
Этот новый отказ глубоко оскорбил Ричарда. Несмотря на тайные письма Tea, в которых та клялась ему в любви и умоляла терпеливо ждать, Леербах решил уехать и, в ожидании дальнейших событий, заняться серьезным трудом. В качестве рядового врача он присоединился к ученой экспедиции, отправлявшейся в Египет и Нубию на раскопки. Таким-то образом он попал в Фивы, где случай и свел его с Альмерис.
С этого времени его любовь к Tea сразу поблекла. Новое, более могучее, чувство влекло его к дочери Майделя и он уже не раз ловил себя на мысли, что помолвка графини Кронбург служит для него освобождением. Он решил даже написать Tea, что окончательно отказывается от нее, не желая входить в семью, которая относилась к нему с таким недоброжелательством.
Однако Ричард со дня на день откладывал исполнение своего намерения. Он знал, что Tea страстно его любит, да и сам он клялся ей в вечной любви. Врожденная честность нашептывала ему, что он придумал плохое извинение, и что если уж он отказывается от нее, его долг – открыть всю правду. Но всякий раз, когда он брался за перо, чтобы написать: «Я не люблю тебя! Все мое сердце принадлежит другой», – мужество покидало его.
Однажды вечером, когда Ричард вернулся с раскопок, слуга подал ему письмо, доставленное утром с пароходом.
С минуту он держал письмо в нерешительности. Адрес был написан рукой Tea. Невыразимо неприятное чувство сжало сердце Ричарда. Наконец, он вскрыл пакет, и первое, что из него выпало, был фотографический портрет молодой графини.
Ричард вздрогнул. Мрачно смотрел он на очаровательное личико, которое, как живое, улыбалось ему. Да, Tea была красива, даже, может быть, красивей Альмерис! Классически правильное лицо ее могло сравниться с греческой статуей; белокурые волосы ее резко выделялись на черном фоне карточки и словно каким-то ореолом обрамляли ее лицо. Каждая черта этой чудной головки дышала страстью и энергией. Пылкая душа чувствовалась в этом образе. Ноздри прямого носика, казалось, трепетали, а маленький, полуоткрытый рот манил к поцелую.
Очевидно, снимаясь, Tea сосредоточила все свои мысли на любимом человеке, и каждый фибр ее существа дышал страстью к нему. Ричард нервно схватил фотографическую карточку Альмерис и стал сравнивать обеих женщин. И снова он пришел к убеждению, что чарующая красота Tea бледнеет перед чистым образом Альмерис, маленькое и прозрачное личико которой дышало гармонией, а в кротком и грустном взгляде больших глаз и в меланхоличной улыбке маленького рта чувствовалось что-то «не от мира сего». Да, это нежное и очаровательное создание могло любить до самой смерти, могло страдать без жалоб, но нечистые и бурные земные страсти не имели над ней власти.
Тяжело вздохнув, Ричард положил оба портрета на стол и развернул письмо. По мере того, как он читал, лицо его все более хмурилось.
«Милый мой! – писала Tea. – Когда ты получишь мое письмо, я уже сожгу свои корабли и покину отцовский дом. Мне представился единственный случай соединиться с тобой, и я ухватилась за него. Мисс Лауфорд, моя компаньонка, получила наследство и едет к своему брату в страну пирамид. Я еду с ней, так как мне удалось привлечь ее на свою сторону. Как только мы прибудем в Каир, я пошлю к тебе нарочного, чтобы ты как можно скорее приехал ко мне.
Я совершеннолетняя и привезу с собой все необходимые бумаги, чтобы мы могли немедленно же обвенчаться. Ты сам понимаешь, насколько скомпрометирована моя репутация. Дома никто не знает, куда я убежала – и скандал выйдет громадный. Впрочем, все это мало беспокоит меня. Тебе я без страха вверяю мою честь и судьбу, а титул твоей жены защитит меня перед светом. Но если бы даже свет бесповоротно осудил меня, то и тогда я не поколебалась бы, так как сама смерть предпочтительнее ненавистного брака, на котором настаивает отец. Через несколько дней мой жених уезжает по делам; его-то отсутствием мы и решили воспользоваться. Мистер Лауфорд, брат моей подруги, служит в английском консульстве; от него ты можешь получить все желаемые сведения, если приедешь в Каир раньше нас. Он предупрежден».
Дальше следовали различные указания и планы на будущее и уверения в любви.
Ричард гневно швырнул письмо на стол. В эту минуту он чувствовал только досаду на Tea. Как могла она так рисковать и решиться на подобную выходку и притом еще так некстати?
В эту ночь доктор не сомкнул глаз. В его сердце происходила жестокая борьба между любовью и долгом. Но Ричард был человеком прямым и честным. Поэтому, когда первые отблески зари вспыхнули на востоке, его решение было принято: долг восторжествовал.
Tea едет сюда, доверяя его чести. Из любви к нему она порвала все отношения со своей семьей; она едет, веря и имея право верить в его любовь. Не может же он за такое доверие отплатить низкой изменой! Приняв бесповоротное решение жениться на Tea, Ричард решил на следующее же утро уехать с тем же пароходом, который привез ему роковое письмо. Он хотел приготовить все к приезду графини, найти подходящее помещение и условиться обо всех подробностях, раз уж он знает тайну.
Ричард заснул очень поздно, на несколько часов, тяжелым и лихорадочным сном, и когда проснулся, то ученые уже уехали к месту раскопок. Доктор решил немедленно же ехать туда, чтобы предупредить начальника экспедиции о крайней необходимости отлучиться на две-три недели по семейному делу. В то же время он приказал слуге уложить в чемодан самые необходимые вещи и отнести их на пароход, куда он сам приедет прямо с раскопок. Ричард решил повидаться с Альмерис позже, когда все уже будет кончено. Тогда он приедет за остальным багажом и простится с молодой девушкой.
В это утро Альмерис проснулась поздно. Она чувствовала себя утомленной; голова ее была тяжела.
– Не больна ли ты, дорогое дитя мое? – спросила за завтраком добрая Дора, встревоженная ее бледностью и грустным, расстроенным видом. – Ты даже и молока не пила. Что с тобой?
– Ничего, Дора! Сегодня мне приснился зловещий сон, – ответила Альмерис, отодвигая полную чашку.
– Так расскажи же, что такое ты видела во сне? Может быть, ты совершенно напрасно беспокоишься? – спросила встревоженная Дора.
Она добродушно верила в сны Альмерис, особенно с тех пор, как некоторые из них действительно сбывались. Альмерис задумчиво облокотилась на стол и покачала головой.
– Нет, Дора, мои сны никогда не были лживы; в особенности этот! Выслушай и суди сама.
Я видела, что гуляю по берегу Нила с доктором или Рамери, – как хочешь, так и называй его. Он говорил мне про свою любовь, и я была бесконечно счастлива. Вдруг из воды восстало черное облако. Оно заколебалось и двинулось вперед. Коснувшись берега, облако приняло форму гигантского, темного цвета, лотоса. Затем чашечка цветка раскрылась и из нее поднялась белокурая голова женщины, которая назвала себя Эриксо. Темные глаза ее горели огнем, а пряди золотистых волос развевались по ветру. На устах играла насмешливая улыбка, когда она наклонилась ко мне и крикнула: «Я – судьба! Я всегда буду побеждать тебя!» Она вкатилась между Рамери и мной, причем так сильно толкнула меня, что я почувствовала страшную боль в груди и потеряла сознание.
Когда я очнулась – конечно, во сне – я увидела себя лежащей на скале в глубине темного и узкого ущелья. Рядом со мной, на коленях, стоял Рамери и плакал. Я чувствовала, как его слезы текли по моим рукам. Я сознавала, что умираю, но не чувствовала ни малейшего страха. Смерть казалась мне невыразимо приятной и я была счастлива, так как лежала в объятиях Рамери. Голова моя покоилась на его груди, и он нашептывал мне слова любви.
Я стала как бы расплываться в его объятиях, и Рамери, в отчаянии, страстно пытался удержать меня. И самой мне так хотелось остаться с ним! Но, несмотря на все его усилия и на мое горячее желание жить, я чувствовала, что тело мое растаяло и стало легким и прозрачным, как воздух. Вместо моего обычного платья меня окутывало какое–то блестящее покрывало; светлый обруч украшал мою голову, а в руках я держала пальмовую ветвь.
Я всплыла на воздух и стала быстро подниматься, не чувствуя больше ни ревности, ни сожаления, а одно лишь бесконечное блаженство. Вокруг меня все исчезло, и Нил, и ущелье; я видела вдали одного только Рамери, который продолжал плакать. И странная вещь: его слезы, как блестящий жемчуг, соединялись в цепь, которая связывала его сердце с моим, и несмотря на разделявшее нас пространство, я чувствовала каждое биение его пульса. Затем все потемнело – и я проснулась.
– Ты понимаешь, Дора, что подобный сон должен иметь пророческое значение. Я убеждена, что что–нибудь нас разлучит.
Дора пыталась разубедить ее, но сама была слишком суеверна, чтобы ею тоже не овладело дурное предчувствие.
Печальная Альмерис сошла в сад и нарвала большой букет роз, который намеревалась отнести в комнату Леербаха. Было поздно, солнце стояло высоко и молодой доктор давно уже должен был быть на раскопках. Когда привратник подтвердил, что доктор уже уехал, Альмерис прямо направилась в комнату Ричарда.
Там царил необычный беспорядок. Ящики комода были выдвинуты и различные вещи валялись на полу, так как лакей, уложив чемодан, поспешил отнести его на пароход, решив все убрать по отъезде барона.
Удивленная Альмерис подошла к бюро, чтобы переменить букет, стоявший в вазе, как вдруг взор ее упал на письмо Tea и на ее портрет, которые Ричард второпях забыл спрятать. Едва взглянула она на фотографию, как глухо вскрикнула и, побледнев как смерть, прижала руку к болезненно забившемуся сердцу.
Это улыбающееся на портрете лицо было хорошо знакомо ей, и она не раз видела его в своих снах и видениях. Это было лицо именно той златокудрой женщины, которая еще нынешней ночью явилась ей в черном облаке и крикнула: «Я – судьба! Я всегда буду побеждать тебя».
И угроза эта была не напрасна, так как она находит здесь, на бюро доктора, ее портрет и, очевидно, ее письмо!
У Альмерис закружилась голова, и все существо ее трепетало от какого–то неведомого ей чувства, заставляя позабыть, что в сущности она не имеет никаких прав на Леербаха.
Она схватила письмо и, по мере того, как лихорадочно пробегала строки, написанные ее соперницей, смертельная бледность разливалась по ее нежному личику, дыхание ее прерывалось и нервная дрожь потрясала все ее существо.
Письмо выпало из ее похолодевших рук и с минуту она стояла неподвижно, машинально бормоча:
– Вот судьба, которая победила меня! О! Если бы я могла умереть!
Затем она быстро повернулась и бросилась бежать через дом, двор и сад и остановилась только у развалин храма, которые особенно любила.
С трудом переводя дыхание и обливаясь потом, Альмерис забилась в темное углубление и прижалась головой к стене. Сердце ее билось со страшной силой и острая боль пронизывала грудь. Ей хотелось плакать, но слез не было.
Сколько времени провела в развалинах, она и сама не могла бы сказать. Одна мысль всецело поглотила ее: все было кончено! Ричард навсегда для нее потерян! Беспорядок, который она видела в его комнате, несомненно, указывал на приготовления к отъезду. Позабыв все, он летел к той, которую любил! Из наболевшей груди Альмерис сорвался тяжелый и раздирающий, как жалоба, стон.
Страшная боль, сопровождаемая ледяной дрожью во всем теле, вывела ее из состояния оцепенения. Она поднялась и хотела поспешить домой, но не могла идти. Ноги дрожали и подкашивались, а боль в груди мешала ей дышать.
Еле–еле дотащилась она до дома, где уже давно искали ее. Желая остаться одна, Альмерис ушла в свою комнату, сославшись на головную боль, чтобы ее никто не беспокоил. Но не дойдя до кровати, она вздрогнула и остановилась. Что–то горячее подступало к горлу. В ту же минуту кровь хлынула у нее изо рта и залила ее белое платье. Альмерис протянула вперед руки и без чувств упала на ковер.
Дора, искавшая Альмерис всюду, нашла ее в обмороке и своими криками взбудоражила весь дом. Прибежал Майдель с сестрой. Общими усилиями, наконец, привели ее в чувство. Но общее горе и беспокойство были тем сильней, что доктор куда–то уехал, а трактирщик узнал от одного из членов экспедиции, что отсутствие Леербаха может продолжиться около трех недель.
О причинах, вызвавших припадок, так никто ничего и не узнал, а Альмерис, разумеется, ничего не выдала.
Однако, хотя Альмерис и не хотела лежать в постели, тем не менее она была все так же слаба и целые часы проводила на диване. Появился легкий, сухой кашель, а по ее нежному лицу разлилась болезненная бледность. Все эти симптомы возбуждали всеобщую тревогу. Но если физическое состояние Альмерис внушало опасения, то душевный покой к ней мало–помалу вернулся. Она молилась и покорилась, мужественно подавив всякое личное и эгоистическое чувство. Если «он» был счастлив, то этого должно было быть достаточно для нее.
Дней через десять вернулся Леербах. Он был весел, доволен и имел счастливый вид. Вместо Tea он застал у Лауфорда письмо от старого графа, написанное несколько дней спустя после письма Tea, вызвавшего его в Каир. Граф сообщал, что жених его дочери погиб в катастрофе на железной дороге, и что он смотрит на эту неожиданную смерть, как на волю судьбы, решившей в пользу Ричарда. В силу чего он извещает барона, что готов отдать ему свою дочь, но желает, чтобы это обстоятельство было сохранено в тайне впредь до возвращения Ричарда из Египта, которое должно последовать месяцев через восемь.
Время это Tea посвятит трауру, носить который ее обязывает долг, ввиду трагической кончины родственника и жениха. Если, по истечении этого срока, барон и Tea сохранят прежние чувства друг к другу, то ничто уже больше не будет препятствовать их счастью.
Ричард, со своей стороны, смотрел на этот случай тоже, как на волю судьбы, дававшей ему время испытать себя и не принимать необдуманного решения. В письме, приложенном к письму отца, Tea извещала жениха, что она согласилась с отцом и поэтому, до его возвращения, не будет больше ему писать.
Итак, Ричард вернулся в древние Фивы в самом радостном настроении; но это настроение быстро сменила тревога, когда слуга рассказал ему про болезнь Альмерис, причем добавил, что его ждут, как спасителя, и что у барышни очень болезненный вид.
Было уже около десяти часов вечера; но, несмотря на поздний час, Леербах решил немедленно же идти к Майделю. Тщетно ломал он себе голову над тем: что могло вызвать внезапную перемену в здоровье молодой девушки. Вдруг у него в голове мелькнуло одно подозрение.
– Альмерис заходила сюда в день моего отъезда? – спросил он.
– Да, барон. Барышня заходила сюда в то время, когда я относил ваш чемодан на пароход. Привратник говорил мне, что она принесла великолепный букет и была очень весела. Минут через десять она вышла отсюда бледная и расстроенная и, как безумная, побежала к развалинам. Затем, уже после полудня, госпожа Дора нашла ее в спальне, лежащею без чувств и всю залитую кровью.
Ричард побледнел и беспомощно опустился на стул, отирая выступивший на лбу пот. Итак, он не ошибся! Альмерис нашла портрет Tea и ее письмо, которое он тогда забыл на столе. И вот, ревность и волнение вызвали те роковые последствия, которых он так боялся.
Взволнованный Ричард отправился на квартиру к трактирщику. Сам Майдель был еще занят, но Дору и Туснельду он нашел на террасе. Обе они очень обрадовались его приезду и рассказали ему подробности болезни Альмерис.
Когда доктор спросил: где она? – Туснельда ответила с легкой досадой, что, несмотря на все их уговоры, Альмерис упрямо каждую ночь ходит сидеть на лестнице, ведущей к Нилу, и проводит там по нескольку часов.
Ричард объявил, что немедленно же приведет молодую девушку и осмотрит ее; затем он вышел и направился к реке. Стояла теплая, благоухающая, великолепная звездная ночь; воздух был дивно прозрачен, а луна ярко светила.
Лестница, древние ступеньки которой были случайно открыты при постройке «Отдыха Рамсеса», была в тени группы пальм. Ричард издали увидел Альмерис. Она сидела на первой ступеньке и до такой степени была погружена в свои мысли, что ничего не видела и не слышала.
По обыкновению, на ней было надето простое платье из белой кисеи. Обнаженными руками она обхватила свои колени. Узенькая желтая лента сдерживала ее густые, полураспущенные черные волосы. При лунном свете лента производила впечатление золотого обруча и за нее был воткнут цветок лотоса. Когда Альмерис сидела в такой позе в тени пальм, под самым Нилом, ее можно было принять за воскресшую египтянку времен фараонов.
Ричард остановился очарованный. Какое–то смутное воспоминание зашевелилось в его душе, и в голове его пронеслось что–то, похожее на мимолетное видение – на таинственное веяние далекого. Ему казалось, что он уже видел подобный пейзаж, только вместо грустных развалин, там, на горизонте, высились колоссальные силуэты храмов и обелисков.
Все это как молния пронеслось перед ним и исчезло. Альмерис, видимо, побледнела и похудела; но выражение мечтательности и кротости необыкновенно шло к ее нежным и гармоничным чертам.
Прилив любви и жалости наполнил сердце Леербаха. В эту минуту он ясно чувствовал, что Альмерис для него дороже всего, и что Tea, несмотря на свою красоту, на свой развитой ум и свое знатное происхождение, никогда не займет в его сердце такого же места, как этот нежный, наивный ребенок.
Он быстро подошел к молодой девушке и сказал:
– Добрый вечер, Альмерис! О чем это вы мечтаете здесь?
Альмерис вздрогнула и, быстро обернувшись, пробормотала:
– Рамери!
Затем, почти тотчас, словно спохватившись, прибавила, протягивая ему свою маленькую ручку:
– Добрый вечер, господин Леербах! Можно вас поздравить?
Ричард весело рассмеялся и, удерживая маленькую ручку, дрожавшую в его руке, сел рядом с ней и весело спросил:
– Поздравить? С чем? Вот что называется самой выдать свое любопытство…
Ричард умолк, так как охваченная стыдом Альмерис вырвала у него свою руку и пыталась бежать.
– Останьтесь, ревнивица, и успокойтесь! – сказал он, насильно усаживая Альмерис. – Меня не с чем поздравлять. Я возвращаюсь свободным и никогда не женюсь на другой, так как люблю только одну вас, Альмерис. Хотите вы стать моей подругой жизни? Простите вы мне мое преступное ослепление, причинившее вам так много огорчений?
С минуту Альмерис сидела молча. На лице ее вспыхнуло выражение невыразимого блаженства.
– Мне и не снилось ничего подобного! Это я любила вас! О! Как благодарить мне Господа за то громадное счастье, которое он даровал мне перед смертью?
– Что вы говорите о смерти, Альмерис! – сказал Леербах, на которого эти слова произвели тягостное впечатление. – Вы будете жить для меня! Я вылечу вас, и мы долго и счастливо будем жить в моем старом замке в Германии – если только вы захотите ехать со мной, так как вы, злюка, до сих пор еще не ответили: желаете ли вы стать моей женой?
– Разве можно спрашивать: хочу ли я счастья? Если я останусь жива, я буду принадлежать вам на всю жизнь, – ответила Альмерис с радостной улыбкой. – А я хочу жить! Жизнь с вами была бы так прекрасна! Но, – она покачала головой, и грустная улыбка скользнула по ее губам, – я знаю, что я осуждена! Судьба за Эриксо. Она, – эта женщина с портрета, – победит, будет жить и будет счастлива с тобой. Я же – я буду спать под песком древнего Египта!
Сердце Ричарда сжалось от страха и тоски. Он обнял девушку, прижал ее к своей груди и пробормотал:
– Зачем, в этот счастливый час, когда мы соединились, ты говоришь про такие грустные вещи? Ты, кажется, прямо маленький Отелло! Но успокойся и отгони мрачные мысли. Женщину на портрете зовут Tea, а вовсе не Эриксо. Она ничего не победит, так как я люблю одну только тебя и только на тебе женюсь.
Ричард рассказал в кратких словах про свои отношения с Tea, которые теперь само собой навсегда разрываются. Затем, чтобы отвлечь ее мысли на другой предмет, он прибавил:
– Теперь, когда тебе все известно, скажи мне, почему ты называешь меня Рамери и почему, не могу понять, ты отождествляешь какую–то Эриксо с графиней Кронбург?
Альмерис таинственно улыбнулась.
– Я даю тебе имя, которое ты уже некогда носил, так как мы не в первый раз живем вместе и любим друг друга; но уже и тогда роковая судьба устранила меня с дороги к счастью. Я узнала тебя и теперь, как и тогда, когда была римлянкой Валерией. Ты тоже узнавал меня сердцем, если не глазами. И всякий раз, когда мы встречались, ты любил меня! Белокурая Эриксо – красивей меня, но она никогда не обладала всем твоим сердцем.
– Но если ты помнишь, что меня звали Рамери, ты должна так же знать, кем мы были в той прошлой жизни? – шутя и недоверчиво спросил доктор.
– Я не помню всего точно, – ответила Альмерис, не замечая его иронии. – Я знаю только, что ты был великим скульптором и изваял двух сфинксов, которые были поставлены в пирамиду. Сфинксы эти были с секретом, которого я не знаю, но который был придуман желавшим нам счастья, мудрым магом Аменхотепом, так как я была невестой другого и покровительствовавший нам маг хотел помешать этому браку. Но влюбленная в тебя Эриксо все испортила. Случилось это, должно быть, очень давно, так как тогда все люди носили такие же одежды, как и фигуры на стенах храмов. Гораздо позже, когда я была уже римлянкой Валерией, я снова любила тебя, но злая Эриксо опять отняла у меня твое сердце.
– Но кем же я был, когда ты была Валерией? Тоже римлянином?
– Нет, ты оставался Рамери. И ты, и Эриксо. А я с горя, что потеряла твое сердце, сделалась христианкой и погибла. Каким образом, я не помню, но знаю, что моя смерть была ужасна.
И Альмерис вздрогнула.
– Не думай, что я сошла с ума: все, что я говорю – истина. Аменхотеп все еще живет в большой пирамиде, так как он владеет тайной долгой жизни, – прибавила она, заметив, что доктор грустно смотрит на нее.
И действительно, последняя часть рассказа Альмерис произвела очень тяжелое впечатление на доктора, внушив ему подозрение, что молодая девушка психически расстроена.
– Однако, пора домой! Сырость, поднимающаяся с реки, может вредно подействовать на твое здоровье. Идем же!
Как перышко поднял ее Ричард и они оба, смеясь, вернулись домой.
Дома их ждали Туснельда, Дора и только что вернувшийся Майдель. Видя всю семью в сборе, Леербах, не выпуская руки Альмерис, подошел к старику–трактирщику и попросил у него согласия и благословения на брак с Альмерис.
В первую минуту все были поражены, но несколько слов относительно общественного и финансового положения Леербаха рассеяли все опасения. Майдель обнял жениха и невесту и поздравил их. А Дора и Туснельда себя не помнили от гордости и радости, при мысли, что их дорогая Альмерис сделается баронессой.
Все весело беседовали. Свадьба была назначена довольно скоро. Заметив лихорадочный румянец на щеках Альмерис и ненормальный блеск ее глаз, Ричард объявил, что всем пора на отдых, боясь слишком сильного волнения для молодой девушки.
Ричард вернулся домой счастливый, но и озабоченный. Все случилось скорей, чем он предполагал. Увлеченный любовью, он уже принял решение, которое хотел раньше всесторонне обсудить. Теперь он считал своим долгом открыть Tea всю истину; а признание это было не из легких. Поэтому, чувствуя себя крайне утомленным, он решил отложить на несколько дней отсылку прощального письма своей бывшей невесте. Доктор спал около часа, когда его разбудил бледный от ужаса Майдель. У Альмерис снова пошла горлом кровь.
Ричард поспешно оделся и бросился к больной. Девушка лежала без чувств, бледная как полотно.
После целого часа усилий Альмерис открыла глаза, но была так слаба, что едва могла шевелиться. Увидя склонившегося над ней Ричарда, она улыбнулась ему счастливой улыбкой, послушно выпила лекарство, которое он подал ей, и, держа его за руку, заснула спокойным, укрепляющим сном.
Леербах просидел у постели больной до самой зари. На сердце у него было тяжело. Как доктор, он понимал, что жизнь Альмерис висит на волоске. Но так как человек всегда охотно надеется на то, чего желает, то и он убедил себя, что его знание, при помощи любви и жизнелюбии молодого организма, победит болезнь.
Следующие дни Ричард провел в страшных муках. Врач в нем приходил в отчаяние, а влюбленный цеплялся за надежды, которые его же разум считал призрачными. Сама же Альмерис казалась счастливой и была вполне спокойна. Раз только спросила она Ричарда, не считает ли он нужным отложить свадьбу на несколько месяцев.
– Напротив, я хочу ускорить ее. Мне будет удобней ухаживать за тобой, а убеждение, что ты победила судьбу и на всю жизнь принадлежишь мне, будет способствовать твоему скорейшему выздоровлению, – с улыбкой ответил он.
Ричард уже несколько дней назад принял такое решение. Если уж Альмерис суждено умереть, то он хотел, по крайней мере, дать ей возможное счастье.
Выражение невыразимой грусти скользнуло по лицу Альмерис, но она ничего не возразила. Майдель же, по просьбе своего будущего зятя, ускорил приготовления к свадьбе. Альмерис временно перешла к Доре, пока отделывалось ее помещение и две соседних комнаты для новобрачных. Однако, несмотря на эти радостные приготовления и на любовь, какой окружали ее Ричард и родные, состояние здоровья девушки ухудшалось с каждым днем. Узнав от Туснельды историю матери Альмерис, Леербах понял, что эта болезнь была наследственная и что страдания и лишения Фатьмы отзываются на ее ребенке.
Накануне дня, назначенного для свадьбы, Альмерис была, казалось, гораздо веселей и сильней, чем все это время. Когда Ричард пришел навестить ее, она сидела перед небольшим резным шкафчиком, откуда извлекала различные древности, которые расставляла на столе.
– Как ты кстати пришел, Ричард, – весело сказала она, подставляя ему для поцелуя свои розовенькие губки. – Помоги мне вынуть ящик из нижнего отделения. В нем есть вещь, которую я хочу подарить тебе.
Ричард исполнил желание молодой девушки и вынул из шкафа большой, довольно тяжелый ящик. Поставив его на стол, он с любопытством стал его рассматривать. Вещь, очевидно, была очень древняя, но только не египетского происхождения. Стенки и крышка были украшены инкрустацией из слоновой кости, и рисунок изображал амуров, играющих с сатирами. Но это чудное произведение искусства какого–то греческого художника было сильно повреждено временем или варварскими руками. Местами не хватало слоновой кости и видно было дерево, а местами была отбита резьба или стерта роспись.
– Бог мой! Как могли до такой степени испортить такую чудную вещь? – вскричал Леербах.
– Этот ящик был уже таким найден. Ho тo, что в нем содержится, надеюсь, понравится тебе, – ответила, смеясь, Альмерис.
Откинув крышку, молодая девушка вынула несколько кусков ваты, а затем, не без усилия, вытащила какой–то завернутый в полотно предмет.
– Смотри! Мне кажется, что это пресс–папье, – продолжала она, развертывая полотно. Ричард с любопытством наклонился и вскрикнул от восхищения.
На пьедестале из красного агата лежал сфинкс, высеченный, по–видимому, из черного базальта. Эмалированный полосатый клафт, синий с золотом, покрывал его голову. Чело украшал миниатюрный цветок лотоса, так артистически сделанный, что он казался живым.
– Великий Боже! Что за чудное произведение искусства! – с энтузиазмом вскричал Ричард.
Но вдруг он вздрогнул и, подняв древнюю вещь, прибавил:
– Посмотри, Альмерис! Этот сфинкс до такой степени похож на тебя, что просто глазам не веришь. Только черты лица сфинкса более зрелы и строги. Это просто чудо! Каким образом это сокровище попало в твои руки?
– Я его нашла. Случилось это вот как, – ответила Альмерис. – Около двух лет тому назад сюда приехал один англичанин и остановился у нас. Ежедневно он с двумя лакеями отправлялся в развалины, где англичанин якобы копировал иероглифические надписи, а в действительности производил раскопки древних гробниц и прятал найденные там вещи.
В этих поисках ему помогали два феллаха, конечно, за хорошие деньги и под условием сохранения тайны. Так как я всегда бродила по развалинам, то скоро открыла место их тайной раскопки. Но так как это меня занимало, то я и молчала. Когда они узнали, что мне все известно, они сначала очень испугались и рассердились, но, убедившись в моей скромности, успокоились и не мешали мне сопровождать их.
Однажды они нашли в старом некрополе гробницу, которая должна была принадлежать какому–нибудь богатому семейству, так как состояла из двух комнат, из которых одна была замурована. Вход тоже был заделан.
Англичанин был в восторге. Он вообразил, что напал на какой–нибудь тайник, полный сокровищ. Когда же гробницу вскрыли, в ней ничего не нашли, кроме скамейки и деревянного, изъеденного червями стола. В глубине лежал скелет. Англичанин был страшно взбешен и объяснил, что без сомнения, здесь жил и умер какой–нибудь бродяга, а его товарищи замуровали труп.
Мне же этот скелет, брошенный в угол, внушал невыразимую радость. Через несколько дней я снова вернулась в эту гробницу. И вот, на этот раз, в том самом углу, где лежали кости, я заметила фосфорический свет. Как я тогда не испугалась – это до сих пор и для меня самой тайна, так как теперь при одном только воспоминании об этом меня пробирает дрожь. Тогда же я чувствовала только страшное любопытство и такую решимость, что без малейшего колебания подошла ближе и убедилась, что свет пробивается сквозь щели между камнями. Один большой камень подался под давлением моей руки и, повернувшись на невидимых шарнирах, открыл глубокий тайник. Там, окруженный фосфорическим туманом, стоял этот ящик.
Тайно, чтобы никто не видел, я не без труда перенесла этот ящик сюда и нашла в нем сфинкса.
От него–то и исходит этот странный свет, и я знаю, что эта вещь заключает в себе какую–то тайну. Этот сфинкс говорит в ночной тиши. Он поведал мне удивительные вещи и показал страшные видения. В этих видениях я видела тебя, Рамери! Но я устала так много говорить; в другой раз я расскажу тебе больше.
Видя бледность и утомление Альмерис, Ричард поспешил поцеловать ее и поблагодарить за несравненный подарок. Тайнам и видениям он придавал очень мало значения, приписывая их галлюцинациям; но сама вещь была чудным произведением искусства.
На следующий день в большой комнате был устроен временный алтарь. Из Каира приехал старый пастор, друг Майделя. Он же крестил Альмерис и теперь с глубокой грустью смотрел на печальное состояние ее здоровья.
Глотая слезы, Дора с Туснельдой облекли невесту в простое белое газовое платье и длинную фату, убрав ее черные, как вороново крыло, волосы гирляндами померанцевых цветов, Альмерис была сказочно прекрасна, но бледна и прозрачна, как бесплотное видение.
Когда молодая девушка была готова, она обняла своих покровительниц и поблагодарила их за любовь, привязанность и заботы, которыми они окружали ее со дня рождения. Затем, обвив руками шею Доры, она прибавила:
– Если я умру, надень на меня это самое платье, в котором я была так счастлива.
– Ах! Как можешь ты говорить подобные глупости в такой день? – с досадой возразила добрая женщина.
– В последнее время тебе гораздо лучше! Ты сделалась свежей и окрепла. Счастье довершит остальное и через несколько месяцев ты совсем забудешь про эту гадкую болезнь, – прибавила Туснельда, силясь улыбнуться.
Но Альмерис задумчиво покачала головой.
– Нет, мой сон возвестил мне, что я скоро вернусь в невидимый мир! Мои сны сбываются. Но это все равно! Умру счастливая, что принадлежу Ричарду, как ни тяжело будет уходить из этого мира, когда жизнь так прекрасна.
Брачная церемония была проста и совершилась быстро, чтобы не утомлять бледную невесту, взгляд которой хотя и светился счастьем, но которая, казалось, не принадлежала больше земле. Ричард тоже был бледен и сосредоточен. Он уже чувствовал, что смерть становится между ним и любимой женщиной. Кроме того, его мучило воспоминание о Tea. Он ничего не написал ей. Первое время после свадьбы Альмерис, казалось, возродилась, так что минутами, несмотря на науку, несмотря на очевидность, Ричард начинал надеяться, что природа своими неизведанными путями совершит чудо и вернет жизнь этому угасающему организму. Но мечта эта была непродолжительна. Через две недели после свадьбы в состоянии здоровья молодой женщины произошла быстрая и роковая реакция. У нее снова хлынула горлом кровь, и Ричард понял, что скоро настанет конец его дивному сновидению.
Перепуганный молодой доктор ни на минуту не оставлял жену, которая, несмотря на свою слабость, была весела и спокойна.
– Она не понимает своего положения, – думал Ричард.
Но Альмерис скоро вывела его из заблуждения.
Однажды утром Ричард вынес Альмерис на террасу и усадил в кресло. После продолжительного молчания она схватила руку мужа и, крепко пожав ее, сказала:
– Мой добрый Ричард! Я чувствую, что мой конец приближается и хотела бы еще раз перед нашей разлукой поговорить с тобой серьезно.
Леербах только покачал головой. У него сдавило горло; говорить он не мог.
– Не говори мне про разлуку: ты будешь жить для меня, – пробормотал он наконец, с тоской прижимая к себе молодую жену.
Альмерис склонилась головой к нему на грудь. Счастливая, но грустная улыбка блуждала на ее губах.
– Рамери! Возлюбленный мой! Не огорчайся так! – прошептала она. – Умирает ведь одно только тело, а разлука бывает только временная. Невидимая цепь, связующая нас из века в век, из жизни в жизнь, – неразрушима. Мы снова возродимся в новой форме, узнаем друг друга и снова полюбим. За мою настоящую жизнь я благодарю Господа от глубины души. Счастье, которое он даровал мне, было кратко, но зато было и полно. Я принадлежу тебе, ты любишь меня и предпочел меня Эриксо. Я умру в твоих объятиях и твой поцелуй сомкнет мне уста. Никакая тень не смутила моего блаженства. Что же лучшее может дать мне продолжительная жизнь? Скажу больше, это большая милость Господа, что он призывает меня к себе в расцвете молодости и красоты. Ты, мой Рамери – ты состаришься. Года и заботы сгорбят твой стан, посеребрят твои черные кудри и проведут морщины на твоем челе.
Альмерис ласково провела своей маленькой и прозрачной ручкой по склоненной голове мужа.
– Я же буду жить в твоем воспоминании вечно молодой, такой, какой ты любил меня! Так как всякая человеческая жизнь должна иметь свой конец, то не лучше ли умереть так, как умираю я?
– Ты забываешь одно: если твоя участь завидна, то ведь я–то остаюсь один, – нерешительным голосом заметил Ричард.
– Отчего один? – с живостью возразила Альмерис – Ты забыл, что прежде чем ты узнал меня, ты любил другую, и эта другая тоже любит тебя! Именно об этом–то я и хотела поговорить с тобой и просить тебя, чтобы ты сделал все возможное, чтобы получить прощение Tea и женился бы… Не перебивай меня! Тебе предстоит только исполнить свой долг. Я не хочу, чтобы бедная Эриксо страдала всю свою жизнь, как я страдала в эти отвратительные дни, когда считала, что ты для меня потерян. Она поймет, что человек не виноват, когда им овладеет та таинственная и могучая сила, которую зовут любовью. Она простит, что ты украсил и облегчил последние дни умирающей. Я надеюсь, что вы соединитесь на долгую и счастливую жизнь, так как я буду уже одним только воспоминанием. Мертвая – не опасная соперница!
Не отвечая ни слова, Ричард прижал к себе жену. Горе и волнение сдавили ему горло. Наконец, ему удалось с большим трудом победить себя, и он попытался шуткой рассеять впечатление этого разговора.
Прошло несколько дней, без всякой заметной перемены в состоянии больной.
Но однажды утром она проснулась в каком–то чересчур возбужденном состоянии. Она не страдала, но не могла найти себе места и ни на минуту не отпускала от себя мужа.
Ричард со смертельной тоской наблюдал за ней. Он понимал, что приближается час разлуки.
Вечером у Альмерис сделалось удушье и сердцебиение.
– Воздуху!.. Воздуху!.. Я задыхаюсь! – кричала она, откидываясь на подушки.
Ричард взял ее на руки и вынес на террасу.
Свежий ночной воздух, казалось, принес ей облегчение, и она через несколько минут открыла глаза. Встретив полный отчаяния взгляд мужа, Альмерис внезапно обвила его шею руками и пробормотала прерывающимся от слез голосом:
– О! Как тяжело умирать, когда жизнь так хороша!
Но тотчас же овладев собой, она прибавила:
– Нет, то, что я сказала, – последняя слабость. Не плачь, мой возлюбленный Рамери! Позволь мне назвать тебя этим именем, столь дорогим для меня, дай мне также поблагодарить тебя за всю твою любовь ко мне.
Она умолкла и дыхание ее сделалось тяжелым, а глаза затуманились.
– Альмерис! Не умирай! – вскричал Ричард, в безумной тоске прижимая к себе жену. При этом призыве Альмерис быстро выпрямилась, глаза ее сверкнули, а щеки окрасились розовым румянцем. Никогда еще, может быть, Альмерис не была так прекрасна, как в эту минуту! С совершенно неожиданной силой привлекла она к себе голову мужа и поцеловала его в губы. В этом усилии оборвались последние узы, связывающие душу с телом. Руки ее разжались, глаза закрылись, а тело бессильно опустилось. Альмерис была мертва.
Машинально, как в чаду, Ричард перенес ее на диван, поправил подушки и скрестил на груди похолодевшие и неподвижные руки.
Тут только, как бы внезапно поняв, что все кончено, он упал на колени и с глухим стоном зарылся лицом в складки ее платья. Сколько времени он пробыл так, наедине с усопшей? он сам не мог бы сказать. Когда он, наконец, встал, все было тихо вокруг. Луна, которую так любила Альмерис, взошла, словно приветствуя и в последний раз заливая ее своим кротким светом.
Ричард чувствовал себя совершенно разбитым. Он машинально вынул носовой платок и провел им по своим распухшим глазам, влажному лбу и растрепанным волосам. Но тут вдруг взгляд его неожиданно упал на умершую и он испуганно отступил назад, не доверяя своим собственным чувствам.
Из глубины террасы исходила широкая полоса фосфорического света, который окутывал тело Альмерис голубоватой дымкой. Над головой покойной витал золотой, точно осыпанный бриллиантами обруч. У изголовья кровати, склонившись над усопшей, стояли какие–то существа в белом одеянии, со спокойными лицами. И в руках их были пальмовые ветви.
Вдруг легкое прикосновение заставило его вздрогнуть и обернуться. Перед ним стояла Альмерис, прекрасная, радостная и улыбающаяся. Венок из белых цветов украшал ее голову. В руках она тоже держала победную пальмовую ветвь.
– Умерло одно лишь тело, – сказала она нежным и слегка глухим голосом. – Дух же мой живет, чувствует и любит еще больше, чем когда он был отягчен плотью.
Альмерис сделала приветственный знак рукой и улыбнулась, а затем начала медленно подниматься на воздух. С минуту ее серебристая туника еще сверкала в лучах луны, а затем видение стало блекнуть, и, наконец, окончательно расстаяло в воздухе.
Ричард стоял неподвижно, точно окаменел. Голова у него кружилась, земля колебалась под ногами, кругом все словно ходуном ходило. Затем он потерял сознание.
Когда он открыл глаза, был уже день. Он лежал на диване в маленькой гостиной, смежной с террасой. Вокруг него стояли Майдель, его сестра и Дора. Все были бледны и расстроены; у всех были красные от слез глаза.
– Альмерис умерла! – вскричал Ричард, вскакивая с дивана.
Майдель выронил из рук намоченное холодной водой полотенце, которым обтирал лицо Леербаху, и опустившись в кресло, разразился рыданиями.
– Да, мы уже знаем об этом несчастье, – в один голос сказали Дора и Туснельда, заливаясь слезами.
Немного спустя, все перешли в спальню, куда уже отнесли покойную. Альмерис казалась спящей, но огненного круга над ее головой уже не было.
После погребения Альмерис глубокая тоска овладела Леербахом. Он не мог ни читать, ни работать и апатично проводил время; единственным развлечением ему служило украшение могилы жены. Мрачная, зловещая тишина воцарилась и во всем доме, душа которого отлетела.
И вот Майдель однажды сообщил Ричарду, что он продает свое заведение.
– Мне больше не для кого работать. Для нас, стариков, с избытком хватит и того, что есть, – с грустью сказал он. – А вам, Ричард, следовало бы уехать и поразвлечься, а то как бы не захворали! – прибавил он, дружески пожимая доктору руку.
Этот разговор вывел Леербаха из его оцепенения. Майдель был прав: он должен стряхнуть с себя апатию. После некоторого размышления, он решил провести несколько недель в Александрии и уже там решить, что ему делать дальше. Он быстро уложился, желая воспользоваться пароходом, который на следующий день отходил из Фив с туристами.
Накануне своего отъезда, под вечер, он отправился на могилу Альмерис, в последний раз украсил ее венком из лотосов, который сам сплел, и долго молился. Потом, с тяжелым сердцем, он прислонился к ограде, не будучи в состоянии покинуть место, дорогое ему по воспоминаниям. Как живое вставало в его воображении очаровательное создание, которое покоилось теперь здесь, под этим камнем, и он невольно задумался над страшным видением в ночь ее смерти.
– Не грусти, мой возлюбленный! Я последую за тобой всюду, где бы ты ни был, – отчетливо, словно на ухо, прошептал ему голос Альмерис.
Ричард вздрогнул и обернулся, но кругом было пусто.
– Да! Мне действительно пора уезжать! А то в этой болезненно–нервной атмосфере я начинаю галлюцинировать, – пробормотал он, направляясь домой.
Путешествие и устройство дел в Александрии несколько рассеяли Леербаха и вернули ему обычную гибкость ума. Только иногда, когда он смотрел на портрет Альмерис, тоска снова овладевала им. Недель через шесть он настолько успокоился, что уже мог подумать о будущем и о Tea, отношения с которой ему предстояло выяснить.
– Через два месяца кончается восьмимесячный срок, назначенный старым графом для моего возвращения. Итак, я поеду, признаюсь Tea во всем, что здесь произошло – и пусть она сама решает, желает ли она еще видеть меня своим мужем или нет?
Таково было решение барона.
Траур, который Ричард носил в своем сердце, не позволил ему пользоваться шумными городскими удовольствиями, но зато он с новым жаром отдался изучению древностей всех эпох, которыми полна Александрия.
И вот, во время осмотра одного из мест, полных воспоминаний о прошлом, Ричард познакомился с одним страстным археологом, доктором Эммануилом Бэром, бывшим профессором этнологии в одном из германских университетов. Человек богатый и независимый, Бэр вышел в отставку и уже несколько лет жил в Египте, занимаясь для собственного удовольствия различными раскопками.
Несмотря на свои шестьдесят лет, профессор был еще бодр и крепок. Веселый и жизнерадостный характер делал его хорошим товарищем, так что, несмотря на разницу лет, он и Ричард скоро сделались добрыми друзьями.
Однажды Леербах сидел дома, рассчитывая заняться деловыми письмами. Чтобы освободить свой рабочий стол, он стал прибирать в шкафу различные редкости, купленные утром, как вдруг ему попался на глаза ящик, в котором хранился сфинкс, подаренный ему Альмерис.
Как мог он забыть про эту чудную и драгоценную вещь? Как не показал он ее своему другу профессору? Ричард осторожно достал ящик, поставил его на стол и стал тщательно рассматривать.
Только теперь он убедился, что сфинкс был сделан не из базальта, а из какого–то другого неизвестного ему вещества. Со все возрастающим восхищением рассматривал он совершенство работы и удивительную тонкость орнаментов. Его интерес возрос еще больше, когда он открыл, что вокруг агатового цоколя, в три четверти метра длины и почти в полметра ширины, шла иероглифическая надпись.
– Надо, чтобы Бэр прочел эту надпись. Какая досада, что он вернется из своей экскурсии только послезавтра! – пробормотал Ричард, любуясь чудной головой сфинкса.
Машинально, сам не зная как, он дотронулся до цветка над головой и пальцем нажал, вероятно, золотой пестик. В ту же минуту послышался легкий треск и на него пахнуло сыростью и таким сильным ароматом, что Ричард почувствовал головокружение и откинулся на спинку кресла. Впрочем, эта слабость скоро исчезла. Ричард выпрямился и с удивлением увидел, что сфинкс сдвинулся со своего пьедестала, открыв продолговатое отверстие, в глубине которого лежал флакон и какой–то предмет, завернутый в пожелтевшее от времени полотно.
Ричард с любопытством осторожно достал сперва хрустальный флакон с какой–то красной жидкостью внутри и заткнутый серебряной пробкой с эмалевым красным крестом.
Удивленный Ричард вынул вторую вещь. Развернув полотно, он вздрогнул и тотчас же положил все обратно на стол. То была женская рука, так сохранившаяся, что казалась живой. Нежные и гибкие пальцы с розовыми ноготками были украшены простым и массивным золотым кольцом. Ричарду показалось, что именно эта рука и издает приятный, но раздражающий аромат, наполнивший комнату и затруднявший дыхание.
Тоненький золотой обруч стягивал кисть руки, а к этому браслету, на цепочке, была подвешена металлическая пластинка с надписью, которую Ричард разобрал с трудом, так как она была сделана на латинском языке. Надпись эта гласила следующее: «Валерия, патрицианка, умершая во Христе». Далее следовали день и год смерти.
Дрожь суевереного ужаса охватила Ричарда, когда он, облокотясь на стол, стал рассматривать лежащую перед ним руку. Как женщина, обладавшая такой идеальной рукой, должна была быть прекрасна! И эта женщина была мученицей, одной из тех удивительных героинь, которых современное, развращенное и скептическое поколение так же мало понимает, как не понимало их и римское общество. Красная жидкость во флаконе была кровь этой Валерии – это было ясно. Но каким чудом эта кровь, сохранившаяся в течение почти двух тысяч лет, осталась свежа и жидка, будто она только что вышла из жил этой нежной и атласной ручки?
Тайна! Такая же тайна, как и то, каким образом эта рука христианки очутилась в египетском сфинксе, очевидно, очень древнем!
Как ему хотелось бы разгадать эту тайну далекого прошлого! В какой жизненной драме играла роль эта чудная ручка? Чьи уста покрывали поцелуями эти тонкие пальцы? На чье пожатие отвечали они? Вдруг он вздрогнул и схватился обеими руками за голову. И вспомнились ему слова, когда–то сказанные Альмерис: «Я была римлянкой Валерией. Мы любили друг друга, но злая Эриксо снова похитила у меня твое сердце. С горя я сделалась христианкой и погибла».
Леербаху казалось, что эти слова словно звучат еще в его ушах; здесь же перед ним лежит рука мученицы по имени Валерия, и рука эта была спрятана в сфинксе, носившем черты лица Альмерис.
– О! Какие мы слепцы и невежды! – пробормотал он, отирая холодный пот, выступивший у него на лбу. – Может быть, в эту минуту я стою перед открытой страницей моего неизвестного прошлого и не могу прочесть ее! Не говорила ли мне моя бедная, дивная Альмерис, что мы уже жили в других телах, знали и любили друг друга? Ввиду подобных фактов, имею ли я право отрицать? Конечно, сердце, бьющееся в моей груди, есть новый орган. Но что доказывает, что дух, оживляющий это сердце, и разум, функционирующий в моем мозгу, не думали и не работали уже раньше? Чем доказать, что моя любовь к Альмерис не была откликом прошлого?
Погруженный в свои думы, Ричард не замечал, как его члены словно свинцом налились и ледяная дрожь пробежала по его телу. Вдруг у него закружилась голова, а вокруг все запрыгало и завертелось. Аромат, наполнявший комнату, показался ему удушливым и невыносимым, и он без сил откинулся в своем кресле. А между тем он ни на минуту не терял сознания, и даже более, зрение и слух его, казалось, приобрели почти болезненную чуткость.
Ричард видел, что все предметы издают фосфорический свет, светящийся туман наполнил комнату, а над флаконом с кровью вспыхнуло пламя. Пламя это сначала расширилось, а затем стало белеть, спустилось и мало–помалу приняло форму женщины необыкновенной красоты. Женщина эта походила на Альмерис, но это была не она. Незнакомка была выше ростом, величественнее и горделивее.
Видение с улыбкой приблизилось к Ричарду, поцеловало его в лоб и глухим голосом пробормотало ему на ухо:
– Эту страницу прошлого, которую твоя душа, подавленная новой телесной оболочкой, тщетно старается вызвать в памяти – я напишу для тебя, и жизнь, погребенная под прахом веков, снова оживет перед тобой.
Женщина возложила одну руку на голову Ричарда, а другую протянула к столу. Тут только доктор заметил, что у видения не хватает кисти правой руки. Но лишь только она коснулась отрезанным местом до лежавшей на столе руки, как кисть соединилась и рука оказалась целой. Как будто все это было в порядке вещей, незнакомка взяла тетрадь, бумагу и карандаш, склонилась над бюро и начала писать с поразительной быстротой.
Фосфоресцирующая лента, как змея, обвила и руку, и карандаш.
Вдруг из руки, лежавшей на лбу Ричарда, брызнул сноп искр и ослепил его.
Доктору показалось, что его словно палкой по лбу ударило и отбросило в пространство; но это потрясение скоро сменилось чувством довольства и неги. Дыхание стало свободнее, и он уже не сидит, а витает около своего кресла; тем не менее, он продолжал ясно видеть женщину в белой одежде, которая, склонившись над его столом, продолжала писать. Зато все изменилось вокруг. Стены кабинета раздвинулись и словно исчезли в отдаленном сумраке. Могучий порыв ветра, казалось, расчистил пространство, которое озарилось ярким светом, и на этом ослепительном фоне, как живые картины, проходили пейзажи и сцены домашней жизни людей знакомых и в то же время незнакомых. Эта удивительная панорама сопровождалась ураганом звуков, мелодий и голосов; картины быстро сменялись одна другою и, что всего странней, казалось, уходили в него, то обвевая ледянящим холодом, то обдавая полуденным зноем.
Ричард напрягал всю свою волю, силясь уловить или разглядеть подробности хоть одной из проходивших перед ним картин, но это ему не давалось. Едва успевал обрисоваться какой–нибудь дом или храм древнеегипетского города, ночной вид Нила, римский трибунал, улица, полная народа, любовная сцена или кровавое поле битвы, как все быстро, как в калейдоскопе, исчезало, давая место новой картине. Мало–помалу им овладело какое–то изнеможение. Весь этот вихрь звуков и образов подавлял и душил его. Вдруг сильный, рядом раздавшийся треск вывел его из этого странного состояния.
Дрожа как в лихорадке, Ричард выпрямился и увидел, что дверь сломана, а на пороге стояли: его камердинер Фридрих, полицейский комиссар, слесарь и прислуга отеля.
– Что это значит? По какому поводу вы, господин комиссар, врываетесь ко мне таким необычным способом? – с гневом спросил Леербах, поднимаясь с кресла.
– По просьбе хозяина отеля и вашего камердинера, который заявил, что вот уже двое суток, как вы заперлись и не подаете признаков жизни. Так как дверь была заперта изнутри на задвижку, а на наши многократные оклики вы не давали ответа, я приказал сломать дверь, – ответил комиссар.
Затем, поклонившись, он вежливо прибавил:
– Так как вы живы и здоровы, барон, то мне остается только удалиться и попросить у вас извинения.
– Ты, кажется, с ума спятил, Фридрих! Без всякого повода взбудоражил весь дом и поднял такой скандал! – в бешенстве вскричал Ричард.
– Поневоле взбудоражишь, когда вот уже третий день вы сидите здесь запершись и не подаете признаков жизни…
– Войди и запри дверь! А вы ступайте вон, – перебил его Ричард.
– Ты смеешь еще лгать, что трое суток ты не мог попасть сюда, когда не далее, как вчера вечером, ты подавал мне холодный ужин, и я запретил тебе беспокоить меня, так как мне нужно было написать важные письма!
– Господи, Боже мой! Да ведь то было в четверг вечером, господин барон, а сегодня у нас воскресенье. Если вы мне не верите, то посмотрите на газеты и сами убедитесь в этом. Боже мой! Какого страха набрался я! Сначала я подумал, что вы занимаетесь спиритизмом, как леди из № 5, у которой бывают бесконечные сеансы и которая дала вам книги с наставлениями, как нужно вызывать духов. Ввиду смерти баронессы и вашего горя, я предположил, что вы хотите вызвать ее душу. Меня уверили, что в этом нет ничего опасного; но когда вы не появлялись несколько дней, я счел вас умершим и пригласил комиссара.
Ричард почти не слушал его. Он раздумывал, не будучи в состоянии понять, как это время, показавшееся ему минутой, могло длиться около трех дней? Вдруг на глаза ему попалась толстая пачка бумаг, лежавшая на столе. Ричард убедился, что это были тщательно пронумерованные листы, мелко исписанные незнакомой ему рукой. Сфинкс стоял на своем месте, но находившиеся в нем вещи исчезли, хотя он не помнил, чтобы прятал их.
– Хорошо, Фридрих! – перебил он болтовню лакея. – Принеси мне завтрак, а потом оставь одного. Не бойся, я не запрусь на задвижку. Кроме того, прикажи здесь все исправить, пока я пойду к профессору Бэру.
Несмотря на страшный голод, Леербах торопливо позавтракал, желая поскорее остаться один, чтобы убедиться, спал он или действительно в цоколе сфинкса находились вещи, которые он видел.
Едва ушел Фридрих, как Ричард сел за стол, придвинул к себе сфинкса и нажал золотой пестик голубого лотоса. Тотчас же послышался треск и открылось отверстие, в котором лежали флакон и пакет с рукой мученицы.
Значит, он не спал! Ричарду захотелось еще раз взглянуть на руку, так чудесно сохраненную каким–то неизвестным способом. Разворачивая пожелтевший холст, он с удивлением увидел, что на внутренней стороне его находился, по–видимому, сделанный синим рисунок, изображавший сфинкса и пирамиду. Над рисунком был нарисован сложный план, а под ним иератическая надпись.
– Надо попросить Бэра прочесть все это! История становится все загадочней и интересней, – пробормотал Ричард, укладывая руку обратно в тайник.
Затем он придвинул к себе пачку бумаг и убедился, что это был вполне законченный рассказ, написанный таким правильным и изящным латинским языком, который сделал бы честь самому Цицерону; в рассказе этом речь шла о какой–то Валерии.
Ричард замкнул рукопись в столе. В том взволнованном состоянии, в котором находился, он не в силах был прочесть эту странную летопись, написанную обитательницей иного мира, так как он отчетливо помнил красивую фигуру женщины, которая поцеловала его в лоб и сказала: «Я напишу для тебя историю одной жизни, погребенной под прахом веков».
Несмотря на утомление, Ричард чувствовал потребность в чистом воздухе и движении, чтобы хоть немного привести в порядок свои чувства. Поэтому он тотчас же отправился к профессору Бэру, который должен был уже вернуться из своей экскурсии. Тщательно заперев драгоценного сфинкса, он ушел.
Профессор был дома и занимался копированием и приведением в порядок целой серии надписей, которые привез с собой. Он радостно встретил Леербаха, но, удивленный его болезненным видом, стал расспрашивать о здоровье.
На его расспросы Ричард отвечал уклончиво и тотчас же перешел к рассказу о том, как Альмерис нашла сфинкса. В заключение он просил профессора прочесть иероглифическую надпись, выгравированную на цоколе.
Бэр воодушевился и тотчас же пожелал видеть такую интересую вещь. Захватив словарь, толстую переплетенную тетрадь и лупу, они двинулись в путь.
Вид ящика и сфинкса вызвал у Бэра крик удивления.
– Да это верх совершенства! Этим вещам нет цены! – на все лады повторял он, восторгаясь совершенством работы.
Наконец, он приступил к разбору иероглифической надписи на цоколе. После двухчасовой молчаливой работы, он выпрямился и вытер смоченный потом лоб.
– Ну, что там написано? Нашли вы указание насчет происхождения этой любопытной вещи? – спросил Леербах, с нервным нетерпением наблюдавший за продолжительной работой профессора.
– Да. Сфинкс, оказывается, менее древен, чем я предполагал сначала. По–видимому, он относится ко времени Амасиса, т. е. незадолго до вторжения персов. Лицо сфинкса изображает принцессу Нуиту. Этот сфинкс – работа скульптора Рамери, но…
– Рамери! Скульптора звали Рамери? – перебил его Ричард, соскакивая с кресла.
– Да что вы так волнуетесь? Право, можно подумать, что вы знали этого Рамери. Ха, ха, ха!
И профессор расхохотался своим сочным и веселым смехом. Затем он продолжал:
– Впрочем, надпись очень загадочна, и в ней идет речь о нескольких лицах.
– Может быть о некоем Аменхотепе и Эриксо?
Теперь настала очередь Бэра разинуть от удивления рот.
– Как? Вы уже прочли и только хотели проконтролировать меня? – сказал он после минутного молчания.
Ричард нетерпеливо пожал плечами.
– Что за глупости! Я ничего не прочел, так как ничего не понимаю в иероглифах и не умею разбирать их. Но я оказался в некотором роде замешанным в такую необыкновенную историю, что, право, можно сойти с ума! Теперь передайте мне слово в слово надпись, высеченную на цоколе.
– Повторяю вам: надпись очень загадочна, очевидно содержит недомолвки и по–видимому исходит от двух лиц. Сначала идет нечто вроде указания, где упоминаются имена скульптора, современника Амасиса, и принцессы Нуиты, чье лицо изображает сфинкс. Затем, – совершенно непонятно – этот же самый скульптор дарит сфинкса какой–то римской даме, по имени Валерия, называя его копией своей первой работы. За этой галиматьей следует вторая надпись, обращенная к Рамери неким Аменхотепом, титулующим себя великим магом. В ней сообщается, что Аменхотеп и Эриксо находятся в безопасном месте и что все подробности и указания Рамери найдет в известном ему тайнике. Вот почти слово в слово смысл надписи. Если вы понимаете в ней больше меня, Леербах, то бесконечно обяжете меня, дав мне объяснение.
Ричард сжал голову руками и прошелся по комнате. Затем, остановившись перед профессором, сказал:
– Хорошо! Я скажу вам все, так как сам я теряюсь в этой путанице.
В кратких словах Ричард передал все, что слышал от Альмерис и что он считал галлюцинацией. Сделанная же им находка и разобранная ученым надпись только подтверждают факты, о которых упоминала покойная, как бы то ни казалось невероятным.
Бэр только недоверчиво крякал в продолжение рассказа Ричарда и чесал у себя за ухом.
– Ввиду такого необыкновенного совпадения фактов, не смею отрицать; но уверены ли вы, что не во сне видели все это – я хочу сказать отрезанную руку и писание рукописи дамой иного мира?
Ричард молча вынул из ящика стола пачку исписанных листов, а затем открыл сфинкса и достал из него флакон, руку, завернутую в холст с рисунком пирамиды и надписью.
Как бы не доверяя своим глазам, профессор тщательно осмотрел каждую вещь, а затем покачал головой.
– Чтобы черт меня побрал, если я что–нибудь понимаю! Кровь, если только эта жидкость действительно кровь, и рука, при виде которой дрожь пробегает по телу, до такой степени она мало похожа на руку доброго христианина, а главное, эта рукопись, написанная призраком – все это до такой степени противоестественно, что подобную пилюлю сразу не проглотишь. Надо прежде всего обдумать и исследовать, что я и сделаю, прочтя для начала надпись над рисунком. Без всякого сомнения вы открыли тайник, на который указывает надпись на цоколе, и мы познакомимся с инструкциями, данными Рамери. Так как это займет, по меньшей мере, часа два, то я предлагаю вам, мой, друг, прилечь и немного заснуть. Вы сами похожи на призрак. Все ваши сверхъестественные приключения истощили вас и вконец расстроили вам нервы. Один Бог знает, каким открытием я угощу вас при вашем пробуждении.
Ричард сознавал справедливость совета. Он просто падал от усталости и чувствовал головокружение. Он не помнил, чтобы когда–нибудь испытывал подобное истощение. Поэтому, приняв капли и выпив стакан вина, он лег на диван и почти тотчас же крепко заснул тяжелым сном.
Когда Ричард проснулся, была уже ночь и на бюро горели свечи. Профессор все еще сидел над развернутым перед ним рисунком. Лицо его выражало такое воодушевление и такой лихорадочный интерес, что Леербах подивился.
– Ну что, профессор? По вашему виду я понимаю, что вы узнали интересные вещи, – сказал Ричард, вставая с дивана.
Бэр вскочил с кресла и, положив обе руки на плечи Ричарда, радостно вскричал:
– Знаете ли, Леербах, что я нашел? План тайных подземелий большой пирамиды и галереи, которая соединяет ее с Большим сфинксом в Гизе. Я хочу далее предложить вам отправиться вместе со мной к пирамидам и произвести исследование на месте. В настоящую минуту я располагаю свободным временем. Я так заинтересован, что еду во всяком случае, что бы там ни было; ну, а вы как хотите.
– О! Я ничего лучшего и не желаю, как ехать с вами. Но вы серьезно считаете возможным проникнуть в подземелья пирамиды? – радостно спросил Леербах. – Я читал, что оккультисты считают большую пирамиду храмом посвящения в древние мистерии и убежищем, в котором скрываются маги высших степеней. Даже если все это и справедливо, я все–таки опасаюсь, что галереи осыпались и разрушены временем.
– Это–то мы и исследуем! Указания свитка должны основываться на истине, так как они предназначались не для нас, а для того Рамери, о котором упоминается в надписи. Вероятно, сфинкс не попал в руки того, кому предназначался, или тот не мог воспользоваться извещением, так как Аменхотеп, великий маг, указывал ему явиться в большую пирамиду, где находился он сам с Эриксо. Кстати, о ней! Должен вам сказать, что я слегка перелистал рукопись. Там тоже упоминается об этой особе, которая, казалось, играла роковую роль в жизни всех этих людей. Насколько я мог судить, Эриксо была влюблена в Рамери, а ее, в свою очередь, любил маг Аменхотеп. Там говорится также о сонном зелье, от которого засыпаешь на целые века, чем и объясняется то обстоятельство, что Рамери времен Амасиса мог ухаживать за римлянкой Валерией…
И профессор расхохотался от всего сердца. Ричард сперва ему вторил, а затем серьезно заметил:
– Все это кажется смешным и невозможным для нашего скептического ума, но после всего, что я испытал и видел в последнее время, все становится возможным. Я не смею больше ничего отрицать и спрашиваю себя, не есть ли мой скептицизм простое невежество?
– Черт возьми! Можно ли оставаться скептиком, когда является мученица, которая целует вас и рассказывает вам факты, случившиеся две тысячи лет тому назад? – иронически заметил Бэр. – Но вернемся к исследованию пирамиды. Я полагаю, что ваш долг предпринять это исследование. Альмерис, как вы говорили, называла вас Рамери, а так как неопровержимые факты подтверждают, что скульптор, носивший такое имя, действительно существовал, то ничто не мешает нам верить, как верили египтяне, что вы – перевоплощенный Рамери, и что на вас лежит обязанность почтить останки Аменхотепа.
– Значит, решено и мы едем. Во всяком случае, я заинтересован не меньше вас. Рамери я или нет – это не важно; а важно то, что мы напали на след какой–то странной драмы. Счастливая случайность, что сфинкс снова откопан, благоприятствует нашим исследованиям. Согласны вы, профессор, хранить в тайне нашу поездку?
– Без сомнения! Над нами стали бы только смеяться. Никому ни слова! Время говорить придет, когда мы раскроем тайны сфинкса и пирамиды.
Неделю спустя, Леербах и профессор были уже на месте развалин Мемфиса и вечером расположились бивуаком у подножия большой пирамиды. Они приехали как будто для археологических занятий. С ними была палатка, араб, служивший проводником, и двое слуг.
И вот, после ужина они ушли в свою палатку, а арабы разлеглись у костра и заснули.
В это время Бэр и Ричард делали свои последние приготовления. Каждый из них захватил по связке крепких веревок, несколько факелов, и вооружился киркой и молотком. Взяли они с собой и копию с плана подземных галерей, которые, если план верен, должны были иметь весьма значительное протяжение, ввиду чего не была забыта и провизия.
В таком боевом вооружении они отправились в путь. Ночь стояла теплая, но когда они подошли к подножию сфинкса, взошла луна и при ее свете гигантский силуэт символического чудовища как гора вырисовывался на темной лазури неба.
Между лапами сфинкса, в то время совершенно очищенными от песка, видна была высокая каменная плита, принесенная фараоном Тутанхамоном IV в дар великому божеству Копри, которое явилось ему во сне, когда тот был еще принцем, и просило его расчистить песок, засыпавший его изображение.
Ричард и профессор тщательно осмотрели плиту. По плану здесь должен был находиться вход. Но как они ни разглядывали и ни ощупывали камень, сколько ни стучали молотками, пытаясь найти пустоту – все их старания были напрасны: плита была так плотно вогнана в камень, что, казалось, составляла одно целое с остальной массой.
После целого часа бесплодных поисков профессор бросил свой молоток и сел на песок.
– Слушайте–ка, барон! Вся эта история с подземельями одна только шутка, а мы с вами жертвы древней мистификации, – сказал он с досадой, вытирая свой вспотевший лоб.
Подождите! – ответил Рамери, который стоял, прислонившись к плите и, казалось, что–то глубокомысленно обдумывал. – Может быть, мы не так беремся за дело, как нужно. В указании, приложенном к плану, сказано, что надо последовательно стукнуть в различные буквы надписи, чтобы дать знать внутрь…
– О прибытии Рамери! – перебил его, смеясь, профессор и прибавил, вытирая глаза: – Вы забыли, мой дорогой друг, что этому указанию две тысячи лет и что мало вероятно, чтобы там ждали еще прихода Рамери, хотя бы и ставшего бароном Леербахом.
– Я не настолько тщеславен, чтобы надеяться на это, но может быть, последовательные удары в известном порядке приведут в действие скрытую пружину. Во всяком случае, раз мы уже здесь, нужно все испробовать. Дайте–ка мне молоток и прочтите еще раз заметку.
– Попытаемся! – ответил Бэр.
Он снова прочел заметку и помог Ричарду найти указанные знаки.
И в ночной тишине мерно зазвучали глухие удары молотка.
– Господи Иисусе! Мне показалось, что я слышал что–то похожее на звон колокола! – вскричал внезапно профессор, подпрыгивая от удивления.
Ричард ничего не ответил. Он тоже слышал отдаленный звон и его сердце усиленно забилось. А минуту спустя он вздрогнул и отскочил: плита сдвинулась с места и образовала узкий проход такой величины, что в него мог войти только один человек. С понятным любопытством вошли в него Бэр и Ричард и очутились в темном коридоре, по стенам которого не было ни живописи, ни надписей.
– Начало сделано; но как будем мы продолжать наш путь? Относительно второй двери в указании не говорится ни слова. Согласно плана галерея должна идти по прямой линии, а потом уклониться влево, – задумчиво заметил профессор, опуская фонарь на землю.
В эту минуту послышался легкий скрип. В глубине коридора открылась дверь, а на пороге ее появилась высокая мужская фигура в белом и с клафтом на голове. Неизвестный поднял факел, дрожащее пламя которого смутно осветило его бронзовое лицо.
– Кто вы, чужеземцы? Кого вы ищете здесь? – спросил он на языке, который профессор признал за древнеегипетский.
Но в своем волнении Бэр не нашед ни слова в ответ и только машинально бормотал:
– Аменхотеп… Рамери…
Однако, несмотря на лаконизм такого ответа, страж входа, казалось, удовлетворился им и сделал знак рукой следовать за собой. Затем он нажал скрытую пружину – и входное отверстие, через которое проникал снаружи бледный лунный свет, бесшумно закрылось, не оставив ни малейшего следа.
Леербах и профессор тревожно переглянулись. Они очутились в плену. Но как бы ни было рискованно их предприятие – отступать было уже поздно и они молча последовали за своим проводником. Вторая дверь закрылась так же, как и первая.
Теперь они шли по длинной галерее, такой же обнаженной и узкой, как и первая.
– Не находится ли здесь какое–нибудь тайное общество, масонская ложа или что–нибудь в этом роде, – подумал профессор. – Конечно, очень странно, что имена «Рамери и Аменхотеп» сохранили еще настолько свое значение, что благодаря им нас приняли, но ведь бывают такие странные случаи!
Если бы только можно было объясниться с этим субъектом на каком–нибудь языке; говорить по–древнеегипетски вовсе не интересно, особенно же, когда так взволнован.
Тем не менее, профессор осведомился, куда их ведут? Но тщетно повторял он свой вопрос на английском, немецком и даже арабском языках: таинственный проводник упорно хранил молчание.
– Очевидно, ему приказано не отвечать и притворяться ничего не понимающим, – проворчал Бэр.
Ричард до такой степени был поражен, что машинально шел за проводником и не был в состоянии даже размышлять.
Коридор круто повернул и они очутились в небольшой круглой комнате, довольно низкой, с толстой колонной посредине. Повсюду виднелись рисунки, сделанные яркими красками; но света было слишком мало, а волнение исследователей слишком сильно, чтобы они могли все внимательно осмотреть. Несколькими отрывистыми словами и выразительным жестом проводник приказал им сложить на землю все вещи, которые были с ними. Скрепя сердце, Бэр и Леербах должны были расстаться со своими веревками, молотками, факелами и прочим снаряжением; мешок с провизией остался снаружи у входа.
Когда все было сложено у стены, проводник зашел за колонну, но Ричард и Бэр даже не заметили, как он открыл дверь. Затем они стали спускаться по узкой лестнице.
Спустившись, по счету Бэра более чем на тридцать ступеней, они остановились перед золоченой решеткой. Когда проводник открыл ее, Бэр и его спутник увидели перед собой подземный канал, покрытый сводом. У подножия лестницы стояла выкрашенная в белое лодка. Высоко поднятая корма ее изображала сфинкса. На ней горел огонь распространявший яркий светг подобно электрическому, далеко освещавший стены, покрытые живописью, и гладкую поверхность канала.
Все трое вошли в лодку. Проводник взялся за короткие весла, и они поплыли. Туннель был длинен, и сколько они ни подвигались вперед, он по–прежнему уходил все дальше и дальше, теряясь из виду. Вдруг лодка остановилась у лестницы, выходившей словно из стены. Незнакомец причалил к ней, ловко взбежал наверх и нажал пружину, скрытую в рисунках стены. Открылся проход, в который видна была довольно большая, ярко освещенная комната. В комнате стояли ложе, покрытое шкурой пантеры, большой, раскрашенный, деревянный сундук, полки, заставленные различными ящичками и свитками, несколько стульев очень древней формы и два каменных стола. На одном из них стояли две амфоры и два кубка; другой – стоявший посредине комнаты, был загроможден манускриптами и какими–то причудливой формы инструментами. За одним из столов, склонясь над развернутым свитком, сидел мужчина в белой одежде. На голове у него был надет такой же клафт, как и у их проводника.
Трудно было определить его лета. Бронзовое лицо его было величаво спокойно. Когда проводник стал что–то говорить ему, он пытливо взглянул на Ричарда и его спутника, которые все еще сидели в лодке. Барон был бледен, как смерть. Его волнение было так сильно, что минутами у него темнело в глазах и захватывало дыхание. Бэр тоже был очень взволнован, но любопытство ученого заставляло его почти забывать все опасности этого странного приключения.
В эту минуту профессор напряженно прислушивался к разговору двух незнакомцев. Несомненно они говорили по–древнеегипетски, а профессор считал себя знатоком этого языка, и ни на минуту не сомневался, что мог бы сказать приветственную речь самому Рамсесу II. Теперь же, к глубокому своему унижению, он должен был сознаться, что он почти ничего не понимает. Из всего разговора он уловил только имена Аменхотеп и Рамери и понял, что именно имя мага и дало им доступ сюда.
– Послушайте, Леербах! – сказал профессор, наклоняясь к своему спутнику. – Я думаю – да простит мне Господь! – что вас здесь ждут, т. е. не вас, а Рамери. Очевидно, у них здесь нет ни часов, ни календаря, и они забыли, что со времени гонения на христиан прошло достаточно много времени.
Ричард не успел ему ответить, как человек, сидевший за столом, встал и сделал им знак приблизиться. Наши исследователи нерешительно поднялись по лестнице и вошли в комнату; в это время их проводник спустился в лодку, и дверь закрылась. Незнакомец окинул их внимательным, недружелюбным взглядом. Затем, отворив скрытую в стене дверь, он сделал им знак следовать за собой.
Все трое очутились в длинной и слабо освещенной галерее. По обеим сторонам ее тянулись ниши, в глубине которых смутно виднелись высокие, темные статуи.
Ричарду вспомнилось, что он читал в одной книге об оккультизме описание испытаний, какие древние гиерофанты заставляли выдерживать жаждущих посвящения. Но возможно ли, чтобы это потайное место могло сохраниться до наших дней?
Суеверный страх прокрался в сердце глубоко взволнованного Ричарда, который старался рассмотреть все окружающее его, но волнение ежеминутно заставляло его терять нить мысли. В таком–то нравственном состоянии он почти не замечал, как переступил порог бронзовой двери и очутился в сводчатой комнате, вдвое больше той, в которой они застали их теперешнего проводника. Яркий, но мягкий свет наполнял эту комнату, и нельзя было определить его источник.
Обстановка была почти такая же, как и в первой комнате. Как и там, посредине комнаты стоял каменный стол, за которым сидел мужчина в белой одежде.
– Аменхотеп! – сказал проводник.
Затем, указывая на обоих посетителей, он прибавил несколько слов, из которых Бэр догадался, что он говорил о Рамери и их неожиданном прибытии.
Ричард окаменел от удивления. Даже он понял что назвали Аменхотепа, имя которого до сих пор служило им пропуском и защитой. И сколько он на него ни смотрел, его ум отказывался признать в нем египетского мудреца, который, по словам рукописи и Альмерис, был его другом и покровителем со времен Амасиса и черты лица которого казались ему как–то странно знакомыми.
Человек, названный Аменхотепом, быстро встал и с загадочной улыбкой на устах удивленно взглянул на стоявших перед ним Ричарда и Бэра. На вид это был мужчина лет сорока с небольшим, с правильными чертами лица и острым, пронизывающим взглядом.
– Рамери! Это и ты, и не ты. Что это за чудак сопровождает тебя в таком же смешном, как ты, костюме? – спросил после минутного молчания египтянин, протягивая обе руки молодому человеку.
От волнения Ричард не мог говорить, да и понял он лишь дружеский жест, а не слова Аменхотепа. Но Бэр понял кое–что, и, выступив вперед, начал объяснять на ужасном языке, который считал за чистейший египетский, историю их прибытия сюда.
Аменхотеп, не сводивший глаз с Ричарда, рассеянно слушал галиматью Бэра. Вдруг он вздрогнул и, схватив руку Ричарда, вскричал на этот раз на латинском языке:
– Рамери! Ты успел перевоплотиться и явился ко мне, согласно нашему условию! Как я забыл время, работая здесь!
– Слава Богу! Наконец–то я слышу человеческий язык! Теперь нам можно будет объясниться, – перебил Бэр, радостно потирая руки. – Позвольте мне прибавить, уважаемый Аменхотеп, что прошло около двух тысяч лет с тех пор, как вы адресовали покойному Рамери любезное приглашение навестить вас здесь.
– Да, – прибавил Ричард. – По странной случайности в наши руки попал план, спрятанный в цоколе сфинкса. Мы явились сюда – я и мой друг – исследовать развалины и находим здесь живых людей, для которых, по–видимому, и времени не существует. Я забыл мое прошлое и знаю из него только беспорядочные отрывки. Но скажи мне, возможно ли, чтобы ты был Аменхотеп? Если да, то каким же чудом ты все еще живешь, молодой и полный сил? Каким образом века шли, а ты и не заметил их? Почему время не уничтожает или, по крайней мере, не старит тебя?
Загадочная улыбка скользнула по губам Аменхотепа.
– Кто считает время – тот считает остающиеся часы своей жизни! Это лентяй, который вечно ждет от будущего чего–то лучшего, чем то, что у него уже есть, а потому не ценит настоящего и вечно недоволен прошлым. Непостоянство человеческой мысли, несбыточные надежды, неудовлетворенные желания и создаваемые самим человеком напрасные мучения – вот те вампиры, которые гложут и пожирают его телесную оболочку. Тот же, кто устранит из своей жизни эти стимулы разрушения и взамен будет черпать из пространства вещества, способные поддерживать и возобновлять материю, из которой образовано его тело, может надолго сохранить плотский покров своей души. У нас еще хватит времени поговорить об этих важных материях! А теперь, добро пожаловать в мое убежище! Моя дружба, Рамери, принадлежит тебе, какое бы имя ни носила человеческая форма, в которую ты облечен. Я люблю твое «я», которое вечно! Оно глядит на меня твоими глазами и я всюду узнаю его. Что же касается друга, которого ты привел с собой, то надеюсь, он сделается и моим.
Аменхотеп обнял Ричарда, пожал руку Бэру и предложил им сесть. Незнакомец, приведший неожиданных посетителей, скромно удалился.
Аменхотеп стал расспрашивать, каким образом в их руки попала тайна входа в пирамиду, но его гости, видимо, были рассеяны и озабочены.
И действительно, Ричард был как бы подавлен всем случившимся и голова его отказывалась работать, а Бэр умирал от голода. К нему, благодаря его жизнерадостной и беззаботной натуре, вернулся весь его апломб, и он даже на свое необыкновенное приключение смотрел с хорошей стороны; со спокойствием вернулся и аппетит.
Аменхотеп точно прочел мысль археолога, встал и сказал:
– Не желаете ли вы подкрепиться, мой уважаемый друг? Оба вы, по–видимому, сильно истощены!
И он любезно проводил своих гостей в другую комнату, соединенную с его помещением длинным и узким коридором.
В этой комнате, освещенной тем же странным светом, был стол, а на нем две корзины с пирожными и фруктами, блюдо вареных овощей, мед и две амфоры: одна – с молоком, другая, с длинным горлышком, закупоренная золотой пробкой. Тут же стояло несколько кубков.
Бэр сел за стол и разочарованно вглянул на эти яства.
– Все это, благородный Аменхотеп, прекрасно, но мало существенно для такого проголодавшегося человека, как я. Кусок хорошего жареного мяса был бы более кстати, – заметил он, почесывая за ухом.
Аменхотеп улыбнулся.
– Такие грубые блюда не подходят к царящей здесь атмосфере. Тем не менее, в будущем я постараюсь лучше удовлетворять ваши вкусы. Теперь же удовольствуйтесь тем, что здесь есть, – весело ответил он.
Бэр со вздохом принялся за еду и в четверть часа уничтожил все, что стояло на столе, так как Ричард ни до чего не дотронулся, выпив только молока и кубок вина.
– Теперь ложитесь спать! Здесь в вашем распоряжении две постели. Об остальном мы поговорим после, – сказал Аменхотеп, уходя.
Не заставляя себя просить, Ричард и Бэр улеглись на пурпурных подушках. Они буквально падали от усталости и почти тотчас же заснули.
Проснулись оба свежими и сильными.
Вот так сон! Если бы три дня тому назад кто–нибудь сказал мне, что я буду так прекрасно спать в недрах великой пирамиды, на ложе, может быть современном Хеопсу, я плюнул бы тому в глаза, – заметил профессор, блаженно потягиваясь.
– Да, смело можно сказать, что наше приключение исключительное! Мы единственные люди, которые могут похвалиться, что говорили с человеком, прожившим около трех тысяч лет, – со смехом ответил Ричард.
Но вдруг он заволновался.
– Замечаете вы, профессор, что наше платье унесено, а вместо него положены полотняные туники?
– Черт возьми! А ведь это правда! И если мы не хотим щеголять в таком же костюме, в каком Адам прогуливался в раю, то нам придется вернуться к моде времен Амасиса, – весело ответил профессор, соскакивая с кровати.
С комичной важностью он надел плетеные сандалии и длинную полотняную тунику с короткими рукавами.
– Немного воздушно, но зато удобно и легко. Так как здесь нет дам, то я не нахожу неприличным этот костюм, – заметил Бэр, с самодовольным видом осматривая себя.
Одевавшийся с сосредоточенным видом Ричард поднял голову – и упал от смеха на стул. Действительно, толстая фигура профессора в этом необычном и примитивном костюме была донельзя комична.
Бэр сам весело смеялся. Затем, взглянув на своего друга, он вскричал:
– Какой у вас прекрасный вид, Леербах! Туника необыкновенно идет вам. Никогда еще не замечал я, как теперь, насколько ваше лицо подходит к египетскому типу. Вас прямо можно принять за фигуру, сошедшую с барельефа!
Наконец они были готовы и стояли в нерешительности, не зная, что делать. Уйти из комнаты они не смели. Кроме того, они не имели ни малейшего понятия о времени, так как лежавшие на столе часы остановились, и они не могли найти ключа, чтобы завести их. Потеряли ли они его или его унесли у них – это так и осталось тайной.
Приход Аменхотепа вывел их из затруднения. Они побеседовали, а затем два карлика подали завтрак, уже более существенный, чем накануне, так как в него входила великолепно приготовленная рыба.
Бэр был на седьмом небе и один уничтожил все блюдо, так как Ричард, хотя и совсем оправился, тем не менее не чувствовал голода и удовольствовался хлебом и молоком.
После завтрака деятельный и веселый профессор попросил Аменхотепа дать ему что–нибудь поучительное, чем он мог бы впоследствии воспользоваться для своей книги о жизни древних египтян и что осветило бы места, оставшиеся темными для археологов. В то же время, он в кратких словах изложил состояние современных знаний и цель, к которой он стремится.
– Мне кажется, что самое полезное, что я могу вам предложить, это изучение египетского языка, так как ваша вчерашняя речь была так ужасна, что я ничего не понял, – с тонкой улыбкой заметил Аменхотеп. – Поверьте мне и начните с этого. Я уже просил моего друга Менефта показать вам все, что осталось от наших древних святилищ посвящения и, в то же время, побеседовать с вами. Пользуйтесь же этим случаем! А теперь идем! Я отведу вас к нему. Подожди здесь, Рамери! Мне нужно поговорить с тобой.
Он скоро вернулся и увел своего гостя в комнату, где накануне работал. Посадив Леербаха за стол, он положил ему на голову руку и сказал:
– Смотри на меня! Прежде чем приступить к серьезному разговору, тебе необходимо вернуть воспоминание о прошлом и восстановить связь между астральным разумом и материальным мозгом твоего нового тела.
Ричарду показалось, что яркая молния блеснула из темных глаз мага и огненной струей пронизала его голову, причинив ему такую невыносимую боль, что он вскрикнул и упал без чувств.
Долго ли он находился в таком состоянии, он сам не мог сказать. Когда же к нему вернулось сознание, он чувствовал, что что–то странное происходит в его голове, смутно напоминая ему то впечатление, какое он уже испытал, когда призрак Валерии писал рассказ об их прошлом. Как и тогда, разные образы восставали в его памяти, но без того хаотического шума, как прежде. Как молнии вспыхивали воспоминания, группируясь в нечто гармоничное целое. Когда Ричард выпрямился, жизнь Рамери восстала перед ним во всей своей реальности, и подробности ее были так же ясны и хорошо ему знакомы, как и подробности его настоящего существования.
– Ну что, Рамери? Вспомнил ли ты свое прошлое? Вспомнил ли ты свой древний родной язык? – с улыбкой спросил Аменхотеп.
– Да, учитель! Ты совершил это чудо, – ответил Ричард, хватаясь за голову обеими руками и помимо своей воли говоря на языке древнего Египта.
– Тем лучше! Давай побеседуем! Для начала расскажи мне свою настоящую жизнь и обстоятельства, которые привели тебя сюда.
Ричард на минуту задумался, так как, с возвращением воспоминаний о прошлом, настоящее, казалось, побледнело. Затем он рассказал историю своей жизни, свою встречу с Альмерис и странные события, приведшие его в пирамиду.
– Альмерис – это та же Нуита и Валерия, – заметил внимательно слушавший Аменхотеп.
– Да, a Tea есть перевоплотившаяся Эриксо, – ответил Ричард.
Аменхотеп отрицательно покачал головой.
– Эриксо – здесь, близ меня. Это строптивая и непокорная душа. Роковая любовь к тебе увлекла ее, и я наказал ее по заслугам. Я люблю Эриксо, и это единственная моя слабость, победить которую у меня не хватает мужества. Так как Эриксо волновала меня и мешала мне работать, я усыпил ее, и она спит в нескольких шагах отсюда.
– Прости меня, учитель! Я не смею сомневаться в твоих словах, но позволь мне указать тебе на некоторые обстоятельства, – смущенно и нерешительно сказал Ричард. – Альмерис, так хорошо все знавшая, сказала мне, что Tea – никто иная, как Эриксо. Теперь же, когда ко мне вернулась память, я могу подтвердить тебе, что Tea – живой ее портрет.
Темный румянец вспыхнул на бронзовом лице мага, и брови грозно нахмурились.
– Пойдем и сейчас же убедимся! – сказал он отрывистым тоном.
По узкому коридору, которого Ричард еще не видал, они вошли в подземную залу, посредине которой он с изумлением увидел сфинкса, которого сам некогда изваял и который носил черты лица Рамери.
Аменхотеп прикрепил к стене факел и, поднявшись на цоколь, привел в действие пружину, скрытую в цветке лотоса.
Когда открылось отверстие тайника, оба они жадно наклонились над ним. Перед ними, покрытое серебристым газом, лежало тело женщины.
Аменхотеп сорвал покрывало – гневный крик вырвался у него. Эриксо казалась трупом, а между тем, несмотря на эту мертвенную бледность и на черные круги вокруг глаз, она была прекрасна. Нежная и прозрачная, как плащом окутанная длинными золотистыми волосами, она лежала, как воплощение мечты великого художника.
Глаза Аменхотепа пылали гневом. Он ощупал тело и сказал:
– Альмерис была права! Воспользовавшись ослаблением связи между астральным телом и материей, строптивая душа ее осмелилась настолько удалиться, что могла воплотиться в новое тело и тем самым порвать большую часть уз, приковывающих ее здесь. Еще немного усилий, и она окончательно освободилась бы. Но я не дам ей на это времени! Я заставлю эту предательницу вернуться в свою телесную оболочку, которая, к счастью, еще невредима, и научу ее слушаться своего господина!
Ричард молчал и не сводил глаз с Эриксо. Он сознавал одно, что даже в этой мертвенной неподвижности она в тысячу раз прекраснее и Tea, и Альмерис, и что опьянение чувств, которое эта женщина всегда вызывала в нем, снова начинает просыпаться.
– Учитель! – со страхом вскричал он. – Остановись! Дозволь мне уйти, прежде чем проснется Эриксо. Я человек слабый, а искушение тем сильнее, что она любит меня. Она может заставить меня забыть, что она твоя, и тем изменить благодарности, которой я обязан тебе за твое гостеприимство.
– Успокойся! – ответил Аменхотеп, кладя руку ему на плечо. – Эриксо опасна для тебя только тогда, когда близ тебя нет той, с кем тебя связывает чистая и неразрушимая любовь. Ее, эту другую, которую зовут Нуита, Валерия или Альмерис, я вызову из пространства, где блуждают тени, и дам ей жизненность. Ты будешь счастлив в ее объятиях, и образ Эриксо не будет иметь над тобой никакой власти. Итак, успокойся и доверься мне. Но прежде я хочу вернуть в это тело душу изменницы, которая думает, что может ускользнуть от меня.
Опустив голову, Ричард последовал за магом, который отпустил его, приказав ожидать у себя в комнате.
Ричард тотчас же заснул. Его разбудил голос Аменхотепа, который приказал ему следовать за собой, и оба направились в подземелье, где стоял сфинкс.
– Возьми тело и следуй за мной, – сказал Аменхотеп. – Сам я не могу нести его, так как оно уже окружено флюидом разложения.
Осторожно подняв стройное тело Эриксо, Ричард понес его за магом. Руки его дрожали, хотя ноша была очень легка, и если бы не ледяной холод членов, оставшихся гибкими, и не смертельная бледность, Эриксо можно было бы принять за спящую.
Они шли новой, незнакомой Ричарду дорогой, где галереи и коридоры перекрещивались, как в лабиринте, и вышли, наконец, в круглую комнату, освещенную пятью большими и высокими шандалами, в бронзовых чашах которых горел зеленый, как изумруд, огонь.
Посредине комнаты, на возвышении в несколько ступеней, стояло ложе, задрапированное черным. На материи, покрывавшей ступеньки, подушки и ложе, были вышиты какие–то неизвестные знаки и иероглифы. А вокруг стояло семь треножников, на которых приготовлены были уголья, сухие травы и куски смолистого дерева, осыпанные белым порошком.
– Положи ее на ложе и сними с нее одежды! – отрывисто приказал Аменхотеп.
Ричард молча повиновался. Казалось, он не имел уже больше своей воли. Одна тоскливая мысль: «Что он с ней будет делать?» – шевелилась в его наболевшем мозгу. Все существо его трепетало, когда он срывал последние покровы с тела молодой девушки.
В это время Аменхотеп снял с себя свою длинную, полотняную тунику, оставив один только полотняный пояс, опоясывавший его бедра.
– Стань там! – сказал маг, указывая Ричарду на один из масляных шандалов, к которому последний и прислонился.
Аменхотеп открыл большую шкатулку, стоявшую на ступеньках, и вынул оттуда жезл с семью углами, который заткнул за пояс, небольшой мешочек с красным порошком, который высыпал на все семь треножников, и, наконец, кубок и флакон.
Он наполнил кубок жидкостью из флакона; поднялся густой пар и послышалось клокотанье.
Осушив кубок, Аменхотеп вынул из–за пояса кусок мела и очертил им круг, заключив в него ложе, семь треножников и самого себя.
Ричард не сводил с него глаз и с ужасом следил за странной переменой, происходившей в наружности мага. Все тело его приняло красноватый оттенок, а под кожей его, казалось, текла уже не кровь, а огонь. Все в нем фосфоресцировало; пальцы источали лучи света; дыхание его стало похоже на огненные клубы. Тело его дрожало и трепетало, как в лихорадке, а каждое движение вызывало ряд пурпурных волн, исходивших из суставов и конечностей. Наконец, на всем, до чего он дотрагивался, оставались фосфоресцирующие пятна.
Схватив жезл о семи узлах, Аменхотеп потер его между ладонями. На конце жезла появилось пламя и в тот же момент вспыхнули все треножники, – каждый пламенем другого цвета. Все вместе они составляли семь цветов радуги.
Огненные языки, поднявшись, образовали род свода над неподвижным телом Эриксо, освещая его разноцветными лучами, ибо хотя они и соединялись, но не сливались воедино.
Тогда Аменхотеп мерно запел какую–то странную песню, которая то звучала могуче, то, замирая, переходила в легкий ропот. Жезл он вращал над головой, а другой рукой, казалось, указывал куда–то вдаль.
В эту минуту он был великолепен со своим фосфоресцирующим телом, с ослепительным пламенем, горевшим над его головой, и с выражением непоколебимой воли, светившимся в его взгляде.
Вдруг из–под ног Аменхотепа появился легкий дым. Земля дрожала, сильные порывы ветра со свистом потрясали стены комнаты. Охваченный внезапной слабостью, Ричард ухватился за бронзовый шандал. Свинцовая тяжесть разлилась по всему его телу. Он был точно парализован; но ясность ума ни на минуту не затуманилась, и он все видел и слышал с какой–то болезненной чуткостью.
Вдруг раздался сильный удар, и Ричарду показалось, что комната словно сорвалась со своего места, как дерево вырывается из земли, и завертелась с поразительной быстротой.
Комната, казалось, поднялась в воздух и со свистом пересекала пространство. Стены и потолок исчезли в сероватом сумраке, изборожденном молнией. Но тем отчетливее видны были тело Эриксо, лежащее на ложе под огненным сводом, и Аменхотеп, который похож был на статую из раскаленного железа. Не будучи в силах выносить ослепительного света, исходившего из этой картины, Ричард закрыл глаза.
Головокружительный полет через пространство все продолжался, но через некоторое время движение замедлилось, а затем совсем прекратилось. Тогда Ричард открыл глаза.
И тут он с удивлением взглянул на непонятное, представлявшееся ему зрелище. Одна из стен подземной комнаты исчезла и, как бы составляя ее продолжение, к ней присоединилась другая комната, роскошно меблированная в стиле Ватто. С потолка спускалась лампа под розовым абажуром, нежным светом озаряя мебель, обтянутую белой шелковой, затканной розанами материей, туалет, драпированный кружевами, с зеркалом в серебряной раме, с графской короной наверху, и кровать с вышитыми подушками, на которой лежала молодая девушка, видимо погруженная в тяжелый и беспокойный сон.
Сердце Ричарда перестало биться. Он тотчас же узнал эту комнату: то была спальня Tea, а там, за полуоткрытой дверью, находился ее рабочий кабинет. Сама Tea извивалась и стонала на своем шелковом ложе; а в нескольких шагах от нее стоял мрачный черный подиум, на котором лежало неподвижное тело Эриксо.
Ричард инстинктивно сознавал, что должно совершиться что–то ужасное, что Tea грозит смертельная опасность. Страх, жалость и любовь волновали его душу. Ему хотелось вскрикнуть, броситься к ней и спасти ее, но все усилия его были напрасны. Он не мог сделать ни одного движения; ни один звук не выходил из его сдавленного горла.
Состояние его не поддалось бы никакому описанию. Он думал, что задохнется в своем бессилии. Ричард видел, как Аменхотеп проник в комнату Tea, откинул одеяло, поднял молодую девушку и принес ее к ложу. Поддерживая Tea одной рукой, другой он сорвал с нее батистовую рубашку. Затем, вытащив из–за пояса нож, – лезвие которого словно сделано было из пламени, которое извивалось и метало искры, – он вонзил его в грудь Tea по самую рукоятку. Вытащив дымившийся нож, он погрузил его в неподвижное тело Эриксо.
Tea неподвижно лежала на руках мага. Из разверстой раны на груди ручьем текла какая–то странная, дымящаяся, похожая на кровь, красная жидкость. Аменхотеп поднял свою жертву так, чтобы этот живительный поток падал на тело Эриксо, которое скоро приняло нежный розовый оттенок, тогда как тело Tea стало походить на труп. Когда это истечение окончательно прекратилось, Аменхотеп приложил свой нож плашмя к ране, и кожа вновь стала совершенно целой. Уничтожив следы раны и на теле Эриксо, маг бросил на кровать тело Tea. В ту же минуту черное, но прозрачное покрывало разделило обе комнаты, как бы стена из темного стекла.
Тогда Аменхотеп поднял жезл и снова запел, а комната пришла в движение. Как сквозь туман, Ричард видел башни и сады замка Кронбург, а затем все исчезло. Они со свистом неслись в пространстве, пока не произошел новый толчок. Головокружительное движение сразу прекратилось, и все приняло свой прежний вид.
В ту же минуту Эриксо испустила нечеловеческий крик. Затем она приподнялась на ложе и прижала обе руки к сердцу.
С минуту она сидела неподвижно, словно задыхаясь, с широко раскрытыми глазами. Вдруг она увидела Аменхотепа, узнала его – и с хриплым стоном откинулась назад.
Аменхотеп стоял и презрительно смотрел на нее. В глазах его светилось гордое сознание своего могущества. Он владел силами природы и управлял ими по своему желанию. Кто же мог осмелиться противиться его воле?
Затем, не спеша, он надел свою длинную тунику, убрал и запер в шкатулку вещи, и, подойдя к Эриксо, которая все еще сидела, закрыв лицо руками, сказал спокойно, с оттенком легкой иронии:
– Изменница! Ты вообразила, что можешь пренебречь мной. Вместо того, чтобы ждать здесь, пока я окончу важную работу, ты овладела новым телом, думая ускользнуть от меня и, таким образом, достигнуть цели, к которой настойчиво стремишься, а именно: овладеть человеком, которого ты любишь, но который не любит тебя. Ты забыла только одно, что ты – «моя вещь», до которой никто не дотронется без моего разрешения. Как видишь, твоя душа должна была покинуть похищенное тело и вернуться в это. Теперь я привяжу тебя к себе еще более могущественными узами. А пока живи в этой пирамиде, принадлежащей мне. Для тебя я создам здесь дворец и все земные наслаждения. Но берегись еще раз обмануть меня! Это дорого обойдется тебе.
Эриксо подняла голову и слушала, устремив на него взгляд, полный смертельной ненависти. Все тело ее содрогалось.
– Проклятый! – прерывающимся от волнения голосом вскричала она, стремительно вскакивая. – Ученый разбойник! Ты овладел человеческим существом, чтобы мучить его, сделать своей вещью, отняв у него все законные права. Я ненавижу и презираю тебя! Какие бы узы ты ни придумывал, чтобы связать меня, я ненавижу тебя, убегу и сделаю все на свете, чтобы ускользнуть от твоей тирании! Если существует небесное правосудие, оно скоро положит конец твоим преступлениям.
В эту минуту она увидела Ричарда, который все еще стоял, как пьяный, прислонившись к бронзовому шандалу, и с криком удивления и радости бросилась к нему на шею.
– Ричард! Спаси меня!.. Спаси меня от него! – вне себя кричала она.
Аменхотеп насмешливо улыбнулся.
– Ты напрасно надеешься, что он спасет тебя. Он всегда предпочитал тебе Нуиту. Теперь же он нашел ее, полюбил, и, пока ты ждала его, как своего жениха, женился на твоей сопернице.
Эриксо побледнела и попятилась.
– Правду ли говорит это чудовище? – спросила она. Ричард опустил голову. В эту минуту Эриксо казалась ему прекраснее и желаннее всего на свете. Даже воспоминание об Альмерис изглаживалось и бледнело перед очарованием, какое производила на него молодая девушка.
Аменхотеп наклонился к Эриксо и пробормотал ей на ухо несколько слов, которых Ричард не мог уловить. Та побледнела и, дрожа всем телом, с ужасом взглянула на него. Затем, быстро повернувшись, она выбежала из комнаты.
– Помни, Рамери, что Эриксо принадлежит твоему наставнику и благодетелю! – продолжал маг, тяжело опуская руку ему на плечо. – Для того же, чтобы поддерживать в тебе твердость, – я сдержу свое слово и возвращу тебе ту, с которой ты связан магическими узами брака. Альмерис оживет для тебя. Теперь ты крайне нуждаешься в отдыхе, так как то, что ты видел, слишком сильно потрясло твои нервы.
– Да, правда! – ответил Ричард, отирая выступивший на лбу пот. – Теперь уж я положительно не знаю, что со мной: с ума ли я сошел, сплю ли я, или все, что я видел – неслыханные чудеса!..
Аменхотеп улыбнулся.
– Ты не сошел с ума, не спишь, и то, что ты видел, вовсе не чудеса, а проявление сил природы, иначе, искуснее направленных, чем это знают и умеют делать в невежественном материальном мире, из которого ты пришел.
Ричард окончательно потерял всякое представление о времени. После необыкновенных событий, свидетелем которых стал, он крепко заснул, но сколько времени спал, он сам не мог сказать. Часы его стояли, а в этом странном и вечно однообразном свете, заливавшем комнату и все вокруг, не существовало ни дней, ни ночей. Профессора он больше не видел; оставить отведенную ему комнату он не смел. Поэтому он проводил время в какой–то апатии. Карлик, служивший ему, подавал обед, неизменно состоявший из фруктов, пирожного, молока и меда.
Но Ричард не чувствовал голода. Тоска и беспокойство грызли его. Образы Tea, Эриксо и Альмерис толпились в его голове. Первая, – если только он не во сне видел это, – умерла, и он сам был очевидцем ее кончины. Что же будет со второй? Какие новые узы изобретает маг, чтобы приковать к себе свою жертву? Наконец, воскресит ли он Альмерис, как обещал? Последнее казалось положительно невозможным, но разве существуют пределы могуществу Аменхотепа?
Поглощенный своими мыслями, Ричард закрыл лицо руками и не заметил, как вошел Аменхотеп. Маг посмотрел на него своим задумчивым взглядом, а затем, положив ему на плечо руку, с улыбкой сказал:
– Да, моему могуществу есть границы! Оно останавливается там, где кончается мое знание законов, управляющих силами природы и веществами, из которых образована вселенная. Знание, кажущееся тебе безграничным, в действительности – очень ограничено, и я такой же раб законов, действие которых мне известно только отчасти, как и ты, совершенно их не знающий. А теперь – пойдем! Я сдержу данное тебе слово и верну тебе любимую женщину.
Ричард с удивлением заметил, что они снова идут по незнакомой ему части подземелий. Он видел громадную залу, полную драгоценных предметов, некогда служивших культу. Были здесь и золотые наосы, дивной чеканки, вазы всевозможных форм, мистические символы, шкатулки никогда не виданной формы, свертки ковров и материй и, наконец, свитки папируса, симметричными рядами разложенные на полках.
– Да у вас здесь целый музей! – заметил Ричард.
– Да, вашим современным ученым было бы интересно осмотреть эту коллекцию. В этом недоступном тайнике древние гиерофанты сложили драгоценнейшие сокровища Египта. Впрочем, вряд ли любопытным удастся скоро проникнуть сюда, – ответил Аменхотеп, увлекая своего спутника, в котором проснулся археолог и который в нерешительности остановился.
Наконец они вошли в круглую и совершенно темную залу. Только когда Аменхотеп зажег факел, Ричард увидел, что посредине, на высоком цоколе, стояла большая статуя, закрытая покрывалом.
Аменхотеп нажал пружину и тотчас же в цоколе открылась узкая дверь и стали видны ступеньки узкой лестницы, спускавшейся вниз. Наконец маг остановился перед бронзовой дверью и погасил факел. С минуту они оставались в совершенной темноте. Затем дверь бесшумно отворилась – и пораженный Ричард увидел перед собой род грота со светящимися стенами. Такой же неопределенный свет, какой он раньше видел везде вокруг себя, царил и здесь, только он был сильней и более голубого оттенка. Какой–то пар носился в воздухе и не позволял ясно видеть отдаленные предметы и судить о размерах грота.
Аменхотеп вытащил из–за пояса жезл с семью узлами и быстрым и энергичным движением сделал им в воздухе знак креста.
Молния прорезала воздух и из земли повалил густой дым, который заволок все. Когда он отчасти рассеялся, Ричард увидел, что стоит как бы у большого круглого окна, из которого видно было утопавшее в лунных лучах кладбище, где была погребена Альмерис. Он видел белый мраморный крест, у подножия которого, прижавшись головой к погребальной урне, стоял на коленях гений и плакал, видел цветы, росшие у подножия монумента. Ночной ветер тихо шелестел листвой деревьев, а под ними была скамейка, на которой он проводил столько часов, мечтая о покойной.
И все это было так близко и так живо, что стоило только, казалось, выпрыгнуть из этого странного окна, чтобы очутиться внутри запертой решетки. Вдруг Ричард вздрогнул. На маленькой, усыпанной песком площадке перед памятником появилась фигура Аменхотепа. Белая одежда его была покрыта фосфорическими пятнами, широкий луч света окружал его голову и отчетливо слышны были магические формулы, которые он произносил на каком–то незнакомом языке.
Он продолжал потрясать своим жезлом и, казалось, рисовал им в воздухе каббалистические знаки, которые в огненном виде появлялись над могилой, кровавым светом отражаясь на белом мраморе.
Вдруг яркая молния огненным зигзагом прорезала темное небо. Надгробный памятник осветился точно заревом пожара, а затем раскололся с треском, похожим на взрыв. Из образовавшегося отверстия поднялось белое, круглое как шар облако, которое завертелось и устремилось к окну. Могила же и все, что ее окружало, исчезло.
Минуту спустя, грот принял свой прежний вид. Около же Аменхотепа вращалось белое облако, из которого вырисовалась фигура Альмерис. Одета она была во что–то светлое, волосы были распущены. Она сердито взглянула на мага, который, подняв руку, с надувшимися от напряжения на лбу жилами, казалось, пронизывал видение своим взором.
– Подойди, Нуита, Валерия, Альмерис, и займи свое место рядом с человеком, которого ты любишь и который любит тебя. Я возвращу тебе жизненную теплоту, плотность тела и способность чувствовать всеми фибрами твоего существа. Наслаждайся радостью жизни и любви!
По мере того, как говорил Аменхотеп, Альмерис, казалось, становилась все компактней. Щеки и губы ее окрасились, а глазам ее вернулся их прежний блеск. Раздался ее нежный и глухой голос, дрожавший в эту минуту от негодования:
– Как смеешь ты вызывать меня и с такой силой, что производишь беспорядок в моем астральном существе? То, что ты хочешь мне дать, составляет предмет желания только тех, которые жаждут еще жизни. Я же – я победила смерть! Я прошла мрачные двери неизвестного, которое пугало меня, когда я всей душой жаждала жить с моим мужем. Теперь поздно! Смерть порвала плотские узы, связывавшие нас. Я испытала радость освобождения, сбросила материальную оболочку и постигла величие законов, которые, страданиями и смертью толкают нас на пути совершенствования. Я не хочу, чтобы ты отнял у меня то, что я уже приобрела!
– Альмерис! Альмерис! – взывал Ричард, протягивая ей руки. – Разве ты перестала меня любить, если отказываешься от божественного дара – жизни?
– Нет, нет, я люблю тебя больше, чем когда–либо! Но именно потому, что мои глаза прозрели, я и отказываюсь от чудовищного дара этого вероломного служителя науки, который пользуется силами света для торжества тьмы и насилия над духом. Не приходи в отчаяние! Я все объясню тебе.
Продолжая говорить, Альмерис приблизилась, словно ее неудержимо привлекал умоляющий взгляд любимого человека.
Вдруг Аменхотеп, с быстротой молнии, очертил жезлом вокруг нее огненный круг. Из земли полыхнуло пламя. Волна красноватого пара окружила светлую фигуру Альмерис и точно залила ее кровью. Альмерис зашаталась и опустилась на землю. Пурпурный пар точно всасывался в складки ее серебристой одежды, а тело быстро принимало розовый, жизненный оттенок. Глаза ее были закрыты.
– Что ты с ней сделал? – вскричал Ричард, почти забывая, что Альмерис умерла и что перед ним только ее призрак.
– Она поглощает жизненные токи, которые оплотнят ее астральное тело. Она будет духом и женщиной, и ей не страшны будут ни смерть, ни старость, – с улыбкой ответил Аменхотеп.
Очерченный вокруг Альмерис круг стал гаснуть; тогда маг подошел к ней, поднял и положил на ложе.
Только в эту минуту Ричард заметил в гроте ложе и несколько стульев. Кроме того, около стены стояло семь шкафов из какого–то прозрачного, как хрусталь, вещества. В каждом стояли амфоры различного цвета: зеленые, как изумруд, красные, как рубин, синие, как сапфир, золоченые, и от всех них исходил фосфорический разноцветный свет. На полках стояли широкие кубки и блюда.
Аменхотеп взял один из кубков и наполнил его каким–то веществом, которое тотчас же вспыхнуло и с минуту горело ослепительным пламенем, потом погасло, распространяя легкий дым приятного и живительного запаха.
Поставив кубок на стол, рядом с ложем, маг отступил назад. В эту минуту Альмерис открыла глаза и выпрямилась. Теперь она имела вид вполне живой женщины.
– Негодяй! – сказала она и голос ее дрожал от негодования. – Ты злоупотребляешь своим знанием для преступных опытов! Ты хочешь унизить меня, как тебя самого унижает твоя нечистая страсть к Эриксо. Но я не выпью твоего зелья.
Резким жестом Альмерис опрокинула дымящийся кубок, содержимое которого вылилось на пол, а затем испарилось.
– Я сильна! Всеми силами я буду противиться обольщениям крови, которой ты наполнил мои жилы, не паду и не запятнаю своего лилейного венка.
При виде упавшего кубка, гневное выражение пробежало по бронзовому лицу мага.
Альмерис же обернулась к Ричарду, на лице которого отражалось переживаемое им волнение, и сказала:
– Не печалься, мой возлюбленный! Пойми, что я не могу быть для тебя ничем другим, как дорогим воспоминанием!
Пока она это говорила, Аменхотеп достал из углубления треножник с угольями. Один повелительный жест – и уголья вспыхнули. Взяв одну из амфор, он вылил часть ее содержимого на треножник, где вспыхнуло синее пламя, а другую часть выплеснул на Альмерис. Та испустила раздирающий крик, стала быстро бледнеть, таять и наконец расплылась в яркий золотистый огонек.
– Упрямая! Витай здесь, как блуждающий огонек, пока одевающее тебя пламя не будет поглощено пламенем любви и пока ты не окунешься в кубок, который я поставил здесь и не станешь той женщиной–духом, какой я тебя сделал!
Ему ответил слабый, чуть слышный, голос:
– Я стану молиться, и, несмотря на свое невежество, буду непобедимее, чем ты во всеоружии твоего знания, так как божественный огонь, который во мне, – повинуется высшим и более могущественным законам.
Ричард с немым ужасом смотрел на мага, но тот, казалось, не замечал этого.
– Идем! – сказал он. – Тебе пора вернуться к себе, а мне нужно работать. Помни: только те должны бояться меня, кто изменяет моему доверию. Я наказываю и награждаю всякого по его заслугам.
Ричард ничего не ответил. На сердце у него было тяжело, горло было сдавлено. Они молча вышли из подземелья. Несколько минут спустя, Ричард вернулся в свою комнату и к глубокому своему удивлению застал там профессора.
– Наконец–то вы явились, Бэр! Где вы пропадали все это время? – спросил барон, пожимая руку своему приятелю.
– Где же я мог быть, кроме этой проклятой мышеловки? Что же касается времени, то один только черт знает, сколько его прошло с тех пор, как мы находимся здесь! – ответил профессор, видимо, бывший не в духе.
– Я тоже признаюсь, что гораздо благоразумней было бы оставаться в Александрии, чем пускаться на такое невероятное приключение, – вздохнул Ричард. – Но дело сделано, и его уж не поправишь. Расскажите–ка лучше, где вы были и что узнали? Я сегодня проходил через музей, который заставил бы археологов подпрыгнуть, если бы они только его увидели.
– О! Я тоже видел много интересных вещей, не будучи в состоянии насладиться ими, так как здесь царит следующий принцип разумной экономии: показать прекрасное жаркое, дать вам его понюхать, но не позволить его есть.
– Кто же заставил вас терпеть такие танталовы муки? – со смехом спросил Леербах.
– Ваш милый Аменхотеп и его друг, с которым он познакомил меня, чтобы тот научил меня древнеегипетскому языку. Но я не мог сойтись с этим господином. В его глазах светилась такая дерзкая насмешка, что… что… у меня чесались руки, и я просил Аменхотепа, чтобы он дал мне прочесть что–нибудь, что могло бы быть полезным для моей будущей книги. Он согласился. В то же время он спросил, достаточно ли я знаком с иероглифическими знаками, чтобы разбирать такие древние документы? Я ответил, что более тридцати лет изучаю иероглифы и считаю себя способным разобрать какую угодно надпись. – «В таком случае возьмите! Вы найдете здесь историю Египта с самого его основания, а также историю революции в Индии, вызвавшей эмиграцию». Я поблагодарил его и принялся за работу. Вы поймете, Леербах, мое любопытство узнать новые данные относительно первых лет человечества, но поймите же мое разочарование и мой гнев, когда я увидел, что не в состоянии разобрать ни одного слова! – закончил профессор, яростно бросаясь на кровать.
Ричард глубоко вздохнул. Он понимал досаду приятеля. Леербах сам чувствовал себя сбитым с толку в этом странном и анормальном мире.
Снова прошло некоторое время, продолжительность которого Ричард не мог определить, но которое он счел за несколько дней. Профессор исчез; Эриксо он не видел так же, как и Альмерис. Мрачная тоска овладела бароном. Поэтому он был очень доволен, когда серебристый и дрожащий звон уведомил его, что его ждет Аменхотеп. Маг был важен, сосредоточен и одет наряднее обыкновенного. На груди у него был нагрудник, украшенный драгоценными камнями, а на лбу, посредине золотого треугольника, сверкал бриллиантовый глаз.
– Я позвал тебя, чтобы ты был свидетелем моего брака с Эриксо, – сказал Аменхотеп.
Заметив, что Ричард вздрогнул и с удивлением, недоверчиво, смотрит на него, он прибавил:
– Я хочу отдохнуть от моего векового труда и желаю иметь сына, который был бы достойным меня учеником и наследником моего знания.
Не дожидаясь ответа, Аменхотеп вышел. Ричард последовал за ним, опустив голову. Он боялся мага и в глубине души в нем пробуждалось острое неприязненное к нему чувство.
Комната, в которую они пришли, была совершенно пуста, за исключением стоявшего посредине треножника. На стенах были нарисованы каббалистические знаки.
Почти в ту же минуту из противоположных дверей вошла Эриксо в сопровождении карлицы. На ней была надета длинная туника и покрывало из серебристой материи. Драгоценности невероятной цены украшали шею, пояс и руки молодой девушки. На золотистых волосах покоился венок из каких–то белых, с фосфоресцирующими пестиками, цветов.
Никогда еще красота Эриксо не блистала так ярко; но на классических чертах лица ее, казалось, застыло выражение отчаяния. Глаза ее были упорно опущены к земле.
Сердце Ричарда забилось. Очарование, какое производила на него Tea, снова овладело им, заставляя забыть Альмерис, и в сердце вспыхнула дикая ревность к Аменхотепу.
Даже не взглянув на него, Аменхотеп взял Эриксо за руку и подвел к треножнику. Затем он соединил ее руку со своей над треножником, на котором тотчас же вспыхнуло пламя.
Эриксо вскрикнула и откинулась назад. На ее пальце появилось кольцо, украшенное пурпурным камнем необыкновенного блеска.
– Я соединил тебя с собой огнем пространства! Берегись же нарушить закон, управляющий этой ужасной стихией, иначе ты будешь жестоко наказана! Что же касается тебя, – Аменхотеп повернулся и смерил Ричарда взглядом, – то, чтобы победить нечистое желание, какое внушало тебе добро твоего учителя, ступай к Альмерис, с которой ты связан магическим союзом брака. Если тебе удастся убедить ее вернуться к тебе – вы выйдете отсюда богатыми и независимыми, чтобы долгие годы наслаждаться совершенной любовью. Ступай же, употреби свою власть и не смей показываться мне на глаза, пока твоя попытка не увенчается успехом.
Под повелительным взглядом мага Ричард вздрогнул и как автомат направился в ту комнату, где стояла закрытая статуя. Там он с минуту колебался, а затем также машинально нажал пружинку, открывшую в цоколе дверь, и спустился по лестнице.
Подземелье было освещено, но Ричард, казалось, не замечал этого. Как автомат подошел он к ложу, бессильно опустился на него и тотчас же впал в сон, похожий на смерть.
Проснувшись, он с ужасом увидел, где находится. Как попал он сюда – он не помнил, но что–то такое болезненное творилось в его мозгу. С тяжелым вздохом Ричард снова упал на ложе и сжал голову обеими руками, пытаясь привести в порядок свои мысли. Он не сошел с ума и не спал, а между тем все кругом него было похоже на странный кошмар. Да, это был именно тот грот, где маг вызвал Альмерис, а потом превратил ее в пламя. Вон стоят шкафы с разноцветными амфорами, наполненными неизвестными жидкостями. Там стоит треножник с кубком, в который Альмерис должна была погрузиться, чтобы сделаться видимой и осязаемой. Ричард встал, подошел к треножнику и осмотрел удивительную жидкость. Затем сел снова на ложе. Ричард был грустен; он умирал от жажды и боялся до чего–либо дотронуться. Он был поглощен своими мыслями, как вдруг увидел на столе рядом с собой кубок вина и решил сделать несколько глотков: вино было прекрасное, какое он уже пивал у Аменхотепа. Он с наслаждением осушил половину кубка. Вдруг он вздрогнул: в глубине грота появился голубоватый, с золотистым отливом, огонек, который приближался к ложу и, наконец, остановился на краю кубка.
Ричард с любопытством смотрел на него и скоро разглядел посредине две темные точки, странно походившие на человеческие глаза.
– Альмерис, это ты? – тоскливо пробормотал Ричард.
Огонек задрожал, и затем, легкий, как веяние ветра, голос пробормотал:
– Да, это я! Я страшно страдаю!
– Зачем добровольно страдать? Ты можешь сделаться женщиной и быть счастливой.
– Я не могу сделаться женщиной, так как я только дух, который любит тебя, но только истинной, нематериальной любовью. То же, что «он» хочет нам дать – это не счастье, но падение и грех.
Неописуемое чувство овладело Ричардом.
Любовь, какую внушала ему Альмерис, казалось, с новой силой воскресла в нем, но в то же время к ней примешивалась неудержимая жажда свободы. Он не мог забыть слов мага, что если Альмерис сделается женщиной, то оба они покинут пирамиду.
Вскочив с ложа, Ричард протянул руки по направлению к огоньку.
– Что говоришь ты о грехе и о смерти, когда их больше не существует! – умолял он. – Аменхотеп вернул тебе жизненность и обещал нам счастье, любовь, независимость и свободу. Чего можешь ты еще желать? Перед своей смертью ты сказала мне: «О! как тяжело умирать, когда жизнь так прекрасна!» Теперь же, когда между мной и тобой стоит только этот треножник – ты бежишь от меня и платишь за мою любовь холодными словами и общими рассуждениями. Наконец, я имею права на тебя!
И увлекаемый своим чувством, Ричард бросился вперед и попытался схватить руками огонек, который колебался и отступил назад.
Резким движением Леербах опрокинул треножник с кубком, причем жидкость разлилась, далеко раскинув огненные брызги, попавшие и на блуждающий огонек, который теперь был неподвижен, а затем, – стал бледнеть, расширяться и принял образ Альмерис, во всей ее чистой и нежной красоте. Когда Ричард с радостным криком бросился к ней, она отступила назад, подняла руку, как бы желая остановить его, и грустным тоном сказала:
– Остановись и довольствуйся, повторяю, моей бессмертной любовью – чистым и святым огнем, который переживает смерть и не зависит от материи! Не давай ослеплять себя могущесвенным чарам недостойного, который, зная свет, пользуется тьмой для своих деяний. Наконец, наложи узду на свой эгоизм, которым ты можешь погубить весь мой труд очищения.
Ричард побледнел и опустил голову.
– Что будет с нами? – заметил он после минутного молчания. – Теперь ты живая женщина во плоти, надо же нам принять какое–нибудь решение.
Легкий шум заставил Ричарда обернуться и он с удивлением увидел Аменхотепа. Лицо мага выражало глубокое удовольствие.
– Честь и слава твоей ловкости, Рамери! – с двусмысленной улыбкой сказал он. – Раз вы пришли к соглашению – я тоже сдержу свое обещание.
Громкий крик радости вырвался из груди Ричарда. Наконец–то он покинет эту ужасную пирамиду, в которой можно с ума сойти, будет снова дышать чистым воздухом полей, увидит людей и свою родину и снова погрузится в обыденную жизнь с ее шумом и заботами, но также и с ее свободой и оживлением. Ричард стремился как можно скорей выйти из этой призрачной жизни среди этих людей, не имеющих возраста, вечно окруженных удушливыми ароматами и погруженных в этот противный, однообразный свет, не напоминавший ни живительных лучей солнца, ни нежного света луны.
– О! Благодарю, Аменхотеп! – вскричал он весь сияя. – Позволь нам скорей уйти; позволь мне отвезти жену к себе на родину, в жилище моих предков! Я глубоко благодарен тебе за твое гостеприимство, за чудеса, которые ты показал мне, и за драгоценный дар свободы, который ты мне делаешь.
Аменхотеп покачал головой.
– Ты просишь невозможного, Рамери! Ни один смертный, вошедший сюда живым, не выходил еще из этих стен. Вернуться в свет с воспоминанием о том, что ты видел здесь, запрещено нашими законами. Но так как ты до такой степени жаждешь свежего воздуха и солнечного света, я дам их тебе и, согласно с моим обещанием, окружу тебя всевозможной роскошью и дам тебе все блага земные. Идем!
Аменхотеп схватил Ричарда за руку и повлек его. Тот вздрогнул от прикосновения тонкой, крепкой, как сталь и горячей, как огонь, руки и, опустив, голову, последовал вместе с Альмерис за магом.
Они вошли в длинный, узкий и темный коридор, в конце которого, казалось, мерцал слабый свет.
Одежда мага фосфоресцировала и свет ее указывал путь Ричарду, так как в этой подземной галерее можно было идти только по одному. Последней шла Альмерис и молча молилась.
Вдруг из одной темной ниши появилась тень. Она схватила руку Альмерис, и голос пробормотал:
– Возьми этот сверток. То, что в нем, поставь на алтарь и зажги перед ним восковую свечу. Затем, вонзи себе в грудь священный нож – и ты сделаешься свободным духом и освободишься от тяготеющей над тобой плоти. Дымящееся твоей кровью лезвие воткни в землю.
Тень исчезла. Не помня себя от радости, Альмерис ускорила шаг и спрятала под покрывалом полученный ею длинный пакет.
Наконец, галерея, казавшаяся бесконечной, сделала поворот и через сотню шагов закончилась стеной. Аменхотеп открыл дверь – и струя чистого и свежего воздуха ударила Ричарду в лицо. Перед ним расстилалась освещенная луной пустыня.
Сделав несколько шагов, Ричард увидел, что они находятся у подожия большой пирамиды. Вдали высился гигантский силуэт Большого сфинкса. Нет, это был не сон! Он был свободен.
– О! Благодарю тебя, Аменхотеп, – сказал Ричард, простирая к нему руки. – Ты хотел только испугать меня. Благодарю, что ты вернул мне жизнь!
– Тише! Молчи! – повелительно сказал маг, идя большими шагами вперед.
Ричард, как очарованный, следовал за ним вместе с Альмерис.
Маг остановился и, подняв жезл, очертил в воздухе круг. Тотчас же из жезла появилась огненная змея и, обежав воображаемый круг, вернулась к своей исходной точке. Тогда Аменхотеп поклонился на четыре стороны, произнося слова на неизвестном языке и ударяя в землю ногой.
Послышались раскаты глухого грома. Густой туман заволок все; из земли показались желтые огни, атмосферу наполнил удушливый аромат.
У Ричарда кружилась голова и он опустился на землю. Вокруг него все дрожало и волновалось, а земля, казалось, распадалась на части. Ему слышалось журчание воды. Потом ему показалось, что он качается на волнах – и он потерял сознание.
Когда Ричард открыл глаза, он лежал на свежей и мягкой траве, у подножия большой смоковницы. В нескольких шагах от него, прислонясь к стволу пальмы, стояла Альмерис. Она была спокойна и с любовью и грустью смотрела на него.
Ричард вскочил на ноги, огляделся кругом, и онемел от удивления: он находился в обширном тенистом саду. По всем направлениям расходились аллеи, обрамленные кустами роз и жасмина и куртинами прекрасных цветов. Вдали виднелся мраморный бассейн, в котором била серебристая струя воды, а в конце широкой аллеи красовался дворец в арабском стиле, резной, как эмалированное кружево, и позолоченный, как игрушка.
На открытой галерее с тонкими колоннами стоял уже накрытый стол. Слуги в полосатых туниках уставляли его кушаньями и амфорами и украшали корзинами с цветами.
Ричард бегом направился к террасе и Альмерис тихо последовала за ним. Он вбежал на террасу и, протирая глаза, стал осматривать окружавшую его волшебную роскошь, любовался чудной сервировкой стола и ощупывал тяжелые пурпурные портьеры, расшитые золотом. Он помнил пустыню, бесплодный песок равнины, где стоял Мемфис, и луну, освещавшую сфинкса и пирамиду. Каким же чудом появились здесь этот очарованный сад и этот волшебный, с царской роскошью отделанный дворец? И все эти сокровища ему дает Аменхотеп!
Ричард весело обернулся к молодой женщине, привлек ее в свои объятия и крепко поцеловал.
– Альмерис! Возлюбленная моя! Откажись от своих напрасных терзаний! Раз тебе вернули жизнь, будем жить и любить друг друга. Счастье слишком редкий гость, чтобы гнать его, когда оно является под наш кров.
Альмерис не сопротивлялась и поцеловала его. Легкая улыбка блуждала по ее губам.
– Пусть будет так! – сказала она. – Я люблю тебя, и твое счастье дороже всего для меня. Только прежде, чем принадлежать тебе и начать новую жизнь, позволь мне помолиться в уединении! И еще обещай мне…
– Все, что угодно! – ответил сияющий Ричард.
– Итак, обещай мне не дотрагиваться без меня до этих блюд, которые кажутся тебе такими прекрасными. Все это есть дело магии, пустой мираж, который можно уничтожить дуновением. Очарованное жилище и эти сокровища искусства – все это отражение прошлого, оживленное могучей волей мага; слуги – это низшие духи, покорные голосу своего господина. Но вера и молитва сильней всякой магии. Они будут руководить нами и укажут нам путь, по которому мы должны следовать. Моя же любовь защитит тебя от всякой опасности.
– Успокойся! Молись с миром, но только не очень долго, так как я умираю от голода и буду ждать тебя, – весело ответил Ричард.
Альмерис исчезла в комнате, смежной с террасой. Быстро сориентировавшись, она нашла уединенный кабинет. Войдя туда, она замкнула за собой дверь и вынув пакет, развернула белое и тонкое, как батист, полотно. В пакете было металлическое распятие очень древней работы, небольшая лампада, пузырек с маслом, восковая свеча и кинжал с рукояткой слоновой кости, блестящее синее лезвие которого было покрыто магическими знаками.
Альмерис поставила распятие на стол, затеплила лампаду и свечу и преклонила колена.
– Господи Иисусе Христе, милосердный Спаситель! Уничтожь чары, созданные твоим недостойным служителем! – с благоговением прошептала она. – Он хочет загрязнить мою душу, низвести меня до земных страстей и лишить меня достоинства печати смерти, которую я получила.
По мере того, как она молилась, из распятия исходил ослепительный свет, точно серебристой и благоухающей волной окутавший молящуюся. Альмерис казалось, что страшная тяжесть, давившая ее, уменьшается с каждой минутой.
Полная признательности и радости, молодая женщина воздела сложенные руки.
– Отец мой Небесный! Если моя молитва достигла Твоего Престола, освободи мою душу, которую уже не соблазняют земные радости, и пусть кровь, которую я пролью, разрушит все чары магии и заставит вернуться во мрак низших духов, населяющих этот очарованный дворец.
Альмерис схватила нож и, устремив взгляд на распятие, из середины которого, казалось, исходил теперь ослепительный сноп лучей, вонзила его себе в сердце.
Из раны брызнул красноватый дым, и почти тотчас же грохот, похожий на удар грома, потряс землю до самого основания. Темные тучи, изборожденные молнией, быстро закружились и рассеялись по всем направлениям. Альмерис же поднялась на воздух и исчезла в лучах света.
Ощущение холода и сырости привело Ричарда в себя и он с удивлением увидел Эриксо, которая, стоя перед ним на коленях, вытирала еку лицо мокрым полотенцем.
– Скорей! Вставайте скорей! Нам надо бежать, а у нас в распоряжении всего только два часа времени, чтобы покинуть пирамиду, – отрывистым голосом говорила молодая девушка. Она была бледна, как смерть, глаза ее пылали, а руки дрожали. За поясом у нее был заткнут таинственный нож, разрушивший чары.
Ричард инстинктивно чувствовал, что ему грозит какая–то опасность. Он встал, но голова его была так тяжела, а ноги так слабы, что он прислонился к стене, пытаясь собраться с мыслями. Он помнил, что ходил по террасе арабского дворца, как вдруг раздался удар грома – и все кругом него исчезло.
Эриксо не дала ему времени долго раздумывать.
– Идите же! Или вы хотите навсегда остаться здесь пленником? – вскричала она, сильно тряся молодого человека за руку.
Слово «пленник» сразу вернуло Ричарду присутствие духа и энергию. Он быстро выпрямился и последовал за Эриксо. Через несколько минут он очутился в пустыне, недалеко от пирамиды, к которой его поспешно влекла его проводница.
– Что вы делаете? Нам нужно бежать в противоположную сторону! – вскричал Ричард.
– В эту сторону мы не можем бежать. Магический круг, в который заключил вас Аменхотеп, не разрушен. Нам нужно выйти тем путем, каким вы вошли сюда. И сделать это нужно раньше, чем настанет день, – ответила Эриксо, ускоряя шаги.
Когда они подошли к полуразрушенному входу в пирамиду, Эриксо вместе с Ричардом проскользнули туда. В одном из коридоров молодая девушка нажала пружину и открыла дверь, скрытую в стене. Освещая себе путь факелом, они спустились по бесконечной лестнице и через вторую дверь проникли в длинную, слабо освещенную галерею, с нишами по бокам. Ричард узнал эту галерею. Несколько минут спустя, они очутились в круглой зале, где он и его спутник сложили вещи, привезенные ими из Александрии для раскопок. Там еще лежали в куче кирки, веревки и фонари, а рядом с ними, прислонясь к стене, стоял расстроенный Бэр.
– Что такое делается? Куда мы идем? Кто такая эта барышня, которая привела меня сюда и уверила, что мы выйдем из этой мышеловки? – вскричал профессор, подбегая к Ричарду.
Ричард хотел ответить, но нетерпеливая Эриксо на первом же слове лихорадочно перебила его.
– Вы поговорите после! Теперь же минуты дороги! – вскричала она, беря в углу шкатулку и пряча туда магический нож.
Затем она завернулась в темный плащ – и все двинулись в путь.
Лодка стояла на своем месте, и беглецы спустились в ней по каналу. Затем они прошли коридор и в небольшой зале увидели таинственного привратника, который сидел за столом и работал. Бэр и Ричард вздрогнули. Они думали, что все погибло, но Эриксо смело подошла к нему, прошептала несколько слов и показала кольцо, украшенное ослепительно блестевшим камнем.
Страж молча встал. Они прошли сначала коридор, затем узкое отверстие открылось – и все трое очутились снаружи, близ памятника, стоявшего между лап сфинкса.
Перед ними расстилалась пустыня. Хотя была еще ночь, но свежий ветер предвещал приближение утра.
– Наконец–то мы свободны! Но что мы будем теперь делать? – вскричал Ричард, полной грудью вдыхая свежий ночной воздух.
– Прежде всего нам необходимо уйти отсюда и как можно скорей добраться до Александрии, – ответила Эриксо.
– Ты боишься, что Аменхотеп станет нас преследовать?
– Не сейчас! На него пал возвратный удар разрушенных чар и лишил его сознания. Но это бессилие быстро пройдет, и тогда я предпочла бы быть подальше от его рук!
Снова двинулись в путь. Но когда настал день, все трое почувствовали такое утомление, что должны были остановиться, чтобы хоть немного отдохнуть.
Сначала они молча лежали на земле, погруженные в свои мысли, но благодаря живости натуры, профессор скоро вернулся к практической деятельности.
– Послушайте, Леербах, и вы, любезная барышня – наша освободительница! Нам необходимо обсудить, как добраться до Александрии или хоть до Каира! – вскричал он, выпрямляясь. – Предприятие это нелегкое, во–первых, по причине наших костюмов, очень элегантных, конечно, для времен Амасиса, но слишком… воздушных для нашего времени. Кроме того, у меня нет ни гроша, и я полагаю, у вас не больше моего.
Тут в первый раз взглянул Ричард на свои плетеные сандалии, на свою примитивную тунику с короткими рукавами и несмотря на тяжелое положение, расхохотался. Одна Эриксо, с ног до головы закутанная в темный плащ, не выдавала своего костюма.
– Действительно, в таком костюме нас примут за сумасшедших и заберут. Относительно же денег я нахожусь в таком же положении, как и вы, и, право, не знаю, что нам делать! – полусмеясь, полуозабоченно сказал Ричард.
– В денежном отношении я надеюсь вывести вас из затруднения, – с улыбкой заметила Эриксо. – Денег, правда, у меня нет, но есть несколько драгоценностей, которые я нарочно захватила и которые должны представлять из себя довольно солидный капитал.
Эриксо откинула плащ. Из под него брызнул целый каскад разноцветных огней, окружавший ее сверкающим ореолом и исходивший от обруча, украшавшего ее лоб, от ожерелья в пять рядов, от пояса и браслетов. Ричард и профессор, как очарованные, смотрели на эти древние драгоценности, чудной работы, украшенные баснословной цены камнями.
– Но на вас надето, если не царское, то княжеское состояние! – вскричал профессор. – Что за жемчуг! А эти изумрудные подвески, в виде груши, украшающие диадему и ожерелье, – ведь им нет цены!
– Это мало утешает меня! Признаюсь, я рассчитывала продать эти драгоценности, чтобы мы могли одеться и уехать из Египта.
– Для этого вполне достаточно кольца или одного подвеска. В настоящую же минуту я советую убрать это сокровище в шкатулку подальше от нескромных глаз, – заметил Бэр.
– Пожалуй, вы правы! – ответила Эриксо.
Сняв с себя драгоценности, она уложила их в шкатулку. Кольцо с великолепным сапфиром она подала профессору.
– Этого будет достаточно?
– Без сомнения! Если вы доверите мне кольцо, а также одолжите ваш плащ, я берусь сходить в Каир: кольцо продам, а нам куплю платье, считая в том числе и меня, если только вы позволите мне быть временно вашим должником.
– Вы меня обижаете подобным вопросом. Мы будем обязаны вам за громадную услугу, которую вы нам окажете. Только где же нам дожидаться вашего возвращения? Здесь, во рву, не особенно–то удобно.
– Досадно, что наши проводники исчезли с палаткой и со всеми припасами! – заметил Ричард, с глубоким вздохом.
– Они не могли нас дождаться! Я полагаю, что мы провели не менее двух недель в этой проклятой пирамиде. Но вот что я вам предложу: в прошлом году я принимал участие в производившихся здесь раскопках, и по этому случаю часто заходил в лачугу одного старика–феллаха, которая недалеко отсюда. По моей просьбе, старый Селим приютит вас до моего возвращения, и никто не увидит ни вас, ни драгоценной шкатулки.
Предложение было единодушно принято, и несколько часов спустя Ричард и Эриксо устроились в убогой хижине старика. Селим же отправился вместе с профессором в Каир, чтобы помочь нести оттуда покупки.
Когда профессор и феллах ушли, Ричард хотел было обсудить с Эриксо их будущую судьбу, но она была так утомлена и расстроена, что он счел необходимым дать ей немного отдохнуть и посоветовал уснуть, чтобы быть в состоянии продолжать путь, когда вернется Бэр.
– Нам ведь надо торопиться, так как, может быть, Аменхотеп уже пришел в себя, – прибавил он.
– Ну, нет! Обрушившийся на него удар так силен, что ему понадобится еще много времени, чтобы совсем оправиться. Впрочем, дело не в том. Меня пугает его близость, и я хочу как можно скорее уехать, – ответила Эриксо, ложась на охапку лежавшей на полу травы и закрывая глаза.
Леербах скоро заснул, но Эриксо была слишком взволнована, чтобы спать. Ураган мыслей бушевал в ее голове. Что ждет ее впереди? Что будет с ней, – одинокой на белом свете, без имени, без законного положения? Ричард, по–видимому, ее любит, то есть, вернее, он любил Tea; но Tea умерла. Да и могла ли она верить любви человека, которому достаточно было нескольких месяцев, чтобы забыть ее и жениться на другой. А эта, другая, была Нуита, которую он всегда предпочитал ей! Нуита же, ставши Альмерис, не пожелала его и предпочла небесное блаженство скоропреходящим радостям земным.
Даже если она выйдет замуж за Ричарда, счастье ее отравлено. Как черная и грозная туча стоял на ее жизненном пути ужасный Аменхотеп. Она слишком хорошо знала его, его страсть и ревность, и понимала, что он явится снова и постарается овладеть ею. О! Как она ненавидела этого колдуна, сделавшего из нее свою рабу и своим знанием тайных сил природы бесконечно продолжавшего их жизнь!
В эту минуту она страстно жаждала смерти, как освобождения. А он – этот ненавистный ей человек – хотел еще сделать ее своей женой, чтобы иметь от нее наследника своего преступного и тиранического знания! Эта мысль вселяла в нее ужас и отвращение.
Нет, этого никогда не будет. Она всегда боролась со своим господином; и она, слабая и невежественная пылинка, по сравнению с ним, победила. Теперь она снова ускользнула от него почти в ту самую минуту, когда он хотел сделать ее своей женой. Она видела приготовленный ей кубок, содержимое которого должно было навсегда связать ее, внушив ей страсть к Аменхотепу.
Но недаром же она была ученицей мага. Недаром она изучала, шпионила и высмотрела не одну из его тайн. Часть магического ритуала была ей известна; она знала какие средства употреблял он для воспроизведения или уничтожения своих эфемерных созданий и для вызывания из пространства существ, которыми он населял свои творения. Ей удалось даже пробраться в самое тайное святилище Аменхотепа и захватить с жертвенника священный нож и кольцо мага. Эриксо знала, что никто, кроме Аменхотепа, не прикасался к этим вещам, и что пока она владеет ими, она достаточно вооружена против своего повелителя. Но несмотря на такое убеждение, ее давило чувство ужасного одиночества и сознание своей беспомощности. Закрыв лицо руками, Эриксо горько зарыдала. Истощение однако взяло свое; поплакав вдосталь, она забылась и крепко заснула.
К вечеру следующего дня прибыл Бэр. Он был изящно одет и находился в самом лучшем расположении духа. С собой он привез пакет с полными костюмами для Ричарда и Эриксо, которые проснулись незадолго до возвращения профессора. Прибытие Бэра развлекло, а его юмористический рассказ о путешествии окончательно развеселил их.
Час спустя все уже превратились в европейцев. Простое черное платье и маленькая соломенная шляпка великолепно шли Эриксо. Но, несмотря на безукоризненно изящный костюм, вся фигура Эриксо дышала чем–то странным и экзотическим, что привлекало к ней внимание путешественников как в Каире, так и в поезде, который увозил их в Александрию.
Леербах и профессор тревожились относительно своих дел, и были крайне поражены, когда еще в Каире узнали, что их отсутствие продолжалось шесть месяцев, а не две недели, как они предполагали. Действительно, в фантастических подземельях пирамиды времени, казалось, не существовало, но в реальном мире их, без сомнения, могли счесть погибшими, а такое убеждение влекло за собой весьма нежелательные последствия для их личных дел.
Однако, все обошлось гораздо лучше, чем они ожидали. Флегматичная вдова, заведывавшая хозяйством профессора, слишком привыкла к эксцентричным выходкам Бэра, чтобы тревожиться его отсутствием, и спокойно ожидала его возвращения; верный же Фридрих решил в течение года хранить неприкосновенной комнату, которую занимал его господин. С этой целью он воспользовался значительной суммой, полученной из Германии, которую барон разрешил ему расходовать в свое отсутствие.
Итак, Ричард нашел все в том же виде, в каком оставил. Увидев на столе таинственное пресс–папье, Эриксо вздрогнула и, указывая на него, заметила тихим голосом:
– Вот копия того сфинкса, который ты некогда изваял! Здесь, в цоколе, должна лежать рука Валерии, сохранившаяся, как живая, так как, отрезав ее, Аменхотеп пропитал ее веществом, сохраняющим всякому телу жизненный вид.
Эриксо приблизилась и хотела привести в действие пружину, но Ричард остановил ее.
– Оставим в покое прошлое, Эриксо! Теперь нам надо подумать о будущем и принять какое–нибудь решение, что я и рассчитываю обсудить, как только мы немного оправимся и нравственно, и физически.
Вечером пришел Бэр, и все трое пили чай в комнате Эриксо. Профессор чувствовал себя прекрасно, ел и пил за двоих, шутил и посмеивался над их экспедицией.
– В этой пирамиде мы были похожи на калифа и его визиря, которых волшебник превратил в аистов, – со смехом повторял он. – Одно, что мне хотелось бы знать, это – почему Эриксо, сумевшая вывести нас, сама оставалась там?
Горькая усмешка скользнула по лицу молодой девушки.
– Куда же могла бы я деться – одна, без законного общественного положения? – ответила она. – Впрочем, вся моя жизнь так необыкновенна, и вы ведь сочли бы меня за сумасшедшую, если бы я сказала вам, что жила еще во времена Амасиса, что я спала целые века и проснулась в Александрии во времена римского владычества и что в настоящее время я нахожусь все в том же нетленном теле?
Бэр, слушавший с видимым волнением, нервно поправил очки.
– Шесть месяцев тому назад я безусловно счел бы необходимым посадить вас в дом сумасшедших. Теперь же, после моего пребывания в пирамиде, я не смею ничего ни отрицать, ни утверждать.
Дня два спустя, в послеобеденный час, Ричард и Эриксо были одни; барон ходил по комнате, в нервном волнении, и остановился наконец перед молодой девушкой, задумчиво сидевшей на диване.
Как она была похожа на Tea и вместе с тем это была совсем другая женщина, гораздо красивее и очаровательнее.
На девственном челе Эриксо лежала печать пережитых веков. Но кто бы ни была она, Tea или Эриксо, ее вид производил на него удивительно чарующее впечатление.
Сев рядом с ней, Ричард крепко пожал ей руку и сказал:
– Эриксо! Нам необходимо объясниться и принять какое–нибудь решение. Молодая и красивая, – ты не можешь жить одна; я же не могу быть твоим законным покровителем, если ты не будешь моей женой. Ты знаешь, что я люблю тебя, как любил Tea, и что мое самое горячее желание – жениться на тебе, если…
Она резко вырвала у него свою руку.
– К кому же относится твоя непостоянная любовь: к графине Tea, которую ты так скоро забыл для дочери трактирщика, или к Эриксо, которую ты дважды принес к жертву – Нуите и Валерии? – с горькой усмешкой прибавила она.
Странное чувство двойственности пробудилось в сердце Эриксо. Ревность и глубокая обида, нанесенная Tea, боролись в ней с дикой и упорной любовью, какую греческая рабыня питала к молодому скульптору, внушившему ей к себе собачью привязанность, заставляя вымаливать свою любовь и переносить дурное обращение.
Ричард побледнел. Воцарилось молчание.
– Твой упрек заслужен, хотя и несправедлив, – сказал он, хмуря брови. – Ты забываешь, что Рамери любил Нуиту еще тогда, когда и не подозревал о существовании Эриксо, которая, однако, самовольно вмешалась в мою жизнь, изменила течение моей судьбы и необдуманно затронула великие оккультные силы, которые поражают нас и до сего времени. Поэтому вполне естественно, что моя любовь снова проснулась, когда я встретил, хоть и под иной оболочкой, ту, которая первая овладела моим сердцем. Ты же, Эриксо, всегда производила на меня глубокое впечатление своей красотой и своим умом. Я ценил твою любовь ко мне и, со своей стороны, искренно люблю тебя, как любил Tea. Теперь я скажу тебе то, что предполагал сказать Tea. Да, я любил Альмерис и женился на ней, чтобы осветить последней радостью умирающий цветок. Смерть порвала узы, связывавшие нас, и она сама предпочла свободу пространства жизни со мной. Итак, я вправе предложить тебе мою любовь и мое имя, если только ты пожелаешь принять их.
– О! Если бы я могла изгнать вас, адские воспоминания! – прошептала Эриксо, сжимая голову обеими руками.
Ему стало глубоко жаль ее. Ричард с любовью привлек ее к себе и поцеловал.
– Бедная моя! Забудь же прошлое и старайся найти счастье в настоящем.
Эриксо безмолвно прижалась головой к его груди. С минуту оба молчали. Затем Эриксо выпрямилась. Слезы блестели у нее на глазах, но на лице играла счастливая улыбка.
– Ты прав, Рамери! К чему отравлять настоящее воспоминаниями о прошлом? Допустим теперь, что я соглашусь быть твоей женой, кого же поведешь ты к алтарю? Ведь у Эриксо нет имени; она вышла из пирамиды, постарев на тысячи лет. У нее нет ни семьи, ни родных, ни законных бумаг. Как помочь всему этому?
– О! Это сделать очень легко. Я уже говорил об этом с Бэром, и мы решили, что он удочерит тебя. Этого вполне достаточно, чтобы создать тебе законное положение. Другой вопрос беспокоит меня.
Ричард на минуту задумался.
– Ведь ты жена Аменхотепа?
Эриксо отрицательно покачала головой.
– Он связал меня с собой огнем пространства, но я никогда не принадлежала ему. Он дожидался благоприятного созвездия, чтобы вступить со мной в брак, но я вовремя бежала.
– В таком случае, нам остается только возблагодарить Господа и быть счастливыми! – радостно сказал Ричард. – Но успокойся же ты, маленькая ревнивица: Альмерис не опасная соперница.
Эриксо вздохнула и покачала головой.
– Я не ревную, Рамери, но так же, как и ты, боюсь Аменхотепа. Тот факт, что я не принадлежала ему, не достаточен, чтобы успокоить меня. Вспомни, как он нашел мой дух в новой телесной оболочке, вырвал его из молодого, полного жизни организма, и заставил вернуться в это тело, которое считает свои лета сотнями и которому только его знание и не дает обратиться в прах. Рано или поздно Аменхотеп найдет меня и разрушит наше счастье, так как он связал меня с собой страшной стихией. На моем пальце магическое кольцо и я не могу снять его: оно точно приросло к моей руке.
– Проклятый колдун! Он слишком долго ускользал от властей. Но я выдам эту разбойничью шайку, и как бы хорошо ни было скрыто их убежище, его найдут! – вне себя вскричал Ричард.
– Ради Бога, оставь и не бросай вызова людям, живущим в пирамиде! – с дрожью в голосе пробормотала Эриксо. – Аменхотеп ведь не один. В подземелье я видела собрание двенадцати магов. Кроме того, у них есть ученики, число которых мне неизвестно. Не навлекай же на себя их мщение. Пока я обладаю магическим ножом – сам Аменхотеп бессилен против меня. Я же постараюсь сохранить это сокровище!
Ричард опустил голову. Эриксо была права. На что мог он рассчитывать со своими обыкновенными человеческими средствами против мага, обладающего почти неограниченным могуществом и для которого не существует ни времени, ни пространства? Каково будет его мщение тому, кто осмелился похитить у него любимую женщину? Ричарда охватил ужас. Но эта слабость была непродолжительна, и он снова решительно поднял голову.
– Господь поможет нам! – энергично сказал он. – Как бы ни был велик и могущественен Аменхотеп – Господь всесилен.
– Да будет по–твоему, и да благословит Господь нашу любовь и наш союз, – с волнением ответила Эриксо.
Затем, они обсудили подробности их отъезда и будущей свадьбы. Решено было, что они уедут из Александрии в Бриндизи через три дня и что свадьба должна будет состояться в Европе.
Бэр, очень серьезно отнесшийся к своей роли приемного отца, ехал вместе с ними. Накануне их отъезда, Ричард, ездивший за покупками, встретился с Майделем. Трактирщик очень изменился и постарел. Он очень обрадовался барону и рассказал, что выгодно продал свое заведение и теперь переехал в Александрию, где окончательно и устроился, добавив, что Фивы опротивели ему после непонятного происшествия на могиле Альмерис.
– А что же случилось?
– Пять месяцев тому назад раскололся надгробный памятник.
– Пожалуйста, расскажите мне все подробности, – сказал, бледнея, Ричард.
Тут ему вспомнилась сцена; когда Аменхотеп вызывал дух Альмерис и молния расколола надгробный камень.
– Пойдемте ко мне и вы узнаете все подробности от очевидца, – ответил Майдель. – Вы помните, конечно, старого Себастьяна, кладбищенского сторожа. Он присутствовал при этом событии, и это до такой степени поразило его, что он передал свое место племяннику, а сам переезжает со мной сюда.
Взволнованный Леербах пожелал тотчас же идти к своему тестю, который жил в предместье. Туснельда и Дора встретили его с распростертыми объятиями. Обе они сильно постарели. Видно было, что смерть обожаемой Альмерис окончательно убила их.
Старик Себастьян работал в саду и тотчас же явился на зов Майделя; но видно было, что ему неприятно вспоминать это загадочное происшествие.
Наконец, видя волнение Ричарда, он рассказал, что видел.
– Я понимаю, насколько вас это интересует, господин барон; но клянусь, что при одном воспоминании об этой истории у меня дрожь пробегает по телу и что я хотел бы забыть про нее, – сказал он. – Итак, вот что мне довелось видеть месяцев пять тому назад:
У меня днем было много работы, а так как к следующему утру нужно было привести в порядок могилу англичанина, которая неподалеку от могилы вашей супруги, то я и отправился туда вечером. Луна светила ярко и работать можно было почти как днем. Я несколько запоздал, а работу непременно надо было окончить, так как вдова англичанина, хотя и известила, что приедет дня через два, но могла приехать и раньше.
Кончил я и посыпал песком дорожку, как вдруг услышал за собой свист ветра и треск, словно бы дерево горело.
Я обернулся и замер. Над могилой баронессы реяла большая, черная, как чернила, туча, испещренная точно искрами. Из этой тучи поднимался клуб желтоватого дыма. Не успел я сообразить, что бы это такое могло быть, как вдруг разразился страшный удар грома и огненная молния ударила в могилу. Голова у меня закружилась, а сильный порыв ветра меня повалил. Когда я встал, в ушах у меня шумело, я ничего уже не видел, и в ужасе убежал, думая, что разыграется страшная гроза. Однако, ничего не случилось: небо было чисто, воздух спокоен и тепел, так что положительно ничего нельзя было понять.
Племянник мой, Грегуар, тоже слышал раскат грома, но объяснил его выстрелом из пистолета какого–нибудь туриста. Я же могу поклясться, что это гром был настоящий. Когда мы утром пришли на кладбище, то увидели, что мраморная плита на могиле вашей супруги расколота и даже повреждена рука статуи ангела, а все остальные могилы целы.
Подивились мы все, а вдова англичанина так даже предположила, что мраморная плита раскололась вследствие газов, образовавшихся от разложения тела, но я считаю это вздором. Разумеется, без дьявола тут не обошлось, только как он посмел коснуться могилы нашей святой госпожи Альмерис – непонятно!
И старик перекрестился.
Рассказ этот страшно взволновал Ричарда. Простившись с семьей Майделя, он, чтобы не огорчать их известием о своей женитьбе, объявил, что уезжает в тот же день, но обещал писать и навестить в будущем году могилу Альмерис.
Когда Ричард вернулся в гостиницу, Бэр сидел у Эриксо. Он рассказал им все, что слышал, но Эриксо, казалось, нисколько не была удивлена, зато профессор забегал по комнате, как лев в клетке, трепля то свою длинную бороду, то ероша седые волосы. Наконец, остановился, и полусмеясь, полусердито сказал:
– Я потерял всякое право удивляться и сомневаться в чем бы то ни было. Все возможно! Возможно даже и то, что луна спустится к нам на стол и будет нам служить пресс–папье. Баста!
На следующий день, на заре, пароход выходил из Александрийской гавани. Стоя на палубе, Эриксо задумчиво смотрела на исчезавшую вдали древнюю землю пирамид. Будет ли преследовать ее та же роковая судьба и на берегах Рейна, какая преследовала на берегах Нила?
Недели три спустя, наши путешественники прибыли в Кельн и временно остановились в отеле. А на следующий день Ричард уже отправился на поиски подходящей дачи, которая, по желанию Эриксо, должна была быть поблизости от замка Кронбург.
Со времени прибытия в Европу в Эриксо произошла странная перемена. Все ее прошлое точно отошло назад и побледнело, ею все более и настойчивее овладевали воспоминания и впечатления, относившиеся к ее жизни как Tea. Естественным последствием этого нового состояния души Эриксо была проснувшаяся любовь к отцу и страстное желание снова увидеть те места, где она была так счастлива.
У Ричарда и профессора было много дел по выполнению различных формальностей, а барон, кроме того, хотел сделать к свадьбе некоторые переделки в замке, и потому решено было, что Эриксо проведет это время где–нибудь вблизи замка графа.
Случай благоприятствовал их желанию: почти на самой границе Кронбургского парка сдавалась скромная, но комфортабельно обставленная дачка, и барон поспешил ее снять. На следующий день вечером, в закрытой карете, прибыла и Эриксо.
Когда две недели спустя, барон и Бэр вернулись на виллу, они нашли Эриксо расстроенной. На их расспросы она рассказала, что боялась выйти из дома и всячески избегала встреч со слугами, чтобы не привлечь на себя внимание сходством с Tea. Раза два она видела проходившего мимо графа. Он сильно изменился, постарел и казалася мрачен.
Раз она чуть было не сбежала с балкона и не бросилась ему на шею. Однако, рассудок вовремя остановил ее. Сердце ее обливалось кровью, а желание побывать в замке, снова повидать отца и все дорогие знакомые места мучило ее и терзало почти столько же, сколько и вечная боязнь Аменхотепа.
– Бедная моя! – сказал Ричард, нежно целуя влажную от слез щечку Эриксо. – Чтобы избавить тебя, по крайней мере, от этого горя и вернуть в объятия отца, я рискну на отчаянную попытку: я пойду к графу и открою ему всю правду.
– А он сочтет тебя за сумасшедшего, а меня за бесстыдную искательницу приключений, – заметила Эриксо, улыбаясь сквозь слезы.
– Возможно и даже очень вероятно! Но все равно, рискнем! В сущности, у нас есть хотя и странные, но убедительные доказательства в воспоминаниях, какие могла иметь только одна Tea. Кроме того, ты настолько богата, что всякая мысль о шантаже и о денежном интересе исчезает сама собой. Затем, профессор Бэр такой достойный доверия свидетель, что им нельзя пренебрегать.
Эриксо провела бессонную ночь. Недоверие к исходу смелой попытки Леербаха усугублялось неопределенным, неизменным страхом, какой внушал ей ее преследователь. Слух ее был болезненно настроен, и она вздрагивала при малейшем шуме, ожидая каждую минуту, что вот–вот появится Аменхотеп, – для которого здесь не существовало ни стен, ни расстояния, – и уничтожит ее или обратно вернет к себе. Одна мысль о возвращении в пирамиду приводила ее в ужас. После того, как в течение нескольких недель она дышала чистым воздухом, чувствовала живительную теплоту и свет солнца и видела вокруг себя жизнь и движение, ей казалось уже невозможным снова выносить теплую, вечно однообразную атмосферу и голубоватый, монотонный свет, не похожий ни на день, ни на ночь. Нет, смерть в тысячу раз лучше такого существования.
Решив осуществить попытку, Леербах на следующий же день отправился в замок Кронбург и послал графу свою карточку. Лакей тотчас вернулся и попросил барона следовать за собой. Ричард вошел в кабинет.
Граф сидел за письменным столом, на котором лежала открытая книга. При входе Леербаха он быстро встал и протянул ему обе руки.
– Добро пожаловать, мой дорогой, хотя та, за которой вы явились, и умерла, пока я торговался о ее счастье!
Граф умолк, смахнул рукой набежавшую слезу. Указывая затем Ричарду на стул, он прибавил:
– Я телеграфировал вам в Александрию о смерти Tea, но мне ответили, что вы уехали несколько недель тому назад и что никто не знает, где вы и что с вами. Давно ли вы вернулись? Там или только здесь вы узнали о нашем несчастье?
– Я знал все еще раньше, чем ваша телеграмма пришла в Александрию. Tea умерла не от болезни, а пала жертвой оккультного убийства, свидетелем которого я был сам, – с глубоким вздохом сказал Ричард.
Граф удивленно и недоумевающе взглянул на него.
– Я явился сюда, – продолжал Ричард, – чтобы передать вам самые необычайные вещи, и прошу вас внимательно меня выслушать. Может быть, вы примете меня за сумасшедшего. Между тем это правда.
– Говорите! Обещаю вам, что буду слушать вас с напряженным вниманием, – сказал граф, еще с большим удивлением и любопытством.
Ричард начал свой рассказ, и когда дошел до своего брака с Альмерис, граф вспыхнул и, вскочив с кресла, с гневом вскричал:
– Как, в ту самую минуту, когда я отдавал вам руку моей дочери, вы избрали себе в жены дочь трактирщика? Tea вероятно узнала о вашей измене и огорчение причинило ей разрыв сердца.
– Успокойтесь, граф! Вы ошибаетесь, – Tea ничего не знала. Из дальнейшего рассказа вы поймете, что моя любовь к Альмерис, так же как любовь графини ко мне, имела свое основание в отдаленном прошлом. Что же касается моей женитьбы на Альмерис, то это была последняя радость, которой я хотел озарить угасавшую молодую жизнь, так как мне, как врачу, было известно, что часы ее были сочтены. После смерти Альмерис я хотел приехать признаться во всем Tea и предоставить ей самой решить: может она меня простить или нет? Теперь я снова перехожу к моему рассказу.
Граф сделал знак согласия и молча опустился в свое кресло. Но когда Ричард дошел до истории находки в цоколе сфинкса, до писавшего призрка и, наконец, экспедиции, предпринятой бароном и Бэром, лицо старика приняло выражение жалости и участия, а глаза его ясно говорили, что он сомневается в здравом уме Леербаха.
Закончил он свой рассказ следующими словами: «Душа Tea обитает теперь в теле Эриксо, – но ее любовь к вам осталась такой же. Она страшно страдает. Чтобы попытаться вернуть ей отца, а вам утраченную дочь, я и явился к вам».
Граф покачал головой, и улыбка сожаления скользнула по его губам.
– Бедный друг мой! Вы больны. Горе и африканское солнце вызвали у вас галлюцинации и расстроили вашу нервную систему. Вы, по–видимому, даже и не понимаете всей несообразности фактов, которые вы мне передавали. Меня удивляет только, что профессор Бэр, о котором я так много слышал как о серьезном ученом, и которого вы называете своим другом, подтверждает подобные глупости вместо того, чтобы стараться разубедить вас. Правда, в вашем рассказе есть несколько правдивых подробностей о смерти Tea. Она умерла ночью, рубашка ее была разорвана, но никто не видал у нее на сердце магического знака, который, как вы уверяете, вы видели сами. Что же касается пресловутой Эриксо, в которой якобы обитает душа моей дочери, то я предполагаю, что эта ловкая особа злоупотребляет вашей доверчивостью, чтобы попытаться шантажировать меня. К счастью, я нахожусь в здравом рассудке и меня–то трудно будет убедить в тождестве Эриксо с Tea.
Ричард улыбнулся.
– Все, что вы говорите, справедливо с обыкновенной точки зрения, за исключением того, что Эриксо имеет в виду шантаж: она слишком богата. Если бы вы пошли со мной и сами взглянули на это дивное создание – убеждения ваши сильно бы поколебались.
– Нет, нет! Эта особа, конечно, очень похожа на Tea, и ее вид только растравил бы мои раны, – сказал граф. Но быстро сдержав себя, он встал с кресла.
– Хорошо! Я пойду с вами и возьму с собой Немврода, любимую собаку покойной дочери. Немврод был привязан к Tea, и я посмотрю, почует ли он в Эриксо свою хозяйку.
– Вы требуете уж слишком многого от собаки, которая может чуять только эманацию тела. Но все равно! Сделаем попытку и посмотрим, не восторжествует ли еще раз инстинкт над рассудком?
И Ричард погладил голову собаки, которая смотрела на него своими умными и грустными глазами.
Молча прошли они через парк и направились по аллее, которая вела к даче. Едва вошли они в калитку сада, как Немврод, шедший до этого времени рядом с хозяином, опустив голову, стал вдруг выказывать признаки нетерпения, а затем, как стрела, с радостным визгом помчался к террасе и стал прыгать вокруг и лизать руки и даже щеки сидевшей там женщины, которая встала при приближении графа.
– Видите? Собака разрешила возложенную вами на нее задачу, – серьезным тоном заметил Ричард. – Ее инстинкт указал ей в этом теле, которого она никогда не видела, знакомый и дорогой ей дух. Ну, а вы все еще сомневаетесь?
Граф ничего не ответил. Он стоял бледный, как смерть, у подножия террасы: поразительное сходство Эриксо с Tea ошеломило его.
Те же классические черты, те же роскошные золотистые волосы и тот же ослепительный цвет лица, но рост был меньше, а вся фигура тоньше и нежней. Лицу недоставало свежего румянца, а маленькому рту счастливого и беззаботного выражения. В ее больших, печальных и строгих глазах читалась тайна ее жизни. Одним словом, это была и Tea, и не она.
Взволнованная Эриксо тоже боязливо смотрела на графа. А вдруг он не захочет признать ее? Как волна пронеслось в ее уме сознание, что она, Эриксо – рабыня мага, что это самое тело видело Мемфис во времена его величия и что те же самые глаза, смотрящие теперь на Кронбурга, видели Амасиса. Она чувствовала, что слабеет. Протянув руки к графу, она пробормотала едва слышно:
– Отец! Это я!
Граф отступил шаг назад и сделал жест, как бы отстраняя ее.
– Докажи!.. Докажи… что ты моя дочь! – отрывисто крикнул он.
Эриксо побледнела и бессильно опустила руки. Дикая гордость пробудилась в ней. Доказать свое тождество? Но как и зачем? Она не претендовала на наследство, не требовала никаких прав.
– К чему доказательства там, где сердце и голос крови молчат, – с презрением ответила она и выбежала из комнаты в сопровождении не покидавшего ее Немврода.
Граф зашатался, схватил голову обеими руками и упал бы на землю, если бы Бэр и барон не поддержали его.
– О! Я схожу с ума! Это ее голос, но более глубокий и звучный! – говорил он, пока его усаживали в кресло.
Ричард побежал за вином. Когда граф успокоился и немного пришел в себя от волнения, Леербах представил ему профессора. Жизнерадостный Бэр, в свою очередь, рассказал про невероятное приключение, в которое бросился очертя голову, думая предпринять простое научное исследование, обоснованное на таком любопытном документе, как план подземелий пирамиды.
– Клянусь вам, граф, что до той поры всю свою жизнь я был позитивистом и ярым служителем науки. И пока не попал в этот невероятный мир и не познакомился с этим демоном Аменхотепом, я не верил ни в Бога, ни в черта, – весело закончил он.
– И вы серьезно убеждены, профессор, что человеческое существо может жить несколько тысячелетий и что один и тот же дух может воодушевлять два тела? – спросил граф гораздо менее скептически, чем прежде.
– Я не могу утверждать того, что Эриксо жила во времена Амасиса, так как сам не живал при нем. Она таинственно явилась ко мне только в пирамиде – откуда? – я не знаю. По уверению Леербаха, это живой образ вашей дочери. Что он мне рассказывал еще в пирамиде все подробности убийства графини – в этом я могу вам поклясться. Из пирамиды нас вывела та же Эриксо. Драгоценности, которые она унесла, представляют по своей стоимости колоссальное состояние. Пойдемте! Я покажу их вам. Стоит вам только взглянуть на них – и вы тотчас убедитесь, что они относятся к глубокой древности.
Граф, как во сне, последовал за профессором, который провел его в запертую на ключ дверь. В комнате стоял большой несгораемый шкаф. Бэр открыл его и показал сначала тунику из неизвестной серебристой ткани, украшенную волшебной вышивкой; затем открыл шкатулку и разложил перед графом чудные драгоценности, древность которых не подлежала сомнению.
Расстроенный граф сел, нервно сжав голову руками, и задумался. Затем, выпрямившись, сказал спокойно и решительно:
– Простите, господа, мои сомнения и недоверие, но ведь я сам присутствовал при погребении моей единственной дочери! Доктора уверили меня, что она умерла от разрыва сердца. И вдруг, неизвестно откуда, является какая–то женщина с чертами Tea – и мне говорят вот твоя дочь! Есть от чего сойти с ума! Тем не менее, все, что случилось, слишком близко касается меня, а ваша порядочность и авторитетность придают вашему рассказу достаточно много веса, чтобы я не употребил всех усилий открыть истину. И горе Аменхотепу, если я приду к убеждению, что он совершил это преступление! Не только из подземелий пирамиды, но из самых недр земли достану я его и отомщу за мои страдания и за то, что он избрал моего ребенка жертвой своего дьявольского колдовства.
Граф встал, грозно потрясая сжатым кулаком. Успокоившись, он продолжал:
– Теперь мне нужны только две вещи. Во–первых, чтобы эта молодая женщина, которую вы называете Эриксо, написала и запечатала в конверт последние слова и имя, произнесенные моей умирающей женой: мы с Tea одни были при этом. Только один Господь и мы знаем эти слова, касающиеся одной, тщательно хранимой, семейной тайны. Во–вторых, я прошу вас обоих придти сегодня вечером ко мне в замок. Вы будете сопровождать меня в склеп и поможете осмотреть тело моей дочери. Я хочу убедиться, существует ли на месте сердца знак, о котором говорит Леербах, и который должен служить печатью этого оккультного преступления.
Получив их согласие, граф удалился, объявив, что в настоящую минуту ему необходимы тишина и одиночество.
По уходе графа Ричард прошел к Эриксо. Она была страшно взволнована; глаза ее были красны. Когда он передал ей требование отца, она сначала отказалась наотрез.
– Пусть он оставит меня в покое! Ничего не хочу я ему доказывать, – сказала она.
Леербах стал убеждать ее, выставляя на вид, насколько естественна и извинительна недоверчивость графа.
Наконец, Эриксо успокоилась, взяла лист почтовой бумаги, написала на нем несколько слов и запечатала в конверт. Передав письмо жениху, она попросила его оставить ее одну.
Вечером Леербах и профессор отправились в замок. Граф ждал их; все было готово к ночной экскурсии. На столе виднелись зажженный фонарь, свеча и два ключа.
Говорили мало. Бледный и сосредоточенный граф взял ключи и фонарь, дал Ричарду свечу и пригласил всех следовать за собой. Они спустились в сад и направились к фамильному склепу, находившемуся на противоположном конце парка.
Граф и его спутники вошли в парк через боковую дверь и спустились по лестнице в обширный сводчатый склеп, в глубине которого виднелся алтарь, задрапированный черным бархатом. На нем стояли распятие и серебряные шандалы.
Всюду стояли гробы всевозможных размеров и видов. Одни уже почернели и были источены временем, другие более свежи. Среди последних один тяжелый, металлический гроб привлекал к себе особенное внимание изобилием цветов, украшавших его, – видна была любящая рука отца.
Граф остановился в нерешительности; но затем подошел и отомкнул гроб. Ричард помог ему поднять тяжелую металлическую крышку. Сначала ничего не было видно, кроме груды газа и засохших цветов. Ледяной холод пробежал по телу Ричарда, когда в его памяти с болезненной ясностью восстала сцена убийства, совершенного Аменхотепом.
Граф дрожащей рукой снял газовое покрывало. Тогда, при дрожащем свете фонаря, открылось красивое, но пожелтевшее и потемневшее лицо покойной. Чудные золотистые волосы ее двумя тяжелыми косами лежали на белом шелковом платье. В сложенных руках усопшей виднелось распятие.
Граф вынул из кармана ножницы, развел руки покойницы и хотел разрезать платье на месте сердца, но силы вдруг его оставили и он отступил назад, ища рукой опоры.
– Дайте мне! Для вас это слишком тяжело, – сказал профессор, пока Ричард поддерживал несчастного отца.
Бэр быстро разрезал шелковую материю и батистовую рубашку и обнажил часть груди. На пожелтевшей коже был виден, точно нарисованный тушью, треугольник с опрокинутым вниз крестом.
У Ричарда закружилась голова, и он молча смотрел на таинственный знак. Хриплый крик вырвался у графа.
– Печать дьявола, задушившего моего ребенка!.. Клянусь вам, ничего не было, когда доктора осматривали тело! – вне себя вскричал он.
Видя его возбуждение, Бэр поспешно закрыл гроб и почти силой увел графа в замок. Чтобы как–нибудь его успокоить, Ричард передал ему письмо с ответом Эриксо, но едва Кронбург его прочел, как лишился чувств. Только после долгих усилий Ричарду и профессору удалось привести его в себя.
Когда, наконец, Леербах и профессор прощались с графом, тот крепко пожал Ричарду руку и пробормотал:
– Я хочу ее видеть! Приведите ко мне завтра дух моей дочери.
Граф провел адскую ночь. Несмотря на очевидность, несмотря на странное стечение обстоятельств, подтверждавшее неслыханный факт, рассудок его отказывался допустить его.
Был уже день, когда он заснул. Проснулся он около четырех часов пополудни, все еще разбитый физически, но уже более спокойный духом.
После обеда граф ушел в свой кабинет, смежный с библиотекой. Это была любимая его комната и состояла она, собственно говоря, из двух, соединенных аркой, закрытой портьерой лилового бархата. Обстановка была в средневековом стиле.
С задумчивым и озабоченным видом граф ходил по комнате и взгляд его рассеянно блуждал по полкам, заставленным книгами и манускриптами. Вдруг он остановился перед небольшим бюро, отделанным серебром и слоновой костью и содержавшим бесчисленное количество отделений, ящиков и тайников. Tea особенно любила его и знала все его секреты. Если Эриксо сумеет открыть его и разобраться в нем, это будет решительным доказательством ее тождества с покойной.
Граф схватил лист бумаги и лихорадочно набросал несколько строк, в которых просил Ричарда и Эриксо прийти к нему. Два часа спустя Эриксо, закутанная в широкую мантилью, с закрытым густой вуалью лицом, входила в сопровождении Ричарда в кабинет графа.
Когда Эриксо откинула вуаль, сбросила плащ и остановилась в нерешительности, граф схватил ее за обе руки и стал жадно всматриваться в нее.
– Tea, Tea! Ты это или не ты? Это твои глаза, но выражение их изменилось; это твоя улыбка, и, в то же время, в ней есть что–то совсем другое, – с тоской пробормотал он.
Затем, во внезапном порыве, вскричал:
– Дитя мое! Прости мне мои сомнения, но моя старая голова отказывается признать неслыханное чудо твоего воплощения. Скажи мне – и это будет последним испытанием, в каком ящике этого бюро находится портрет твоего покойного брата? Если ты сможешь это сделать, то я не буду больше сомневаться.
С этими словами он подал молодой девушке связку ключей.
Эриксо с грустной улыбкой подошла к бюро и нажала скрытую пружину. Тотчас же откинулась передняя доска и открыла целую массу дверец и ящиков. Выбрав ключ, молодая девушка открыла одно отделение и вынула оттуда футляр.
– Вот портрет Эрвина! – сказала она. – А в том ящике лежит смоченный кровью и пробитый пулей бумажник дяди Адальберта; здесь, налево, лежат драгоценности мамы и письма, которые она писала тебе невестой, а в том мои первые башмачки и…
Граф не дал ей продолжать. С хриплым стоном он привлек Эриксо в свои объятия и заливаясь слезами, стал покрывать ее поцелуями. Затем он упал в кресло. Эриксо опустилась на колени, обняла и прижалась головой к груди графа.
– Отец! Дорогой отец! Ты признаешь меня своей дочерью!
Невыразимое чувство, незнакомое Tea, как не знавшей прошлого, охватило ее. В памяти ее ясно проходили все фазы ее двух существований, и Эриксо, сирота, рабыня и вечная жертва Аменхотепа, была счастлива и страстно ценила эту отцовскую любовь, которую не видела никогда.
Когда, наконец, отец и дочь немного успокоились, граф прижал к себе белокурую головку Эриксо и радостно сказал:
– Теперь, дорогая моя, нам необходимо подумать, как создать тебе при мне законное положение. Сказать правду мы не можем и я могу лишь удочерить тебя. По этому поводу у меня явилась даже прекрасная идея. Был у меня двоюродный брат, тоже Кронбург, как и я, но негодяй и авантюрист, от которого отказалась вся наша семья. Он эмигрировал в Турцию и недавно там умер. Перед своей смертью он писал мне. Итак, я поеду в Константинополь, куда попрошу тебя отправиться раньше, и привезу тебя оттуда, как его дочь.
План был одобрен и решено было, что Эриксо и профессор на следующий день уедут в Константинополь, где к ним присоединится граф. Леербах же должен был ехать в свое имение и уже потом появиться в качестве жениха.
Эта программа была в точности выполнена, и шесть недель спустя граф вернулся в замок вместе с Эриксо, которую представил соседям, как дочь своего кузена Освальда, которой ее эксцентричный отец дал совершенно необычное имя Эриксо.
Все нашли вполне естественным необыкновенное сходство молодой девушки с Tea. В обществе ее приняли с распростертыми объятиями. Некоторые же странности, прорывавшиеся в манерах и взглядах Эриксо, приписаны были ее странному воспитанию.
Затем приехал Леербах, и, некоторое время спустя, был объявлен женихом Эриксо. Свадьба была назначена через три недели.
Несмотря на все окружавшее ее счастье, несмотря на любовь отца и Ричарда и на безоблачное будущее, которое, казалось, сулила ей судьба. Эриксо по–прежнему была беспокойна и нервна.
Ричард понимал, что причиной этого был страх, как бы снова не появился ее преследователь; по временам и его сердце тоскливо сжималось при воспоминании об Аменхотепе. Тем не менее, он и граф всячески старались убедить Эриксо, что ее страх напрасен и что если бы египтянин мог овладеть ею, он давно бы попытался это сделать.
Эриксо всегда отмалчивалась на эти убеждения, но однажды они вывели ее из терпения.
– Сразу видно, отец, что ты не знаешь Аменхотепа, но Ричард должен был бы иметь более ясное представление о его могуществе. Он может прокрасться ко мне и под видом ящерицы обрушиться на меня, как ураган, окутать и увлечь в пространство. Молния повинуется ему и его воля может камни ниспровергать. Моя единственная надежда состоит в том, что он не захочет убивать меня, а от всех других нападений меня защитит священный нож, который я унесла от него и с которым никогда не расстаюсь. Сделать же новый – отнимет у него слишком много времени.
Приближалось время, назначенное для свадьбы. Жизнь в замке мирно текла своим чередом.
Бэр тоже, по настоянию графа, поселился в замке. Оба старика очень подружились, но будучи страстными любителями шахматной игры, сражались каждый вечер. Профессор был холост и не имел семьи.
Вечером накануне свадьбы все были в сборе. Граф и Бэр, по обыкновению, играли в шахматы, а жених с невестой сидели рядом в салоне и разговаривали. Эриксо казалась озабоченной и беспокойной более чем когда–нибудь. Положив головку на плечо жениха, она рассеянно слушала его уверения, что маг, очевидно, погиб от возвратного удара вызванных им же сил.
– Дай Бог, чтобы то или другое твое предположение оправдалось! – со вздохом заметила молодая девушка.
В эту минуту где–то далеко–далеко ясно прозвучал серебристый звон колокольчика.
Эриксо побледнела, как смерть, и вскочила с дивана.
– Он! Слышишь! Этот звон возвещает его приближение, – пробормотала она.
Взгляд ее растерянно блуждал по комнате.
Ричард, также слышавший звон, тоже встал и прислонился к столу. Вдруг на стене против него появился силуэт большой кошки, зеленоватые глаза которой начали фосфоресцировать.
Но прежде чем он успел собраться с мыслями, Эриксо как тень скользнула к видению. Нож Аменхотепа сверкнул в ее руке, и она с силой ударила им в стену. В ту же минуту послышался сильный треск, из лезвия ножа брызнул сноп искр и перед изумленным и испуганным взором барона появилось на стене, точно нарисованное, изображение громадной кошки.
Вздох облегчения и торжества вырвался из груди Эриксо. Еще раз она победила мага его же собственным оружием и парализовала направленные против нее когти.
Придя в себя, Ричард побежал за Бэром и графом и рассказал им все, что случилось.
Молча, с сосредоточенным видом, осмотрели они оставшийся на стене рисунок. На том месте, куда ударил нож, виднелся таинственный треугольник с опрокинутым крестом.
– Гм! – сказал наконец профессор. – Очевидно, господин Аменхотеп не желает оставить нас в покое и еще покажет себя!
Несмотря на свою победу, Эриксо была очень взволнована.
День свадьбы выдался ясный и солнечный; зато далеко не ясно было на душе людей, посвященных в тайну Эриксо.
Как только Ричард был совсем готов, он прошел к графу, который, страшась какого–нибудь нового покушения во время самой церемонии, стал тревожно обсуждать с ним возможные козни со стороны мага.
– Я слишком невежда в этих делах, чтобы определить все, что может случиться; судя же по тому, чему я был свидетелем, должен признаться, что мы должны всего ожидать. Тем более, что, к довершению несчастья, этот необыкновенный человек заключил уже нечто вроде брачного союза с Эриксо. Разумеется, это магический обряд, будучи совершен против ее воли, имеет значение только в глазах Аменхотепа; тем не менее, он, вероятно, воображает, что приобрел на нее права, а поэтому всеми силами будет отстаивать свое достояние.
– Дорого я бы дал, чтобы брачный обряд был уже совершен! – со вздохом заметил граф. – Но я надеюсь на помощь Господа.
Эриксо была нервна и задумчиво одевалась к венцу. Она была очаровательна в своем белом платье, с длинной фатой и венком на своей чудной златокудрой головке. Поглощенная своими думами, она едва взглянула на себя в зеркало и только тогда свободно вздохнула, когда засунула за пояс священный нож мага, прикрыв его букетом и большим бантом.
Бракосочетание должно было совершиться в приходской церкви, отстоявшей на версту от замка. Погода была чудная. Эриксо с отцом сели в карету, за которой длинной вереницей следовали экипажи с подругами и другими приглашенными.
Свадебный поезд был уже на полпути, как вдруг солнце скрылось за темными тучами, заволакивавшими небо.
– Посмотри, отец: гроза собирается, – сказала Эриксо, тревожно указывая на небо.
– Последнее время стояла такая тропическая жара, что это вполне естественно, дорогое дитя мое. К тому же, считается хорошим предзнаменованием, если дождь окропит венок невесты, – ответил граф.
– Да, если бы гроза была естественная, – вздохнула Эриксо.
– У страха глаза велики, дорогая моя! Благодаря твоим возбужденным нервам, тебе всюду мерещатся призраки. Наконец, разве у тебя нет оружия, которое раз уже так отлично тебе пригодилось?
– Может быть ты, по неосторожности, забыла его дома? – с испугом прибавил он.
– Нет! Вот оно, здесь, отец, у меня под руками. К несчастью, мне неизвестны все его свойства и способы владеть им; удача моя до сих пор была чистой случайностью.
В эту минуту карета остановилась перед порталом и разговор смолк. В какие–нибудь десять минут гроза окончательно надвинулась. Небо почернело, воздух сделался тяжел и удушлив, а дневной свет сменился бледным сумраком. В тот момент, когда Эриксо, под руку с отцом, входила в церковь, грозный раскат грома потряс землю и заглушил звуки органа; огненный зигзаг прорезал темное небо.
Волнение пробежало по рядам нарядной, наполнявшей церковь, толпы. Смертельная бледность невесты и беспокойный, смущенный вид жениха привлекли было сперва всеобщее внимание, но страх перед рассвирепевшим ураганом скоро заслонил собою все. Молнии и раскаты грома без перерыва следовали друг за другом; ветер свистел, выл и стонал, сгибая и ломая деревья. Его бурные порывы достигали даже внутренности церкви, грозя погасить свечи, хотя двери и были заперты.
Бледная Эриксо, вся поглощенная лишь грозившей опасностью, преклонила колени перед алтарем. Хотя мужество ни на минуту в ней не ослабевало, но на обряд она едва обращала внимание; слова священника, орган и пение звучали в ее ушах как смутный, отдаленный гул.
В ту минуту, когда брачующиеся обменивались кольцами, крупный град загремел по крыше церкви и грохотом своим заглушил все. Несколько окон было разбито. Тут сквозь рев ветра и оглушительный шум ливня донесся издалека приближавшийся звон серебряных колокольчиков.
Священник умолк, а приглашенные, объятые ужасом и спасаясь от дождя, перебегали, толкая друг друга на противоположную сторону церкви, где град не перебил еще оконных стекол. Вдруг новый страшный раскат грома потряс здание до самого основания. В окно ворвалась шарообразная молния и направилась прямо на Ричарда.
В тот же момент Эриксо бросилась вперед и, выхватив из–за пояса магический кинжал, направила острие его против огненного шара, который лопнул и рассыпался снопом искр. Послышалось дикое рычание, сопровождаемое предсмертным хрипом человека, которого душат. Как будто последние усилия истощили бурю, и она стала ослабевать. Дождь и ветер стихли, небо прояснилось, а минут через десять появилось солнце. Теперь все снова было спокойно вокруг, и только лужи, мокрая листва да вывороченные с корнем деревья и перебитые стекла в церкви свидетельствовали о промчавшейся буре.
В общей панике, вызванной шарообразной молнией, никто не заметил внезапного вмешательства невесты и никто не видел в ее руке сверкающего таинственного оружия. Однако все это происшествие произвело очень неблагоприятное впечатление на присутствующих; у всякого невольно шевелилась мысль, что буря, прервавшая бракосочетание, служит дурным предзнаменованием молодой чете. Тем не менее, вместе с солнцем и ясным небом вернулись веселость и оживление. Молодых осыпали поздравлениями и пожеланиями; теперь, когда всякая опасность миновала, смеялись и шутили над испытанным всеми ужасом. Ричард на руках снес молодую жену в экипаж, который все–таки пострадал, хотя и слегка, несмотря на все старания кучера и лакеев держать взбесившихся лощадей; а за молодыми высыпали и гости; дамы, разумеется, тщательно подобрав свои шлейфы, весело шагали по лужам. Когда супруги очутились одни в карете, напускная веселость Ричарда исчезла. Он не мог не сознавать, что избег смертельной опасности, и обняв Эриксо за талию, прижал ее к себе и нежно, с признательностью, пробормотал:
– Благодарю тебя, моя дорогая, мой герой – спаситель! Я теперь, наверно, был бы уже мертв.
– Увы, это лишь минутная победа, отсрочка только, но не освобождение, – взволнованно ответила Эриксо. – Я горячо упрекаю себя, что навлекла на тебя мщение Аменхотепа и обрекла на вечную опасность. Он не перестанет преследовать нас и не даст нам насладиться счастьем.
– Господь защитит нас, как Он уже сделал это так явно! Он внушит нам, как победить и уничтожить мага его же собственным оружием, – с убеждением ответил Ричард.
В остальном праздник обошелся без всяких приключений. После обеда, который был великолепен, танцевали и гуляли по парку. Ночь давно уже наступала, когда разъехались последние гости.
Эриксо тотчас же ушла к себе в кабинет, чтобы поговорить и обсудить подробности странного и ужасного случая, смутившего брачную церемонию.
Освободившись от своего тяжелого подвенечного платья, Эриксо надела вышитый батистовый пеньюар, перехваченный у талии шелковым шнурком, с широкими рукавами, открывавшими ее чудные руки, точно выточенные из слоновой кости. Она очень любила такого рода легкое одеяние, напоминавшее ее прежние туники. Распустив свои длинные, чудные волосы, Эриксо вышла из спальни и прошла в будуар, прихотливо убранный цветами и произведениями искусства. Она остановилась на минуту и машинально окинула роскошную комнату мрачным и рассеянным взором; затем распахнула широкую дверь и вышла на большую террасу, с которой лестница в несколько ступеней вела в сад.
Ночь стояла тихая и прекрасная; воздух был тепел и ароматен. Из цветника доносилось опьяняющее благоухание роз и лилий. Легкий всплеск фонтана слышался в ночной тиши.
Облокотясь на балюстраду, Эриксо задумчиво оглянулась кругом. Прямо перед нею лежала лужайка, обрамленная вдали густой, темной зеленью парка. Взошла луна и окутала все вокруг своим мягким, голубым, дремотным светом.
Глубокий вздох вырвался из груди Эриксо. Как могла бы она быть счастлива здесь, вырвавшись, наконец, на свободу из своей темницы – пирамиды и соединившись с любимым человеком, если бы на ее дороге, подобно грозному призраку, не стоял Аменхотеп! При воспоминании о маге, ледяная дрожь пробежала по ее телу и она беспокойно схватилась за пояс. Нащупав рукоятку своего оружия, Эриксо успокоилась и снова погрузилась в задумчивость.
Когда же настанет конец этой жизни, тянущейся целые века? – в волнении спрашивала она себя. – Будет ли она вечно молода и прекрасна, или же и ее настигнет со временем обычная участь всех смертных?
Случайно взглянула она на свою руку, лежавшую на балюстраде, и на ее устах мелькнула горькая усмешка. Кто поверит, что эта же самая рука с атласной кожей и с розовыми ногтями плела некогда гирлянды на праздник быка Аписа и приносила жертвы богу в том храме, развалины которого погребены теперь под песком пустыни?
Порыв холодного ветра вывел ее из задумчивости, и до слуха Эриксо донесся далекий серебристый звон колокольчика; смертельно побледнела она, шатаясь сделала несколько шагов назад. Выхватив из–за пояса кинжал, она быстро очертила им круг около себя; из лезвия словно брызнула фосфорическая нить и огненной змейкой обежала вокруг. Эриксо стояла неподвижно, тяжело переводя дыхание, прижав кинжал к груди. Она чувствовала приближение рокового для нее человека.
Что–то необычайное творилось в природе: воздух кругом точно звенел и дрожал; удушливым ароматом пахнуло на нее. На горизонте вспыхнула красная звездочка, которая стала быстро расти, приближаясь с невероятной быстротой.
Скоро кроваво–красный диск звезды заслонил собою небо, и окрестные предметы словно озарились заревом пожара. Как сквозь туман видела теперь Эриксо пальмы, среди которых вращалось беловатое, фосфоресцирующее облако. Сам воздух – и тот, казалось, стал иным, и на нее повеяло зноем пустыни.
Странный мираж скользил к ней, будто подгоняемый ветром, и вдруг, столкнувшись с очерченным Эриксо кружком, остановился. Туманное покрывало разверзлось и глазам ее представился хорошо знакомый ей сад мага близ его дома в Мемфисе.
У самого подножия террасы начиналась широкая аллея, усыпанная красным песком и обрамленная с одной стороны смоковницами и акациями; с другой стороны раскинулась усеянная группами пальм лужайка. В тени деревьев стоял гранитный сфинкс, у подножия которого журчал источник.
Беловатое облако приняло теперь определенную форму, и Эриксо узнала Аменхотепа, стоящего в нескольких шагах от нее и смотревшего на нее своим огненным взглядом. Вокруг правой руки его обвилась изумрудно–зеленая змея, а в левой он держал светильник, ослепительный свет которого точно сиянием окутывал всю фигуру мага. Разноцветный огонек над головой то вспыхивал ярко, то тускнел и потухал, свидетельствуя о его усталости.
Нервная дрожь пробежала по телу Эриксо. Ей, – орудию и ученице мага, – посвященной в его науку, было ясно, что астральный свет, исходивший из лампы, должен был ослепить и оцепенить ее, как это бывало со всяким, кого он освещал своим таинственным светом. Тогда змея переползет начертанный ею круг, похитит у нее магическое оружие, а ее, беззащитную, отдаст в руки ее палача.
Страшным усилием Эриксо собрала всю свою волю и выпрямилась:
– Чего ты хочешь от меня, Аменхотеп? – глухим голосом спросила она. – Берегись! Не доводи меня до отчаяния! Я скорее вонжу себе в сердце этот нож и положу конец моей проклятой, несчастной жизни, чем стану рабой и пленницей в твоей отвратительной пирамиде. Живой ты меня не возьмешь! Я ненавижу тебя и укус змеи предпочитаю твоему поцелую. Не теперь же, когда я соединилась, наконец, с любимым человеком, позволю я вырвать себя живой из его объятий!
Мрачный огонь вспыхнул в глазах Аменхотепа.
– Тварь неблагодарная! – гневно прозвучал его голос. – Змея, которую я отогрел на груди своей и которую, к несчастью, полюбил! Лишь эта слабость – единственная, которую я не победил – не позволяет мне уничтожить тебя. «Его» же, которого ты смеешь предпочитать мне, я раздавлю как червяка! Мне принадлежишь ты, Эриксо, и я сумею отстоять свои права всеми силами, какими располагаю.
Видя, что Эриксо вздрогнула и конвульсивно прижала к груди кинжал, он смягчил тон.
– Зачем ты хочешь войны? Отдай мне оружие, следуй добровольно за мной – и я прощу вам обоим. Забвение я дам тебе. Я изглажу из твоего сердца любовь, которая тебя ослепляет и губит. К твоим ногам я сложу все могущество приобретенного мною знания! Из моих рук ты выпьешь кубок вечной жизни и красоты! Никогда золотистые волосы твои не побелеют, атласная кожа твоя не покроется морщинами и никогда не поблекнет блеск твоих глаз. В моей любви ты вкусишь высшее счастье, огненную страсть и наслаждение без утомления. Меня ты всегда будешь видеть таким, как сейчас: на мою красоту время не имеет никакого влияния. Разве не соблазняет тебя быть возлюбленной мага и разделить с ним его могущество? Открой глаза, слепая, и посмотри на меня! Разве я хуже этого ничтожного человека, обреченного на болезни и разрушение, который через каких–нибудь несколько лет станет отвратительным дряхлым стариком; ужели хуже его, вечно нерешительного и вероломного, который и любил–то тебя всегда только наполовину, пока другая не появлялась на его пути? Нуите, Валерии, Альмерис – вот кому принадлежали лучшие порывы души Рамери; а ты, ты опьяняла его страстью! И такому–то гнусному, унизительному чувству ты хочешь все принести в жертву!
По мере того, как говорил Аменхотеп, странная перемена произошла в его наружности. Лихорадочный румянец покрыл его всегда бледные щеки, тонкие ноздри его дрожали, а его обычное, строгое и суровое выражение сменилось серьезным и задумчивым.
Эриксо точно приросла к земле и не сводила с него глаз. Ей казалось, что перед ней какой–то новый и незнакомый ей человек. Впервые видела она в нем не господина, а мужчину, и с любопытством всматривалась в его высокую, стройную фигуру. На нем не было клафта, без которого она не привыкла его видеть, и он казался моложавее. Густые, черные, как вороново крыло, волосы обрамляли его лоб непослушными и шелковистыми кудрями, что придавало его лицу совершенно другой характер.
Сердце Эриксо забилось от восхищения. Да, Аменхотеп был прекрасен, и не только внешностью, но и веявшей от него красотой знания и горевшей в глазах его непоколебимой энергией и волей, которая должна была всякого склонять к его ногам; прекрасен, наконец, тем горделивым спокойствием, которым дышало все существо его, несмотря на юношески–стройную его фигуру, отчетливо выделявшуюся на темно–красном фоне миража. В голове Эриксо мелькнуло привлекательное лицо Ричарда, и тут, в первый раз, красивая голова мужа показалась ей ничтожной, бледной и бессильной тенью по сравнению с тем гигантом жизни, воли и могущества, который стоял перед ней. Она задумчиво провела рукой по лбу. В эту минуту она сознавала, что никогда еще не подвергалась такой ужасной опасности, никогда еще не была так близка к погибели. То, чего Аменхотеп не мог добиться всем своим знанием, ему завоевывала его чарующая личность, которую он в первый раз дал оценить. Два предвечных начала, активное и пассивное, сила и слабость, неудержимо взаимно притягивались в силу незыблемого закона творения.
Он не сводил взгляда с взволнованного лица Эриксо, читая, казалось, каждую ее мысль, и на лице мага мелькнула улыбка, как луч солнца озарившая строгое чело неотразимым обаянием. Сердце Эриксо забилось новым, никогда еще не испытанным чувством. Восхищение им и сознание собственного ничтожества, какие–то смутные, но страстные порывы волновали ее. Холодный пот выступил на лбу, а Аменхотеп, не сводя с нее своего огненного взгляда, с торжествующей, иронической улыбкой на полуоткрытых устах, медленно приближался к магическому кругу. Еще несколько шагов – и он переступил бы его раньше, чем разбитая и парализованная Эриксо была бы в состоянии сделать какое–нибудь движение, чтобы оттолкнуть его. Вдруг в воздухе пронесся дрожащий звук, и старинные часы замка медленно пробили полночь.
Аменхотеп вздрогнул, побледнел и отшатнулся, словно его оттолкнула какая–то могучая сила. Видение стало отодвигаться назад и подниматься на воздух. Некоторое время Эриксо видела еще, как сквозь туман, высокую фигуру мага, прислонившегося к цоколю сфинкса. Глаза его были закрыты, опрокинутая лампа погасла в его руке, а у ног, подобно изумрудной ленте, лежала свернувшись змея. Затем все побледнело, стало расплываться, и наконец совсем потонуло в ярком свете луны.
Силы Эриксо истощились, голова закружилась и она без чувств опустилась на каменные плиты террасы. В таком положении нашли ее Ричард и граф. Смертельно испуганные, они перенесли ее в будуар, и после долгих усилий привели ее, наконец, в чувство.
– Не было ли на тебя нового нападения? Не ранил ли он тебя? – засыпали они Эриксо вопросами, лишь только та открыла глаза.
– Нет, нет! Пережитые за день волнения были единственной причиной моего обморока, – ответила она, покачав головой.
Эриксо ясно помнила видение, но какое–то непонятное чувство смыкало ей уста. Никому, ни за что на свете, она не рассказала бы того, что с ней случилось.
Успокоившись относительно здоровья дочери, граф удалился, а счастливый Ричард усадил жену на диван. Положив голову на плечо мужа, Эриксо молчала и рассеянно его слушала; мысль ее была далека. С каким–то острым любопытством она сравнивала Леербаха с Аменхотепом и вторично образ барона побледнел. Взгляд его показался ей бесцветным, речь банальной, а нежная улыбка нисколько не была похожа на ту чарующую улыбку, которая волновала и подчиняла ее.
Да, Аменхотеп был ее господином, но не тот, которого она прежде знала и ненавидела – мрачный и суровый маг, вечно сидевший за своими манускриптами, и холодный, как его длинная, белая одежда, придававшая ему вид статуи; нет, новый господин, поглощавший все ее мысли, был человек обаятельный и ужасный, повелевавший стихиями! И этот–то человек, вымаливает теперь ее любовь, суля взамен вечную юность и неизведанное счастье.
Мысли Эриксо мчались все дальше и дальше. А что бы было, если бы вместо мрачных подземелий пирамиды, где царили вечная тишина и искусственный свет, Аменхотеп жил в великолепном дворце, полном воздуха и залитом солнечным светом, и носил бы современный изящный костюм, ведь он был бы очень опасным человеком. О! Отчего он никогда не показывал себя таким, как сегодня? Тогда она, без сомнения, полюбила бы его – и сколько огорчений было бы избегнуто!
Она вздрогнула и выпрямилась, ясно почувствовав, как к ее лбу прикоснулась чья–то рука с длинными и тонкими пальцами. Когда она взглянула на мужа, то с ужасом увидела, что он смертельно побледнел и глаза его сделались точно стеклянными. И вдруг в потускневших зрачках Ричарда вспыхнул огненный взгляд мага, а неподвижные руки мужа поднялись, чтобы в страстном объятии привлечь ее к себе. Но все это было непродолжительно. Сильная дрожь потрясла тело Ричарда и он, нежно, с улыбкой склонился к Эриксо и горячо поцеловал ее.
Трепещущая молодая женщина обвила руками шею мужа и прижалась к нему. Она не хотела больше думать. Она жаждала лишь любви и мирного счастья, которое с таким трудом было завоевано.
Прошло около восьми месяцев со дня свадьбы Эриксо. Ничто не нарушало счастья молодых и ничто не указывало на то, что Аменхотеп продолжает свои преследования. Маг исчез бесследно! Но его не забыли. Эриксо часто думала о последнем видении. Иногда, сидя одна в будуаре, она напряженно ждала, не появится ли в тени, на стене, стройный силуэт египтянина, или не возвестит ли обычный звон его приближение – но всюду царила тишина. Решительно, она забыта или отвергнута. Если, в общем, Эриксо радовалась этому, то все–таки иногда ею овладевало что–то вроде досады и на нее порою нападали мрачные мысли. Тогда она искала уединения. Конечно, она была счастлива, даже очень счастлива; но все–таки не так, как мечтала. Горячая и страстная натура, она не находила в Ричарде отклика своим собственным чувствам, а спокойная и сдержанная любовь мужа оскорбляла и раздражала ее.
В ее душе пробудилась острая ревность к Альмерис. Это она, покойница, вечно живая, отнимает у нее лучшую часть сердца мужа! Она же, Эриксо, всегда занимала только второе место. Ричард даже не скрывал этого и хранил на своем бюро портрет Альмерис, который отказался убрать, несмотря на просьбы и ласки своей жены.
Подобные сцены вызывали между супругами охлаждение, правда недолгое, но тем не менее, оставлявшее невидимые рубцы.
Зимой, а в особенности в начале весны, старый граф страдал сильными ревматическими болями ногах и, по совету врачей, должен был выдержать курс лечения на водах на одном из курортов на юге Австрии.
Скучавшая Эриксо решила сопровождать отца, на это нетрудно ей было уговорить и мужа. Что же касается Бэра, то он так хорошо акклиматизировался в доме, что не было сомнения в его согласии сопровождать их.
Устроились все очень комфортабельно. Пока граф принимал ванны и души и пил воды, а профессор предпринимал археологические экскурсии в окрестостях, молодая чета забавлялась по–своему, так как сезон еще едва начинался и приезжих было относительно немного. Будучи страстным любитеем лошадей и хорошим наездником, Ричард давал жене уроки верховой езды. Эриксо скоро тоже пристрастилась к этому спорту и сопровождала мужа в его прогулках.
Однажды оба они предприняли дальнюю поездку, вдруг в одной тенистой аллее, выходившей на шоссе, увидели конюха, водившего на поводу лошадь необыкновенной красоты.
– Взгляни, какое чудное животное! – вскричал восхищенный Ричард.
Затем, подъехав поближе, он спросил, кому принадлежит лошадь.
– Моему господину, набобу Адуманте Одеару, – ответил конюх.
Барон даже соскочил на землю, чтобы лучше осмотреть коня, который действительно был великолепен: черная, как вороново крыло, шерсть отливалa синевой, тонкая грива и хвост, шелковистые и волнистые, как волосы женщины, были также черные, и только на лбу выделялось белоснежное пятно. Стройность и крепость форм указывали на арабское происхождение коня, который ржал, вздымался на дыбы и нетерпеливо рыл землю своим копытом.
Видя восхищенный взгляд барона, конюх заметил:
– Лошадь продается, сударь. Она почему–то не подошла моему господину. Два англичанина уже покупали Саламандру, но торг не состоялся.
– Какое счастье! – вскричал наэлектризованный Ричард.
Затем, опустив монету в руку конюха, он прибавил:
– Скажи, мой друг, где живет твой господин и могу ли я сейчас же его видеть?
– Он живет там, в этой большой вилле, окруженной садом, – сказал конюх, указывая на конец боковой аллеи. – Только в эту минуту господина нет дома, а пожалуйте завтра в полдень.
Вернувшись домой, Ричард с женой с таким жаром описывали чудную лошадь, что граф тоже увлекся. Единодушно решено было приобрести Саламандру.
На следующий день, ровно в полдень, экипаж барона остановился у входа в виллу. Это было большое здание в итальянском стиле, окруженное обширным садом.
В вестибюле его встретили лакеи – негры и индусы. Затем в небольшой смежной гостиной барона принял старый индус, весь в белом, и важно осведомился, что ему угодно.
Когда барон объяснил, что привело его сюда, индус исчез, но через десять минут вернулся и торжественно объявил, что его господин готов принять барона.
Леербах последовал за ним. Они прошли длинный ряд больших комнат, роскошно убранных в восточном вкусе; но шторы всюду были спущены, и эта полутьма, а особенно глубокая тишина, царившая в громадном доме, почему–то странно напомнили барону подземелья пирамиды.
Наконец, его проводник поднял тяжелую голубую портьеру, и они вышли на террасу, в изобилии уставленную редкими растениями и закрытую со всех сторон опущенными шторами из голубой шелковой материи. Одна только портьера была полуприподнята и открывала лестницу, спускавшуюся в сад. В глубине террасы с одной стороны висел полосатый шелковый гамак; на другой стоял широкий и низкий диван. На столе перед диваном на большом серебряном подносе стояли две корзинки: одна с фруктами, другая с пирожками, и золотая амфора, чеканенная и эмалированная. Тут же виднелась маленькая чашка, полунаполненная черным кофе.
На подушках дивана полулежал мужчина и читал какой–то английский журнал. При входе барона он отбросил книгу, встал и, вежливо приветствовав гостя, предложил ему сесть.
Ричард осмотрел незнакомца и подивился слегка, в глубине души, что человек, обладающий, по–видимому, колоссальным богатством, продает такую чудную и редкую лошадь.
Набоб Адуманта Одеар был мужчина лет тридцати пяти, высокий и стройный, с бронзовым цветом лица. Черные, густые, слегка вьющиеся волосы обрамляли его лоб; довольно длинная борода и усы закрывали рот. Длинные и густые ресницы почти совсем скрывали его взгляд. Одет он был в светлый шелковый костюм; красивый шелковый шарф опоясывал его талию, а на табурете лежала большая широкополая соломенная шляпа.
Ричард изложил свое желание и спросил о цене лошади.
– Это правда! Одно время я было хотел продать Саламандру, но теперь раздумал, – равнодушно ответил набоб.
Видя, что барон огорчился, он прибавил с улыбкой:
– Разве вы уже так стоите за эту покупку?
– Признаюсь вам, я обожаю лошадей, а лучше вашей не не приходилось видеть; к тому же и жена моя горит желанием приобрести такого чудного коня!
– О! Если это желание дамы, то мы еще поговорим об этом; хотя я и не советовал бы баронессе садиться на Саламандру, – любезно заметил Адуманта.
Обрадованный Ричард поспешил поблагодарить его, и между ними завязался оживленный разговор. Индус рассказал, что хотя и живет здесь всего несколько недель, но умирает от скуки. А ему так хотелось отдохнуть от долгого и утомительного путешествия, совершенного им по Египту, Нубии и Тибету.
Эта тема увлекла и Ричарда; а когда, час спустя, барон стал прощаться, молодой индус стал ему глубоко симпатичен и он пригласил его к себе. Тот поблагодарил и принял приглашение. Расставаясь, Ричард рискнул еще раз намекнуть на цену лошади, но Адуманта покачал головой и ответил улыбаясь:
– Пока мы это оставим. О продаже Саламандры я переговорю с баронессой.
Рассказ о посещении набоба живо заинтересовал всю семью. Все с любопытством стали ожидать визита набоба. Дня два спустя, едва успели кончить завтрак, как у подъезда остановилась коляска, запряженная парой чудных коней, которыми правил негр, одетый в простую темную ливрею. На визитной карточке, поданной лакеем, стояло: Адуманта–Одеар–Аллан.
Эриксо еще задумчиво смотрела на карточку, удивляясь странному сочетанию имен индусского и английского, когда в гостиную вошел набоб. Представленный Ричардом всей семье, он подошел к хозяйке дома и поцеловал ей руку. Все уселись и завязался общий разговор; но Эриксо принимала в нем мало участия. При первом же взгляде на индуса она почувствовала какое–то стеснение в груди. Хотя она никогда не видала его прежде, но высокая фигура Адуманты показалась ей знакомой и она молча следила за каждым движением набоба. Рука, с которой он снял перчатку, была нежна и выхолена, как рука женщины, и украшена кольцом с чудным сапфиром.
Однако, грудной, звучный тембр его голоса заставил ее вздрогнуть, напомнив ей хорошо знакомый и страшный голос. Она тщетно старалась увидеть его глаза: густые и длинные ресницы скрывали их цвет и взгляд. Сердце Эриксо тоскливо забилось. Сама не зная почему, искала она в этом незнакомце Аменхотепа; но нет, это был не он, – решила она под конец. Право, она уж стала грезить среди бела дня! Кроме того, Аменхотеп никогда не покидает своей дорогой пирамиды и фолиантов, над которыми корпит. Стряхнув свои докучные мысли, она примкнула к общему разговору.
При удобном случае Эриксо с улыбкой спросила, почему к своему имени он прибавляет еще английское?
– Моя мать была англичанка, дочь полковника Аллана, – просто ответил Адуманта. – Видите ли, отец мой страстно влюбился в златокудрую красавицу, какой была она, и та ответила ему взаимностью; но семейство матери формально воспротивилось этому браку с язычником, казавшемуся всем чудовищным. Тогда мисс Аллан бежала и, несмотря на все препятствия, стала супругой раджи. Я истинное отражение этого брака, а именно: я – полуевропеец, полуиндус. Моей матери, бывшей моей первой наставницей, я обязан знанием европейских языков, знакомством с обычаями вашего мира и умеренной ненавистью к англичанам; она же наделила меня страстью к путешествиям. Получив от отца весьма значительное состояние, и будучи младшим сыном, я живу совершенно независимо и не знаю других законов, кроме моей фантазии, которая гонит меня за новыми и новыми впечатлениями! – с улыбкой закончил Адуманта.
Проведя у них около часа, набоб простился и уехал.
Заметив, что Эриксо безучастна к хвалебным гимнам, расточаемым индусу, граф со смехом заметил:
– Смотри–ка, Ричард! Жена твоя стала что–то мечтательно задумчива! Уж не покорил ли ее сердце красавец–индус?
– Мне кажется, что между ним и Аменхотепом существует странное сходство. Я вечно боюсь, что он снова явится в каком–нибудь новом виде, – грустно заметила Эриксо.
Гомерический смех присутствующих был ответом на ее слова.
– Нет, баронесса! Я никогда не подумал бы, что вы такая трусиха!.. Конечно, у вас есть веские причины бояться господина Аменхотепа, но отождествлять его с этим очаровательным Адумантой, у которого только и есть восточного одно имя, как хотите, уж слишком комично! Подумайте сами: Аменхотеп – одетый по последней моде, Аменхотеп – рассуждающий о театре, скачках и о достоинствах лошадей! Ха, ха! Я не могу без смеха и подумать об этом!
– Да, профессор прав! Старый колдун не двинется из своей пирамиды и будет стараться иначе достать тебя, – вмешался граф. – Право, даже смешно отыскивать старого разбойника в любезном Адуманте! К тому же, вот уже около года, как египтянин не подает и признака жизни. Итак, забудь эту страницу прошлого, очевидно, окончательно закрытую. Во всяком случае, у тебя есть магическое оружие, против которого Аменхотеп бессилен.
– О! Я никогда не расстаюсь с этим оружием. Но вы правы: набоб не может быть Аменхотепом, – со вздохом облегчения ответила Эриксо.
С этого дня Адуманта сделался частым гостем в семействе графа и приобрел всеобщее расположение своей предупредительностью, рыцарским вниманием к Эриксо и гибким, развитым умом; молодой индус обладал эрудицией и знанием, удивительным для его лет, что, однако, не мешало ему по временам принимать участие в светских развлечениях и появляться на прогулках или празднествах в казино, где Эриксо стала царицей красоты. Где бы она ни появилась, всюду вокруг нее толпились поклонники и никто не удивлялся, видя среди них высокую фигуру молодого индуса. Эриксо тоже подмечала не раз восхищение, вспыхивавшее в темных глазах Адуманты, но теперь она так свыклась с окружавшим ее поклонением, что не придавала этому особого значения.
Набоб как–то пригласил графа с семейством к себе обедать. Отказывать не представлялось поводов, и вот, в назначенный день все отправились на виллу. Молодой хозяин принял гостей с обычным радушием и очаровал всех любезностью.
Предложив руку Эриксо, он повел ее через длинную анфиладу комнат, убранных с восточной роскошью, в маленькую гостиную, оригинальное устройство которой вызвало всеобщий восторг. Пурпурные, вышитые золотом, восточные ткани, полушелк, полугаз, художественно перемешанные, драпировали стены. Редкие цветы и тропические растения, расставленные в изобилии, переносили посетителя в Индию.
– Вы живете в настоящем очарованном замке! Недостает только одной вещи: молодой и красивой супруги, которая оживила бы своим присутствием всю эту роскошь, – с улыбкой заметила Эриксо.
– Увы, баронесса! Недостаток, который вы указываете, происходит не по моей вине. Я женат, но жена моя предательски бросила меня, и с тех пор я невольно веду жизнь холостяка.
Сердце Эриксо болезненно сжалось при виде того гнева, который сверкнул из–под полуопущенных ресниц индуса.
– Ваша супруга покинула вас? Как это странно! Мне кажется, вы обладаете всеми качествами, способными покорить сердце женщины, – с удивлением и недоверчиво заметила она в ответ.
На губах Адуманты мелькнула саркастическая, загадочная улыбка.
– Может быть, я слишком нескромна?
– Нисколько, баронесса! Ваши слова лестны для меня, а что касается моего брака, то это не секрет. Я приютил и воспитал сироту, которую в конце концов полюбил и хотел жениться на ней, но не принял в расчет того, что женщина прежде всего ищет забавы и веселья, а где же мне, труженику мысли, вечно занятому, разыгрывать любезного кавалера? Одним словом, я не сумел завоевать сердце молодой девушки.
– Зачем же тогда она согласилась стать вашей женой? – спросила Эриксо, охваченная снова каким–то глубоким болезненным чувством.
– Ей было неловко отказать мне открыто, но она дала мне истинный ответ, бежав с другим.
Присутствующие обменялись удивленными взглядами.
– Черт возьми! – вскричал Леербах. – Каков же должен быть этот обольститель, который предпочтен был вам?
– О! Самый простой смертный, ничем не выделяющийся из окружающей толпы. Словно вы не знаете, что сердце женщины загадка? Женщина существо непостоянное и капризное. Случай подчиняет ее мужчине, случай делает ее и изменницей.
Гневный взгляд, сопровождавший эти слова и брошенный им Ричарду, страшно поразил Эриксо.
– Красива она была? – почти бессознательно спросила она.
– А вы подозреваете у меня дурной вкус? Она была прекрасна, как небесное видение. Ко мне только тогда и вернется счастье, когда она снова займет свое место близ меня.
– Вы принудите ее вернуться к вам? – пробормотала Эриксо, бледнея и тяжело переводя дыхание.
– О, нет! Я постараюсь завоевать ее сердце и дать ей понять ее неблагодарность, тогда она добровольно вернется под мою кровлю. Но вот обед и готов. Позвольте мне, баронесса, отвести вас к столу.
Эриксо села за стол пасмурная. Все ее смутные подозрения снова пробудились в ней. С враждебным и лихорадочным жаром следила она за каждым движением индуса, сравнивая его с Аменхотепом.
Адуманта, казалось, ничего не замечал и весело болтал, любезно угощая гостей настоящим Лукулловым обедом. Сам же довольствовался несколькими овощами и кубком вина.
– Я вижу, что ваш европеизм не достиг того, чтобы разделить с нами этого чудного фазана, – весело и лукаво заметил профессор.
Индус улыбнулся.
– Вы правы; мой европеизм весьма поверхностен. Старый брамин, воспитывавший меня, внушил мне отвращение ко всякой животной пище. К тому же оккультные науки требуют от своих адептов, чтобы они придерживались пищи исключительно растительной.
– А зачем вас заставляли изучать эти науки? – с живостью спросила Эриксо.
– Я сам пожелал этого. Старый Арджуно был другом моего отца. Он жил в небольшой пагоде в конце сада, окружавшего дворец. Этот человек так умел рассказывать о чудесных тайнах и силах природы, что я пожелал сделаться его учеником. В сравнении с Арджуно я, понятно, не более, как простой невежда.
Разговор перешел на Индию, ее прошлое и сосредоточился на таинственных науках и чудесах, совершаемых факирами.
– Все факиры отчасти престидижитаторы, производимые ими феномены, как бы необыкновенны они вам ни казались, вовсе не чудеса, так как чудес в природе не существует, – заметил Адуманта. – Неосновательно называть чудом умение владеть окружающими нас силами природы. От истинного мудреца ничто не ускользает, и настоящая магия состоит в том, чтобы развивать силы, вложенные в человека, и сделать его способным видеть, слышать и воспринимать то, чего другие не видят и не слышат, а если иногда и чувствуют, то все–таки не понимают; наконец, в развитии в себе шестого чувства, а именно: способности проникать в мир невидимый, которым вы совершенно пренебрегаете. С этой целью наши мудрецы сосредоточивают в своем организме такое количество астральной силы или света, что это не только обостряет их чувства, но и заменяет им ваши лучшие оптические инструменты и дает возможность видеть то, о существовании чего вы даже и не. подозреваете.
– И вы обладаете этой силой? – с любопытством спросил профессор.
– Отчасти – да. Так, например, я вижу в этом графине воды зародыш одной водоросли, которой не хватает только необходимых ингредиентов, чтобы начать развиваться. Вы мне не верите? – с улыбкой прибавил он. – Ну, хорошо! Я постараюсь сделать доступным вашим глазам то, что вижу сам.
Индус вынул из кармана красивый фуляр, издававший сильный аромат, всегда окружавший Адуманту, и накрыл им свою руку и графин.
Эриксо беспокойным взором оглядывала его, стараясь вспомнить форму руки Аменхотепа и в то же время упрекая себя за свои смешные подозрения.
– Что это вы так смотрите на меня, баронесса! Уж не боитесь ли вы, что я вытащу вам из горлышка крокодила? – с улыбкой спросил набоб.
– О! Если вы сделаете это, то, значит, вы сильней Аменхотепа, – неосторожно вскричал профессор.
Ричард и граф от души расхохотались.
– Сильней кого? – спросил индус так спокойно и равнодушно, что Эриксо, не спускавшая с него глаз, вздохнула с облегчением, убедившись, что он в первый раз слышит это имя.
Профессор смущенно ответил:
– Я говорю об одном человеке, тоже занимающемся магией и очень в ней искусном, но он живет не здесь.
– А где же? Я всегда ищу знакомства с людьми, занимающимися магией, – спокойно продолжал Адуманта.
Сконфуженный и смущенный профессор пробормотал в ответ:
– Право, я не знаю, где он находится в данную минуту. Я уже давно не имею о нем никаких известий.
Едва заметная усмешка скользнула по губам индуса; трудно было сказать, вызвал ли ее ответ Бэра или чувство самодовольства, что он поразит своих гостей удивлением, так как в эту минуту он снял фуляр – и крик изумления вырвался у всех.
Из глубины чистой как кристалл жидкости тянулся теперь тоненький, гибкий стебелек, поднимая над водой синий, как сапфир, цветок с розовым венчиком и с широкими и круглыми, бледно–зелеными листьями, покрытыми серебристым пухом. Дно же графина представляло из себя массу растений всевозможных форм и все они имели однообразную сероватую листву, с пурпурными жилками. Среди этой зелени плавали крохотные золотые и серебристые рыбки и дельфины с широкой пастью; а в самой глубине этого неожиданного аквариума, на мшистом ковре покоились два миниатюрных крокодила, величиной с мизинец.
Пока присутствующие с восхищением рассматривали народившийся перед их глазами маленький мирок, Адуманта весело заметил:
– Как видите, баронесса, пугаться не было причины! То, что вы видите, очень просто. Не я создал эти существа, которые движутся там – они уже раньше существовали в этой воде, но только были невидимы для вас. При помощи тепла я увеличил их и сделал доступными вашему глазу.
Эриксо ничего не ответила. Сердце ее тоскливо билось, и она нервно провела носовым платком по своему разгоряченному лицу. Жест, каким индус вытащил из кармана фуляр, показался ей как–то странно знакомым. А эта глубокая складка между бровями и надувшаяся на лбу жила – она не раз видела их на лбу другого. Но нет! Это невозможно! Больные нервы всюду пугают ее одним и тем же призраком. Разве не знала она, что занятия магией требуют страшного сосредоточения воли? Разумеется, и у других магов на лбу может появляться такая же складка.
– Решительно, вы испугались, баронесса! Я глубоко сожалею об этом, – сказал набоб, с участием смотря на взволнованное лицо Эриксо.
– Нет! – быстро возразила она. – Я не испугалась; только я боюсь магии и…
– И магов, – перебил Адуманта.
Молодая женщина сконфуженно умолкла.
– Отчего вы их боитесь, баронесса? Разве вы испытали что–нибудь дурное? Это совершенно невероятно, так как мне кажется, что все чары на вашей стороне. Вы располагаете достаточно сильным оружием, чтобы покорить всех магов, не боясь их могущества.
Эриксо вспыхнула, а Адуманта лукаво прибавил:
– Вы возбуждаете мое любопытство, баронесса! Положительно, у меня является желание посоветоваться с моим магическим зеркалом. Стоит мне только взглянуть в него – и для меня нет тайн!
– Ах! Покажите нам это зеркало! – в один голос вскричали Бэр и граф так поспешно и с выражением такого жадного любопытства, что набоб откинулся на спинку кресла и от души расхохотался. Смех его был заразителен, и все присутствующие, не исключая и спрашивавших, невольно стали ему вторить.
– Надо уж простить нам наше любопытство, Адуманта, – весело сказал граф. – Но вы затронули вопрос, который в высшей степени интересует нас. После того, что вы показали нам в этом графине, каких чудес можем мы ожидать от вашего зеркала!
Эриксо вздохнула полной грудью. Теперь она была уверена, что таинственный незнакомец – не Аменхотеп. Никогда «тот» не стал бы смеяться так! В ее памяти пронеслась вся ее жизнь в Мемфисе, в Александрии и в пирамиде. Ни разу еще не слыхала она, чтобы из суровых и строгих уст, умевших только повелевать да произносить заклинания, вырвался такой смех. Точно камень свалился у нее с души и она, уже раскрасневшись, радостно, кокетливо улыбнулась Адуманте.
– Это правда! У меня зуб против магов. Может быть это потому, что я видела их дурные качества. Такой же любезный волшебник, как вы, заставит меня изменить мнение, показав мне науку с интересной стороны.
Насмешливый взгляд сверкнул из–под опущенных ресниц индуса. Любезно поклонившись, он сказал с улыбкой:
– Ваши желания, баронесса – закон для меня! Мое знание, как и я сам, всегда к вашим услугам. После обеда я проведу вас в свой рабочий кабинет, где и покажу вам обрывки моих познаний, весьма, впрочем, ограниченных.
Хозяина поблагодарили и обед весело закончился. После кофе Адуманта провел все общество в большую круглую залу с глубокой и темной нишей, задергивавшейся фиолетовой занавесью, которая теперь была поднята.
– Не угодно ли, баронесса, и вам, господа, – сказал набоб, открывая дверь, скрытую ковром, – пройти в соседнюю комнату и убедиться, что ниша с комнатой не имеют сообщения и что там нет никаких подозрительных аппаратов.
Смежная комната была невелика и оказалась пустой; совершенно обнаженные стены были только оштукатурены.
– Теперь осмотрите также и нишу. Я хотел бы вам показать двор моего дворца близ Дели, а также и моего любимого слона.
Со свойственным ему скептицизмом, профессор поднялся, взял свечу в руки и пошел в нишу, ощупал стены, постучал в них и вышел обратно. Стены были толстые, капитальные, а смежная комната слишком мала, чтобы в ней мог уместиться слон.
Смеясь от души над его сосредоточенным видом, Адуманта Одеар поставил перед нишей кресла. Затем он нажал пружину. Тотчас же внутренние ставни закрыли широкие окна, на которые он опустил еще толстый занавес. Только чуть брезживший свет свечи, поставленной в углу, смутно освещал комнату.
После этого индус сел в кресло, стоявшее посредине, откинулся на спинку и закрыл глаза. Через несколько минут, показавшихся присутствующим целой вечностью, Адуманта выпрямился, вынул из кармана флакон и вылил его содержимое в нишу. Почувствовался острый и очень сильный аромат. Затем поднялся густой дым; образовавшиеся облака вплотную заволокли нишу, где послышался легкий треск, словно там что–то горело.
Эриксо снова почувствовала давление какой–то тяжести. Ей казалось, что она снова находится в магическом и таинственном кругу, так долго державшем ее пленницей. Лицо индуса, погруженного в тень, она не могла видеть, но его поднятые руки ясно вырисовывались в полумраке. Они словно фосфоресцировали, а длинные и тонкие пальцы источали свет и сыпали искрами. Мало–помалу, облачная завеса стала таять и сквозь нее видны были разноцветные лучи вперемешку с молнией! Затем все погрузилось в блестящий, но мягкий и ровный свет. Воздушная завеса наконец расплылась совсем и удивленным глазам присутствующих предстал обширный, вымощенный мрамором двор, в глубине которого виден был дворец индийской архитектуры. Несколько ступеней вело на большую террасу, колонки которой поддерживали крышу, украшенную, словно кружевами, разноцветной, вызолоченной и покрытой эмалью резьбой. Посредине двора, в мраморном бассейне, бил фонтан и переливался мириадами разноцветных огней; вокруг виднелись высокие пальмы и смоковницы. Вся эта чудная, дышавшая покоем и негой картина тонула в розовом полусвете заходящего солнца. Под пальмой, у подножия террасы, громадный белый слон шумно чавкал, пожирая корм из большой тростниковой корзины.
Присутствующие замерли и онемели от изумления. Адуманта первый, встав с кресла, нарушил общее молчание.
– Не желаете ли вы, господа, посетить мой дом? – сказал он, предлагая Эриксо руку.
Та машинально, как во сне, последовала с ним через двор и вошла на террасу; за ними следом шли остальные. Не веря собственным глазам, они внимательно озирались вокруг. Профессор, чтобы убедиться, что не спит, даже ущипнул себя за ухо и так энергично наступил себе на мозоль, что не мог удержаться и вскрикнул от боли. Нет, сомнения не было – он бодрствует!
Граф и Ричард, по его примеру, тоже испытывали себя: один, подставив руку под струю фонтана, почувствовал свежесть воды; другой погладил слона, полной грудью вдыхая влажный и ароматический воздух, так непохожий на европейский. Поднявшись на террасу, профессор вытащил из большой вазы цветок голубого лотоса и вдел его в петлицу.
Эриксо остановилась на террасе и, опираясь на руку набоба, глаз не могла отвести от полосатой портьеры, закрывавшей вход во дворец. Странная работа шла в ее голове. Все, что она видела сейчас, казалось ей знакомым и уже виденным раньше. За этой дверью должна находиться большая зала с зелеными колоннами, обставленная низенькими диванами; дальше шла полукруглая комната, полная цветов, с причудливым убранством из сандалового дерева. Комната эта вела на другую террасу, меньших размеров, у подножия которой расстилался сад.
Увлекая своего спутника, Эриксо быстро направилась к входной двери. Она жаждала проверить свои воскресшие воспоминания. Нет, она не ошиблась! Завеса действительно скрывала большую залу с диванами, а дальше шла гостиная с террасой. Даже красный шелковый стул оказался на своем месте, рядом со столом, на котором стояли корзинка, амфора и кубок. Тут припомнилось ей, что на этой самой площадке, при лунном свете, часто танцевала она в белой, воздушной тунике, с распущенными волосами, украшенная тяжелыми ожерельями и запястьями. Только на террасе, прислонясь к колонне, стоял не этот индус в черном фраке, а Аменхотеп в полотняной тунике, суровый, бесстрастный и холодный, как всегда.
Эриксо бессильно опустилась на ближайший стул и прижала руку к своему трепещущему сердцу.
– Вы, кажется, устали, баронесса? Не угодно ли вам освежиться пальмовым вином? – произнес в эту минуту звучный голос Адуманты, который подал ей золотой кубок, переполненный сильно ароматным вином. Эриксо приняла кубок.
Случайно, или с намерением, но кубок выскользнул из ее дрожащей руки, и вино разлилось по зале.
Адуманта в это время отвернулся и Эриксо не видела ярости, вспыхнувшей в его глазах.
– Однако, время уходить. Пойдемте, господа! – спокойно обратился он к гостям.
Они поспешно прошли через залу и двор. Едва профессор, шедший последним, прошел через сводчатую арку, образовавшую словно длинный и темный коридор, как все вдруг оказались сидящими в своих креслах в круглой зале, освещенной свечей. Перед нишей клубились еще густые облака, но и они, впрочем, почти тотчас же рассеялись.
– Великий Боже! Какой сон! – вскричал, задыхаясь, граф.
– Но вы не сон видели! Вы просто совершали экскурсию в мой дворец в Гималаях, – ответил Адуманта, смеясь и вытирая свое разгоряченное лицо.
– Конечно, мы не спали! Посмотрите: этот голубой лотос в моей петлице доказывает, что мы действительно сделали прогулку в Индию, без малейшей потери времени! – вскричал сияющий Бэр.
– Это правда. У меня вся манжета смочена струей фонтана, – прибавил граф, ощупывая рукав.
Ричард же молча показал живого колибри, которого держал в руке.
– Он сидел на балюстраде и без всякого сопротивления дал себя поймать, – прибавил барон, выпуская на свободу птичку.
– Нет! Это превосходит всякие границы самого фантастического воображения, самой необыкновенной магии. Вы, Адуманта – второй Аменхотеп! – вскричал профессор, не владея собой и в беспокойстве бегая по зале.
– Что это за особа, которую вы называете уже второй раз и которую считаете великим магом? – спросил индус, внимательно смотря на Бэра.
Но Эриксо пришла тому на помощь и избавила от необходимости отвечать на такой щекотливый вопрос. Быстро подойдя к набобу, она протянула ему свою маленькую ручку и дрожащим от волнения голосом сказала:
– Ваше знание ужасающе, господин Аллан! Но я хотела бы подвергнуть его последнему испытанию и попросить вас сказать, сколько мне лет и откуда я родом, конечно, если мой вопрос вы не сочтете назойливым!
– Нимало, баронесса! Я сочту за особое удовольствие ответить вам.
Адуманта наклонился над атласной ладонью молодой женщины, насмешливо улыбаясь и показывая из–под черных усов свои прекрасные, ослепительной белизны зубы.
– Если бы кто–либо услышал число ваших лет, не видав вашего очаровательного личика, то отшатнулся бы в ужасе, и все ваши обожатели, вздыхающие у ваших ног, баронесса, в ужасе бежали бы от вас. Но потрудитесь сесть! И вы, господа! Чтобы исполнить желание баронессы, я вызову прошедшее, как вызвал сейчас настоящее. То, что вы увидите, дополнит мой ответ.
Гости в волнении заняли места. Один Адуманта был по–прежнему спокоен и сосредоточен. Вынув из кармана горсть песку, он бросил его в темную нишу.
Снова заклубилось густое облако, и когда оно рассеялось, Ричард и Эриксо не могли сдержать крик изумления при виде развернувшейся перед их глазами странной картины, живой и реальной, как сама действительность.
Там, в двух шагах от себя, они увидели внутренность пирамиды, некогда построенной царевичем Пуармой в саду его дворца в Мемфисе. При свете двух масляных ламп можно было различить две надгробных статуи, жертвенник, на котором курились ароматы, и двух сфинксов, таинственных и странных в их строгой красоте, которые словно смотрели на зрителей своими блестящими глазами.
Как и тогда, в ту ужасную ночь, когда Эриксо заснула на долгие века, дверь пирамиды была полуоткрыта. Сквозь нее видны были залитые лунным светом деревья и кусты сада. Издалека доносились голоса, пение, шум и говор пира, который справлялся по случаю бракосочетания Нуиты с царевичем Пуармой.
Позабыв, что перед ней видение, а не действительность, Эриксо готова была кинуться в пирамиду, до такой степени жизненна была эта вызванная картина прошлого; но ледяной порыв ветра отбросил ее обратно в кресло.
Ричард тоже встал, смертельно побледнев, и, вытянув вперед руки, молча смотрел на сфинксов – свое создание, затем он как сноп повалился на пол, успев лишь вскрикнуть:
– Мои сфинксы!.. Мои сфинксы!
Видение мгновенно исчезло.
Эриксо, рыдая, бросилась к мужу, которого набоб как ребенка поднял и усадил в кресло.
– Успокойтесь, баронесса! Ваш супруг через минуту очнется, – сказал Адуманта, поднося какой–то флакон к носу барона. – Вы совершенно напрасно расстроились. Я просто вызвал к жизни луч прошлого.
В эту минуту Ричард открыл глаза. Он сам трунил над слабостью своих нервов, но жаловался на сильную головную боль и выразил желание вернуться домой.
Набоб не стал удерживать, и гости, горячо поблагодарив Адуманту за любезный прием и показанные чудные опыты его знания, уехали.
– Я боюсь, как бы этот человек не принес нам несчастья. Мне кажется, что мы уже подпали под влияние его оккультной силы, – тоскливо пробормотала Эриксо, сидя вдвоем с мужем в карете.
Тяжелое впечатление, вызванное посещением Адуманты и странным видением, рассеялось на другой день, а визит индуса, явившегося справиться о здоровье своих гостей, окончательно их успокоил.
Адуманта так весело шутил над своим престидижитаторским искусством, так мило трунил над ни на чем не основанным страхом, вызванным призрачным видением, что рассмешил всех. Скептицизм Бэра и старого графа окреп, Ричард как–то пассивно соглашался со всеми доводами индуса, и одна Эриксо в глубине души таила смутное предчувствие, объяснения которому не могла найти.
Время проходило очень весело, как вдруг однажды набоб, с которым все свыклись, объявил, что по неотложным делам уезжает в Лондон, но что вернется на осень в свой замок близ Гмундена и приглашает друзей на сезон охоты, к какому времени соберутся у него и другие знакомые.
Приглашение это было так просто и радушно, а молодой индус пользовался такой всеобщей симпатией, что граф не колеблясь принял его; особенно рад был Ричард, страстный охотник. И вот, месяц спустя, семья графа прибыла в Гмунден и радушно была встречена набобом. Замок, хотя и древней постройки, был вместителен и прекрасно обставлен. Громадный парк, скорее лес, окружал его и был полон дичи. Аппартаменты, отведенные для графа с семейством, были роскошны; особенным изяществом отличался будуар Эриксо.
Комната была вся убрана белым газом и кружевами и обставлена белой шелковой мебелью и массой редких цветов.
Больше всего ей понравилась терраса, с которой открывался чудный вид на парк и окрестности. Там она мечтала иногда по целым часам, пока мужчины играли на биллиарде, в шахматы или спорили о политике.
Через неделю после их приезда прибыли и остальные приглашенные: две английских семьи и несколько австрийских офицеров. Замок сразу ожил и зашумел. Погода стояла дивная и проектировалась дальняя поездка верхом, сопровождаемая охотой на лисиц.
Эриксо, страдавшая нервной головной болью, отказалась принять в ней участие и осталась в замке, в обществе одной старой леди и ее дочери. Дамы вышли на террасу провожать отъезжающих и, к великому своему удивлению, Эриксо увидела, что Ричарду подвели того самого черного скакуна, который некогда очаровал их, и что барон переговорил о чем–то с Адумантой и с сияющим видом стал его благодарить.
Какое–то тоскливое чувство сжало ее сердце. Подойдя к мужу, гладившему шелковистую гриву коня, она шепнула ему на ухо:
– Если ты меня любишь, Ричард, не садись на эту лошадь! Я боюсь ее, и она внушает мне зловещие предчувствия.
– Дорогая моя! Право, твои нервы чересчур уж расшатаны, – нетерпеливо ответил Ричард. – Адуманта только что подарил мне Саламандру, а я на этот царский дар отвечу невежливостью и унизительной трусостью?
Не обращая внимания на жену, Ричард повернулся и вскочил в седло. Все окружили их, а офицеры с ревнивой завистью оглядывали лошадь и всадника.
Обиженная Эриксо отвернулась, взяла молодую мисс под руку и ушла в замок. Предчувствия ее, однако, не оправдались.
С прогулки Ричард вернулся здрав и невредим и в лучшем расположении духа. Он был обвешан убитыми им зайцами и, целуя жену, шепнул ей добродушно:
– Ты видишь, дорогая, какую цену имеют твои предчувствия! Никогда еще я не пользовался такой удачей; Саламандра – лучшая лошадь, на какой я когда–либо ездил.
Дальнейшее время шло необыкновенно весело; не было ничего такого, что смутило бы или испугало Эриксо. Тем не менее она не была спокойна, так как убедилась, что Адуманта Одеар питал к ней не простое восхищение, а более глубокое и опасное чувство.
Утомленная и словно разбитая ложилась Эриксо спать. Ею овладевали апатия и равнодушие ко всему, начиная с Ричарда, к которому она в такие минуты не чувствовала ничего похожего на страстную любовь, внушаемую ей мужем.
По временам Эриксо стряхивала с себя это странное состояние души. В такие минуты она жаждала уехать из замка, а индус внушал ей страх и почти отвращение. Но такие минуты возмущения быстро исчезали, и образ Адуманты все чаще и чаще начинал преследовать ее. Она с интересом думала о нем и отдавалась обаянию его оригинальной, чарующей личности.
Однажды была устроена большая охота. Погоня за дивным оленем затянулась дольше обыкновенного. Эриксо, с жаром принимавшая участие в охоте, сама не зная как, отделилась от остальных охотников и, наконец, заблудилась.
Пустив лошадь шагом, она пыталась сориентироваться. Вечер был чудный. С наслаждением вдыхая живительный степной воздух, по маленькой тропинке Эриксо выехала на большую поляну, в конце которой среди вековых дубов сверкала гладкая поверхность озера. Глубоким покоем дышал этот чудный уголок, залитый розовыми лучами заходящего солнца.
Она остановила лошадь и задумалась, глядя на. озеро, близ которого виднелись какие–то развалины. Окружавшая ее тишина благотворно действовала на ее усталую душу. Вдруг до ее слуха издалека донесся звон бубенчиков, а затем совсем уж близко от нее заржала лошадь. Эриксо быстро обернулась и увидела подъезжавшего к ней Адуманту Одеара.
Индус снял шляпу, и его прекрасное, бледное лицо было оживлено.
– Я не ошибся! Вы заблудились, баронесса, и мой инстинкт безошибочно привел меня к вам.
– Скорей ваше знание, чем инстинкт, – улыбаясь, заметила Эриксо. – Но как здесь чудно хорошо! Я положительно не жалею, что заблудилась. Счастливец! Во всех частях света вы владеете уголком рая, и при этом еще сами великий маг!
– Будто? – спросил индус, полунасмешливо улыбаясь. – Вы это говорите, да и я желал бы им быть, чтобы склонить ваше сердце, так как я вас люблю, Эриксо, и не в силах далее молчать, – прибавил он, наклоняясь к ней и всматриваясь ей в глаза своим страстным и властным взглядом.
Эриксо ничего не ответила. Сердце ее так сильно билось, точно готово было разорваться. Она чувствовала себя под могучим обаянием этого взгляда. Никогда еще Адуманта не казался ей таким красивым; как сквозь туман видела она протягивающуюся к ней руку индуса. Блеск сапфира ослепил ее, а затем рука Адуманты обняла ее за талию.
Эриксо не сопротивлялась: чувство тоски и страсти, опьянения и ужаса сковало ее. Один только раз, а именно во время свадьбы, когда ей явился Аменхотеп, почувствовала она нечто, схожее с настоящим. Голова ее бессильно опустилась, когда он склонился к ней. Словно огнем обожгло Эриксо. Когда он страстно поцеловал ее в губы, у нее захватило дыхание и она почувствовала, как пылающий ток пробежал по ее жилам.
Минуту спустя индус выпрямился. Счастливая, торжествующая улыбка осветила его гордые черты лица. Сконфуженная и подавленная стыдом, Эриксо опустила голову.
– Вернемся! Я буду указывать вам дорогу, – весело и беззаботно сказал Адуманта, как ни в чем не бывало.
Видя, что она пришпорила лошадь, индус галопом обошел ее.
По возвращении в замок, Эриксо отказалась от ужина и, сославшись на усталость, ушла к себе и легла в постель. Она была очень взволнована и беспокойна. Образ Адуманты преследовал ее. Его восточная, оригинальная красота, могучая сила, которой дышало все его существо, и странный и таинственный ореол, его окружавший, – все очаровывало и покоряло ее. В своих мечтах она до такой степени забыла Ричарда, что почувствовала даже досаду, когда он пришел, и притворилась спящей, чтобы избежать разговоров. В эту минуту она не только не любила мужа, но он даже был ей почти ненавистен.
Когда Эриксо проснулась на следующий день, она была гораздо спокойнее. Под страстным чувством, какое почти внушил ей Адуманта, начало пробиваться враждебное недоверие. Что значит ее равнодушие к мужу, которого, однако, она так искренне любила? К чему, кроме стыда и позора, могла привести тайная связь с этим таинственным человеком, который нравился ей и которого она в то же время боялась? Нет, надо как можно скорей уезжать! Они и так уже слишком долго пользуются его гостеприимством.
Порешив на этом, Эриксо в тот же день сообщила отцу и мужу о своем желании ехать домой. Но граф и Леербах и слышать не хотели. Их отъезд был назначен через неделю, и такое, ничем не мотивированное бегство казалось им смешным и оскорбительным для любезного и предупредительного хозяина дома. Эриксо должна была уступить, – но решила всячески избегать оставаться наедине со своим опасным Амфитрионом.
Прошло несколько дней со времени описанного нами случая. Эриксо твердо держалась раз принятого решения и избегала набоба. Но ею овладели такая нервность и такое болезненное состояние, а по временам такое желание видеть Адуманту и снова испытать его лобзания, что она положительно не знала, что делать. Особенно раздражала ее болезненная двойственность ее чувств, которые беспрестанно менялись, наполняя ее сердце то страстью, то недоверием к индусу. Она даже снова принялась было искать в нем Аменхотепа.
Замок начал пустеть. Англичане и австрийские офицеры уехали. На следующий день граф и его спутники тоже должны были покинуть гостеприимный кров набоба.
После полудня Эриксо была одна у себя, сославшись на мигрень, чтобы не выходить к обеду.
Граф был занят деловыми письмами, профессор страдал подагрой. Индус, как говорили, уехал в Гмунден, а Ричард поехал кататься верхом.
Лежа на диване в своем любимом будуаре, Эриксо мечтала. Взор ее блуждал по цветам, произведениям искусства и всей волшебной обстановке, которой окружила ее любовь набоба. Каждая вещь здесь говорила ей об Адаманте и временами погружала ее в какое–то нервное оцепенение, во время которого она страстно желала видеть индуса, но тут же ее внезапно, еще с большей силой, чем прежде, мучили подозрение и тоска. В минуту такой нравственной пытки у нее вдруг явилось непобедимое желание пробраться теперь, покуда индус был в отсутствии, в его комнату и посмотреть, не найдет ли она чего–нибудь, что подтвердило бы или окончательно рассеяло ее сомнения и недоверие.
Комнаты набоба были расположены на противоположном конце замка. Хотя она никогда не бывала там, тем не менее знала дорогу. Под влиянием своего болезненного любопытства Эриксо почти бегом направилась туда. Одного только боялась она: как бы не встретить кого–нибудь из слуг, но и эта боязнь оказалась напрасной.
Она беспрепятственно прошла несколько больших зал, погруженных в полумрак, благодаря спущенным толстым шторам, и вошла в большую, тоже полутемную, комнату. Судя по большому столу, заваленному пергаментами и заставленными какими–то странными, незнакомыми инструментами, комната эта должна была быть рабочим кабинетом Адуманты.
С любопытством обошла она комнату, как вдруг увидела нечто вроде большого шкафа, стоявшего в глубокой нише. Каббалистические знаки и иероглифы сплошь покрывали его; а большая дверца была немного приотворена.
Эриксо осторожно приоткрыла дверцу и заглянула внутрь, но в ужасе попятилась, хотя то, что она увидела, вовсе не было страшно.
Задней стенки, казалось, у шкафа не было; он походил скорее на открытое окно, из которого видна была далекая панорама. В голубоватой, прозрачной дали расстилалась пустыня, на песке которой высились большая пирамида и Сфинкс. Как в действительности, только в миниатюре, видны были эти два великие таинственные памятника древнего мира. Вдруг она с трепетом заметила, что потайная дверь между лапами сфинкса была открыта, а у входа в пирамиду, в полумраке, двигалась маленькая человеческая фигурка, одетая в белые одежды, с клафтом на голове.
Безумная мысль мелькнула в возбужденном мозгу Эриксо. Рука ее стала торопливо искать в складках шелкового пеньюара священный нож Аменхотепа и вытащила его. Сильный жар, исходивший из рукоятки, указывал, что магическое оружие коснулось каких–то неведомых могучих чар. Но она осталась глуха к этому предупреждению. Вытянув руку, она толкнула острием кинжала маленькую дверь, ведущую вовнутрь пирамиды, и захлопнула ее.
Сноп искр покрыл лезвие магического ножа, и в тот же момент перепуганная Эриксо почувствовала, как земля заколебалась у нее под ногами. Ураган подхватил ее и закружил в пространстве. У ног ее раскинулась пустыня, а Сфинкс и пирамида приняли свои настоящие гигантские размеры. Все двигалось, дрожало, звенело вокруг и мало–помалу потонуло в густом сумраке. Она чувствовала, как ее влекла какая–то сила со страшной быстротой и погрузила словно в море огня. От адской боли во всем теле она потеряла сознание.
Когда она очнулась, то увидела, что лежит в комнате, смежной с рабочим кабинетом Адуманты. Малейшее движение причиняло ей невыносимые страдания. Она попыталась осмотреть себя и увидела, что рука ее, конвульсивно сжимавшая магическое оружие, была покрыта ожогами. С еще большим ужасом она убедилась, что почти обнажена и что только несколько полуистлевших клочьев шелка и батиста висели на ее плечах и у пояса. Теперь лишь вполне поняла она, что неосторожно коснулась ужасных и неизвестных законов – и вторично лишилась чувств.
Смутный гул голосов и страшная боль заставили молодую женщину открыть глаза. Отец, Бэр и две камеристки суетились и хлопотали около нее. На нее уже накинули пеньюар, укутали в одеяло и осторожно перенесли в спальню, где уложили в постель. В ожидании доктора, за которым было послано в Гмунден, ей старались оказать неотложную помощь.
Граф и Бэр были в страшном волнении. Удар грома, потрясший до основания весь дом и в первую минуту приписанный пороховому взрыву, взбудоражил всех обитателей замка. Во время паники никто не мог сообразить, в какой именно части замка случилось несчастье. Один из слуг, бледный как полотно, дрожащим голосом первый объяснил, что взрыв произошел в кабинете его господина. Он относил в смежную с кабинетом комнату какую–то книгу и журнал, когда страшный удар оглушил его; тут он с ужасом увидел, как распахнулась дверь и в нее, подобно бомбе, влетел и упал на пол какой–то белый предмет, весь испещренный искрами. Из кабинета ясно доносился треск пожара, и ему показалось, что он весь объят пламенем.
Когда граф и Бэр с прислугой прибежали на место катастрофы, они нашли Эриксо замертво лежащей и покрытой ожогами. В кабинете уже не было огня, но все: мебель, портьеры, книги, – словом, положительно все было уничтожено пламенем. Обнаженные стены, однако, не носили следов дыма, но в нише, где стоял таинственный шкаф, стена дала трещину во всю свою толщину.
Когда первый испуг немного улегся, граф осведомился о набобе, желая предупредить его о случившемся. Он думал, что индус еще в Гмундене. Каков же был его ужас, когда он узнал, что за час до несчастья Адуманта вернулся домой и заперся в своем кабинете, куда никто не смел входить без особого на то приказания.
Тщетно всюду искали молодого хозяина дома, его нигде не было. Оставалось предположить, что он погиб, не оставив следа. Пораженные, граф и Бэр в молчании стояли в кабинете, понурив головы, как вдруг пришло известие о новом несчастье.
Конюх, сопровождавший Ричарда, вернулся домой, держа поперек седла неподвижное тело барона. И он рассказал, что они были на обратном пути домой, когда он услышал что–то вроде пушечного выстрела и увидел, как лошадь барона взвилась на дыбы. Ему даже почудилось, что из земли будто брызнул огонь. Его конь тоже закусил удила, и ему стоило большого труда его успокоить. Справившись с лошадью, он вернулся на прежнее место, и нашел Леербаха лежащим на земле без движения, а Саламандра без следа исчезла. Прибывший доктор объявил, что барон умер, а положение Эриксо очень опасно. У молодой женщины открылась горячка. В бреду она звала то мужа, то набоба, которого все еще не могли нигде найти.
Когда вечером граф и профессор остались одни у постели, на которой со стоном металась Эриксо, первый заметил:
– Нет никакого сомнения, что она неосторожно коснулась какого–нибудь магического аппарата, чем и вызвала это несчастье и смерть бедного Ричарда.
– Если бы, по крайней мере, можно было расспросить ее и узнать, что она такое сделала и каким образом попала в лабораторию мага? – ответил расстроенный до глубины души и со слезами на глазах Бэр, искренно полюбивший Леербаха за время их долгих совместных скитаний.
Прошло несколько дней. Адуманта не появлялся, а Эриксо находилась все в том же отчаянном положении. Следствие, предпринятое властями, не выяснило ничего. На общем совете было решено, что профессор отвезет гроб Ричарда в замок Кронбург, а граф останется при дочери, пока она не оправится настолько, что можно будет безбоязненно перевезти и ее.
К великому изумлению всех, тело барона, несмотря на то, что прошло уже пять дней, не подавало ни малейших признаков разложения. Члены его по–прежнему были гибки и вид он имел глубоко спавшего человека. У профессора явилась мысль, что Ричард был только в летаргии, и он решил наблюдать за ним и не хоронить, пока не обнаружатся явные признаки разложения.
Тело Ричарда было положено в ящик с большим отверстием, чтобы он не задохнулся, если проснется. Итак, профессор уехал, а граф остался.
Состояние Эриксо все ухудшалось; лекарства докторов, казалось, приносили ей больше вреда, чем пользы. Граф был в отчаянии. Он чувствовал себя очень нехорошо в этом чужом доме, и без хозяина. Между взволнованной прислугой стали носиться какие–то странные слухи.
Конюх, ездивший с бароном и ходивший за Саламандрой, рассказывал, что лошадь возвращалась каждую ночь в стойло. Он слышал ее ржание и даже ощупывал ее, но, несмотря на это, животное оставалось невидимым. Пораженный всем этим и предполагая, что имеет дело с дьяволом, он стал просить расчета.
Граф позвал его к себе и пытался убедить, что он просто бредил и лучше сделает, если подождет, пока, так или иначе, объяснится исчезновение хозяина дома или явятся его наследники.
– Ничего не объяснится, господин граф, – ответил конюх, – так как наш господин был колдун! Я сам не верил этому и смеялся в лицо Клименту, когда он уверял меня, что наш господин появляется иногда Бог весть откуда, например, из угла комнаты, где нет двери. Кроме того, он всегда знает, что делается в людских, и слышит вещи, которые не может слышать ни один добрый христианин. Раз послал он Климента за чем–то в охотничий павильон и приказал ему торопиться, а тот стал перебраниваться с лесником и оттого запоздал. Вот, когда он вернулся, господин и говорит ему: «Как ты смел попусту время терять и затевать скандал с лесником, когда я жду тебя!» Нет, ваше сиятельство, что ни говорите, а господин Адуманта продал–таки душу дьяволу, и это сам сатана в адском пламени явился за ним. А что до лошади, так клянусь вам, что я сказал только истинную правду! В первый раз, как я услышал ночью ее ржание и топот копыт, никакое подозрение мне и на ум не приходило, а просто, думаю себе, что Саламандра нашла дорогу в конюшню. Обрадовался я, бросился к ней, а пока искал спички, потрепал по крупу, по шее, и лошадь, по обыкновению, потерлась головой о мою руку. И захотелось мне посмотреть, не поранила ли она себя, зажег я фонарь… и представьте себе мой ужас, когда я увидал, что стойло пусто! С тех пор! С тех пор чертова тварь каждую ночь приходит, ржет, сопит, копытами топает, а саму ее не видно. Нет! Как прикажете, а я ухожу! Свою душу губить не сотласен!
– Но, друг мой, это все галлюцинации!
– Нет–с, ваше сиятельство, не один я заметил дьявольщину, и скажу более, Саламандра никогда не была обыкновенной лошадью. Иногда она, бывало, смотрит так странно, а ржание ее точь–в–точь походило на человеческий смех. Это был демон, а не лошадь.
Не помогли никакие убеждения, и конюх в тот же день ушел. Часть прислуги последовала его примеру. Так как в числе беглецов находилась также одна из камеристок Эриксо, то графу пришлось пригласить сестру милосердия для ухода за больной.
На другой день после этого разговора в замок прибыл человек, объявивший, что набоб поручил ему управлять имением, и представивший документ, уполномочивавший его на это.
Он был высок и худощав, восточного типа, с бронзовым цветом лица. Он отлично говорил по–английски; но по–немецки изъяснялся весьма плохо.
В частном разговоре с графом он сообщил, что Адуманта Одеар жив и здоров и что он, благодаря счастливой случайности, оставил замок за четверть часа до взрыва, вызванного неосторожностью баронессы, которая, из чисто детского любопытства, коснулась электрического аппарата громадной силы и разрядила его. Он прибавил, что известие о смерти старшего брата принудило Адуманту спешно уехать в Индию, но что он умоляет графа пользоваться его гостеприимством, пока баронесса вполне не поправится, и отдает весь замок в его полное распоряжение.
С этого дня в замке все пришло в порядок. Новый управляющий поселился в комнатах, которые раньше занимал его господин – и все вошло в свою колею. Тем не менее, графа все–таки влекло поскорее домой. Бэр писал ему, что тело Ричарда находится в прежнем положении и на нем нет ни малейших следов разложения. Оно было положено в фамильный склеп, но он, профессор, принял все меры, чтобы тотчас же оказать помощь Леербаху, если тот проснется.
Эриксо продолжала чувствовать себя очень дурно. Теперь к физической боли присоединились еще нравственные страдания. Из разговора камеристки с сестрой милосердия она узнала о смерти Ричарда и об исчезновении набоба. Угрызения совести овладели ею и она горько упрекала себя за неосторожность, вызвавшую столько несчастья.
В состоянии Эриксо произошла легкая перемена к лучшему. Лихорадка уменьшилась, но раны и ожоги продолжали невыносимо болеть, так что несмотря на все свое самообладание, она не могла сдержать стонов.
Как–то ночью Эриксо не могла заснуть: тело горело, губы были сухи и страшная жажда мучила ее. Сестра же милосердия так крепко спала в соседней комнате, что больная не могла никого дозваться. Тяжелые думы угнетали ее. Она думала о смерти Ричарда и с тоской убеждалась, что, несмотря на все ее сожаления, горе ее было далеко не так глубоко, как должно бы было быть, что между ней и гробом барона восстает образ Адуманты, дышавший тем странным очарованием, которое покоряло ее чувства и заставляло усиленно биться сердце при воспоминании о нем.
Тщетно гнала она от себя эти думы, которые считала преступными, пыталась сосредоточить мысли на Ричарде и старалась проникнуться глубиной своей непоправимой потери. Все было напрасно! В памяти ее постоянно восставал индус, со своей загадочной улыбкой и всепокоряющим взглядом больших, темных глаз – и она забывала все, даже терзавшую ее боль, и думала только о нем.
Шум открывшейся двери заставил ее вздрогнуть, и Эриксо с удивлением увидела, что портьера раздвинулась, хотя никто и не входил в комнату. Эриксо вздрогнула и холодный пот выступил у нее на лбу, когда послышались твердые, хорошо знакомые шаги.
Затем кто–то остановился у ее кровати, и чья–то мягкая рука с длинными и тонкими пальцами легла ей на лоб.
Она хотела вскрикнуть, но голоса не было, и она, точно парализованная, лежала неподвижно.
– Безумная! Что ты наделала! – словно издалека донесся до нее голос Адуманты. – Мне следовало бы дать тебе погибнуть или предоставить тебя долгим и заслуженным страданиям. Но я сжалился над тобой, так как люблю тебя! Думая, что ты уже достаточно наказана, я явился облегчить твои страдания.
Эриксо чувствовала, как к ее наболевшему телу был приложен холодный и влажный компресс, распространявший приятную свежесть. Затем те же невидимые руки вытерли ей лицо и поднесли к губам кубок с ароматным питьем. Она сразу почувствовала, как прибавилось у нее силы. Теперь тонкие пальцы Адуманты касались ее лба. Чувство покоя, невыразимого благосостояния и бесконечного счастья наполнило все ее существо. Приятная дремота скоро перешла в глубокий сон.
Когда Эриксо проснулась, то с удивлением узнала, что проспала более десяти часов. Во время этого сна в состоянии больной произошла поразительная перемена к лучшему. Раны закрылись, ожоги побледнели, а боль потеряла свою остроту. Доктора крайне удивлялись такому неожиданному выздоровлению.
С этого дня здоровье ее стало быстро улучшаться. Граф, только и ждавший того момента, когда можно будет поскорей уехать, пытался убедить ее, что путешествие не представляет для нее теперь больше опасности, но Эриксо упрямо объявила, что еще слишком слаба, а потому следует еще немного обождать.
Истинная же причина, приковывавшая ее к замку, заключалась в поглощавшем ее все более и более страстном чувстве, внушенном ей Адумантой, хотя последний по–прежнему оставался для нее невидимым. Эриксо уже больше не оплакивала Ричарда. По временам она даже забывала, что он когда–либо существовал. Теперь она жила только ожиданием прихода индуса, который являлся к ней каждый вечер, как только она оставалась одна.
Эриксо издали слышала его приближавшиеся шаги, чувствовала на своих губах его поцелуй и ощущала, как он нежно гладил рукой ее волосы. Он отвечал на ее вопросы, но сам оставался невидимым. Тщетно Эриксо умоляла его показаться и пыталась схватить его – ее руки хватали только воздух, и на все ее мольбы индус неизменно отвечал мягким и грустным тоном:
– Я не могу сделать этого! Ты сама во всем виновата: ты создала мне такое тяжелое положение!
Однажды Адуманта не пришел и не появлялся после этого целую неделю. Эриксо была в страшном волнении. Его отсутствие было для нее настоящей пыткой. Вместе со здоровьем к ней вернулись ее энергия и самовольный характер.
Наконец, однажды, вечером, когда она, кипя нетерпением, обрывала великолепный букет, присланный ей утром управляющим от имени его господина, пожатие хорошо знакомой руки заставило ее вздрогнуть.
– Адуманта! – радостно вскричала она.
Затем, овладев собой, быстро встала и вскричала повелительным и нетерпеливым тоном:
– Любишь ты меня? Да или нет?
– Я люблю тебя, моя прекрасная Эриксо, и понимаю значение твоего вопроса: ты хочешь, чтобы я снова сделался видимым для твоих глаз! Я сам не желаю ничего лучшего, как исполнить твое желание, но ты сама, своим неблагоразумным поступком, осудила меня на такое положение.
– Я не допускаю подобного обвинения, – сказала Эриксо, дрожа от волнения. – Я признаюсь, что была неправа, и прошу у тебя прощения. Но ты слишком учен и могуществен, чтобы не мог исправить сделанное мною зло, если только, конечно, пожелаешь этого.
– Ты права! Мое знание указывает мне средство разрушить чары, но только пожелаешь ли ты воспользоваться этим средством?.. Любишь ли ты меня настолько, Эриксо, чтобы следовать за мной, разбить узы, связывающие тебя с миром, и войти в качестве супруги в мой дворец в Дели? Как мудрец и маг, я не могу долго оставаться в этом пустом и пошлом мире, который к тому же мне противен. Впрочем, какое может быть тебе дело до мира, если мы будем принадлежать друг другу, если я дам тебе все радости любви, все наслаждения богатства и все могущество, созданное моим знанием?
Дрожащий и страстный голос Адуманты, как нежная ласка, звучал в ушах Эриксо; его горячее дыхание касалось ее щеки, а невидимая рука его играла ее золотистыми локонами, обрамлявшими лоб. Какая–то слабость и томление овладели ею. С минуту еще чувство любви боролось в ней с недоверием, но и эта борьба скоро исчезла.
– Что мне надо сделать, чтобы ты снова сделался видимым для моих глаз? Говори! Я последую за тобой, так как борьба утомила меня. Минутами я не понимаю, какое чувство ты внушаешь мне, но я не могу избавиться от твоего влияния.
– Это влияние – любовь, – пробормотал индус, и Эриксо почувствовала горячий поцелуй на своих губах. – А теперь, возлюбленная моя, выслушай меня внимательно! Ты должна вернуться в замок твоего отца. Там, в вашем фамильном склепе, лежит тело барона Леербаха. Он, как и предполагает совершенно справедливо профессор, не умер, а находится в летаргическом состоянии вследствие сильного электрического разряда. Ты должна взять магический нож, похищенный тобой у Аменхотепа, спуститься в склеп между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи и вонзить кинжал в грудь Ричарда. В ту минуту, как его кровь обагрит твои руки, я сделаюсь видимым для тебя и возьму тебя к себе. А теперь я должен расстаться с тобой! Если ты хочешь меня видеть, ты поступишь, как я сказал, а до тех пор – прощай!
После этих слов все стихло. Смущенная Эриксо в волнении закрыла руками лицо и расплакалась.
На следующее утро она обявила отцу, что желает вернуться домой. Обрадованный граф, давно ждавший возвращения, постарался немедленно все устроить. Через сутки состоялся отъезд.
Бледная, задумчивая и расстроенная, вступила Эриксо в отцовский замок. Как грешная душа блуждала она по комнатам, терзаясь самыми разноречивыми чувствами. Ее мучило желание видеть Адуманду и, в то же время, мысль поразить кинжалом тело мужа приводила ее в ужас. Каждое утро она твердо решала выполнить дело освобождения, а вечером дрожала при одной мысли спуститься в склеп. Иногда же перспектива навсегда похоронить себя во дворце индуса наполняла тоской ее сердце.
Наконец, пожиравшее ее беспокойство достигло своего апогея. С самого утра Эриксо не знала, что ей делать. Чья–то воля, сильнее ее собственной, побуждала ее действовать. Когда часы пробили одиннадцать, она вышла из кабинета, где отец играл в шахматы с профессором, и неуверенным шагом направилась в библиотеку. Там в маленьком шкафу хранились ключи от капеллы и склепа.
Взяв оба ключа, Эриксо тихо прошла по коридору и скрытно спустилась в сад.
Холодный и сырой осенний ветер раздувал ее легкий белый пеньюар. Она дрожала от холода и, тем не менее, почти бегом продолжала свой путь по обнаженным аллеям. Наконец, во мраке перед ней обрисовался готический силуэт склепа. После нескольких бесплодных попыток отворить дверь, Эриксо очутилась, наконец, в темной комнате над склепом. Дрожа как в лихорадке, она решительно прошла в угол, где, как ей было известно, всегда стояли свеча и спички.
Эриксо зажгла свечу, опустилась по лестнице и вошла в склеп. В нескольких шагах от двери стоял гроб Ричарда, покрытый одним сукном. Рядом с ним на столе, горел ночник, освещая закрытый крышкой кубок с вином и электрический аппарат, провода которого были соединены с комнатой профессора и который громким звонком должен был известить, если усопший, которого Бэр упорно продолжал считать впавшим в летаргию, пошевелится. Тщетно утверждали все доктора, что барон умер – упрямый профессор им не верил.
Поставив свечу на стол, Эриксо откинула сукно и обнажила лицо Ричарда, слабо освещенное дрожащим светом ночника. Если не считать восковой бледности, покрывавшей лицо Ричарда, его можно было счесть за спящего. Эриксо не видела его с того рокового утра, когда он в последний раз обнял ее, отправляясь на прогулку, с которой ему не суждено было вернуться живым.
Горячие слезы брызнули из глаз молодой женщины. Склонившись к телу, она жадно всматривалась в неподвижные черты того, кого так горячо любила. Все чувства, волновавшие ее за последнее время, исчезли, оставив по себе только одну глубокую привязанность к Ричарду. Теперь ее душу наполняло лишь одно желание: вернуть его к жизни, разрушить ужасные чары, приковывавшие к этому склепу его – живого покойника. Что будет после, что будет с нею – об этом она даже и не думала. С решительным видом она подняла магическое оружие и вонзила его в грудь Ричарда.
– Оживи! Очнись, мой возлюбленный, и никогда больше не разлучайся со мной! – пробормотала она со сверкающим взором.
Что–то красное, дымящееся – кровь и не кровь – брызнуло из груди покойника и оросило руки молодой женщины. В ту же минуту Ричард поднялся, открыл глаза – и крик освобождения сорвался с его губ.
Эриксо почувствовала, что у нее кружится голова и зашаталась. Порыв удушливого аромата ударил ей в лицо и стеснил дыхание. Смертельная слабость овладела всем ее существом. Точно сквозь туман видела она, как Ричард протянул к ней руки и слышала, как он вскричал:
– Эриксо! Дорогая моя!
С последним проблеском сознания она хотела броситься к нему, но чья–то железная рука обхватила ее за талию. Ей казалось, что она низвергается в темную бездну – и она лишилась сознания.
Страшная боль и ощущение прикосновения раскаленного железа пробудило барона от летаргического сна. Он выпрямился, и его первый взгляд упал на Эриксо. Крик счастья, любви и признательности сорвался с его губ. Но в ту же минуту Ричард отшатнулся и глаза его с ужасом остановились на высокой фигуре Аменхотепа, который появился позади Эриксо и привлек ее к себе. Вид врага тотчас же вернул Ричарду присутствие духа. Пылая гневом и ревностью, он выскочил из гроба и хотел броситься на египтянина, но тот поднял руку – и Леербах замер, не будучи в состоянии шевельнуться.
– Неблагодарный! Ты отплатил за все мои благодеяния, похитив у меня единственную женщину, которую я любил, – с презрением сказал маг. – Я мог бы уничтожить тебя, но не хочу. Живи и наслаждайся своим презренным существованием, пока позволит тебе природа. Ее ты уже никогда больше не увидишь!
С этими словами Аменхотеп поднял, как перышко, Эриксо, быстро повернулся и исчез во мраке склепа.
Ричард стоял недвижимо. Ему казалось, что он слышит скрип двери, а потом стук копыт лошади по аллее. Была ли это действительность или галлюцинации его возбужденных чувств – определить он не мог. Сделав нечеловеческое усилие, он стряхнул свое оцепенение и схватив зажженную свечу, принесенную Эриксо, бросился вон из склепа. Но все было пусто и кругом царила мертвая тишина. Только порыв холодного ветра пронизал его и загасил свечу. Быстро, как только позволяла снова овладевшая им слабость, барон направился в замок. Едва он вошел в переднюю, как два лакея, собиравшиеся уже тушить лампы, пронзительно вскрикнули и сломя голову убежали, побросав, что держали в руках, а третий, которого Ричард встретил в коридоре, немедленно последовал их примеру.
Эти крики привлекли внимание графа и Бэра, игравших в шахматы. Удивленный шумом, граф встал узнать, что случилось, но в эту минуту открылась дверь, и расстроенный Ричард, бледный, как настоящий призрак, появился на пороге комнаты.
– Не бойтесь, это я! Я очнулся от летаргического сна, – слабо прошептал он.
Бэр и граф радостно поочередно сжимали его в своих объятиях, а затем стали расспрашивать о подробностях его неожиданного воскресения.
– Меня разбудила Эриксо. Каким образом – я не знаю. Но, друзья мои, я боюсь, что она навсегда потеряна для нас, – ответил Ричард прерывающимся от слез голосом, и рассказал происшедшее в склепе.
– Как! Этот преступный колдун вторично осмелился отнять у меня моего ребенка? – вне себя вскричал граф.
Затем, потрясая кулаками, он с яростью прибавил:
– Но я сумею силой заставить его возвратить мне дочь!
Бэр опустил голову. Отерев набежавшую слезу, он с грустью сказал:
– Как вы хотите отнять у Аменхотепа любимую им женщину? Как станете вы бороться с этим гигантом, который повелевает силами природы, в сравнении с которыми мы ничтожнее пигмеев? Мое сердце говорит, что мы никогда больше не увидим бедную Эриксо. Постараемся же по крайней мере сохранить то, что оставила нам судьба, – он указал на Ричарда, бессильно опустившегося в кресло. – В данную минуту ему нужны все наши заботы.
Ричарда отвели в комнату профессора, где Бэр занялся им. Профессор напоил барона теплым вином и осмотрел его, так как тот жаловался на сильную боль в груди. С ужасом увидел Бэр на груди барона знак треугольника с крестом вверху. Только таинственный символ был красный, а не черный, как на груди Tea.
Эриксо очнулась от своего забытья вся разбитая и с тяжелой головой. Наконец, она открыла глаза и с удивлением оглянулась кругом. Она лежала на кровати, обложенная подушками. Вместо ночной батиствой рубашки, отделанной кружевами, на ней была надета короткая, расшитая серебром туника; маленькие ножки ее, обутые в золоченые сандалии, были открыты, а на руках звенели тяжелые браслеты.
Что это значит? Где она?
Стряхнув с себя оцепенение, она выпрямилась и боязливо стала осматриваться. Она находилась в большой комнате с эмалированными колоннами. Комната эта была уставлена низкими диванами, обитыми пурпурной материей. Посредине был бассейн из лазурита, в котором бил фонтан. Благоухающие редкие цветы в эмалированных горшках причудливыми группами были расставлены по комнате. Громадная дверь, задрапированная дорогой тканью, выходила в широкую галерею с аркадой, откуда несколько белых мраморных ступеней вели в сад, густая и темная зелень которого виднелась сквозь аркаду. Полная луна заливала своим ярким и в то же время нежньм, ласкающим светом волшебную картину, освещая кусты роз, орнаменты колонн и резные, точно кружевами украшенные арки.
Точно во сне Эриксо встала и пробормотала:
– О, как здесь прекрасно!
Она с наслаждением вдыхала аромат роз и лилий, и благовонный, освежающий ветерок ласкал ее смуглую щеку. Но вдруг она громко вкрикнула, схватилась обеими руками за голову и, дрожа всем телом, бессильно опустилась на мраморную скамейку; память вернулась и она ясно осознала предстоящее ей отныне несчастное существование. Эриксо даже не бросила взгляда на волшебное великолепие окружавшее ее. Что ей за дело до этих кустов роз, скрывающих стену, и до царской роскоши этого пустынного дворца, где она погребена навсегда! Она жаждала свободы, жаждала деятельной жизи, к которой привыкла, жизни с любимым человеком, среди живого реального мира, а предстоявшая ей однообразная и бесконечная жизнь показалась такой ужасной казнью, что с уст ее сорвав крик безумного отчаяния. Прижавшись пылающей головой к холодному мрамору, она закрыла глаза.
Буря, бушевавшая в душе, до такой степени поглотила ее, что она не видела, как в конце галереи появилась высокая и стройная фигура Аменхотепа, и не слышала, как он подошел к ней. Только когда он опустился на колени у мраморной скамьи и страстно обнял ее, она вздрогнула, открыла глаза и с умилением и ужасом смотрела на него. Эриксо дрожала, видя у ног своих того, кого она знала как повелителя; ей было страшно слышать, как эти суровые уста, привыкшие повелевать стихиями, вымаливают у нее теперь хоть каплю любви.
Лихорадочный румянец, пылавший на всегда бледном лице мага, его отрывистое дыхание, страстный взор, новые и чуждые речи, произносимые дрожащими губами – все доказывало, что душа, так долго сдерживаемая в своих порывах работой и знанием, проснулась наконец от своего векового сна и с отчаянием взывала: Homo sum! Я тоже подвержен всем человеческим слабостям!
Какой ужасный и непостижимый закон разбил этого мудреца, казалось, победившего все? Что низвело этого гиганта власти и могущества до роли просителя? Что пробудило в этой строптивой душе жажду пользоваться своими человеческими правами, которые он всегда отвергал?
– Полюби меня, Эриксо! Дай мне частицу того счастья, каким наслаждается каждое создание, и за этот час любви, блаженства и забвения я дам тебе все, что ты ни спросишь у меня.
– Все? – пробормотала Эриксо, и в ней шевельнулось было чувство жалости и участия к этому необыкновенному человеку, так странно побежденному судьбой, но эти чувства быстро сменились ненавистью и горечью, наполнявшими ее душу.
– Все? – повторила она, и белый огонек вспыхнул в ее глазах. – Ты мне дашь все, чего бы я ни попросила у тебя?
Видя, что Аменхотеп побледнел и смешался, она прибавила:
– Не бойся! Я не стану просить, чтобы ты вернул меня к нему.
– В таком случае, возлюбленная моя, я дам тебе все, что только в пределах моей власти. Располагай мною! Мое знание, как и моя любовь, у ног твоих.
– Дай мне в этом клятву мага и я забуду прошлое и будущее! Я буду думать только о добре, которое ты мне сделал, буду любить тебя и дам тебе часы счастья, которые ты просишь у меня.
Аменхотеп выпрямился. Глаза его сверкнули, а голос твердо звучал, когда он поднял руку и произнес:
– Клянусь моей звездой мага исполнить все, что ты ни попросишь у меня! – и над челом его брызнуло ослепительное пламя – свидетель его клятвы.
Эриксо с криком радости бросилась в его объятия, обвила его шею руками и горячо поцеловала в губы.
Опьяненный и ослепленный страстью, он не заметил жестокой улыбки, скользнувшей на ее устах.
Счастливый, словно переродившийся Аменхотеп сел на скамейку рядом с Эриксо и стал говорить ей о своей любви, о вынесенных им муках ревности и о будущем их, полном счастья, о котором он мечтал.
И она с удивлением рассматривала его. Он, казалось, помолодел и похорошел; суровая строгость черт сменилась радостным беззаботным и нежным выражением. Он стряхнул со своих плеч бремя векового труда, изысканий и побед над природой и собой, чтобы снова сделаться человеком, каким был, пока не переступил рокового порога пирамиды.
– Идем! Отпразднуем наш союз! – радостно вскричал Аменхотеп, увлекая Эриксо в соседнюю большую комнату.
Там был уже приготовлен роскошно накрытый стол на два прибора. Она не могла прийти в себя от изумления, когда увидела, что не пивший ничего аскет, живший только горстью риса, овощами и стаканом молока, осушал кубок за кубком вино, огненным потоком разливавшееся по его жилам, где до сего дня текла лишь такая же подчиненная воле влага, как и он сам. Ужели это тот самый неутомимый труженик, ежедневный отдых которого состоял исключительно из двух освежающих ванн, убивает теперь свое драгоценное время за пиром и любовным увлечением.
Снова чувство участия и жалости шевельнулось в сердце Эриксо, но снова горечь и жажда мщения взяли верх. С ума она что ли сошла, когда жалеет его – никогда не жалевшего ее, отнявшего ее юную жизнь и никогда прежде не удостаивавшего ее любви, и теперь, когда она любит другого и принадлежит ему, навязывающего себя ей?
Что за жизнь в стенах этой темницы? Не для Аменхотепа же хотела она жить и быть красивой!
Нет! Она заставит его жестоко расплатиться за эти часы любви, которые он вырвал у нее. И чем скорей пробьет час ее мщения, тем лучше!
Когда Аменхотеп встал из–за стола, Эриксо тоже с улыбкой поднялась и дала увлечь себя в брачную комнату. Тяжелая портьера опустилась за ними…
Восходящее солнце заливало пурпуром горизонт, превращая в миллионы бриллиантов капли росы, дрожавшие на цветах и зелени, когда на террасу вышли Аменхотеп и Эриксо. Она была бела, как ее туника; он – сиял счастьем. С минуту они молчали; затем маг спросил с веселой и беззаботной улыбкой:
– Что же, возлюбленная моя, ты не спрашиваешь платы за блаженство, которым ты одарила меня? Что должен я сделать? Что придумало твое маленькое сердечко? Что желаешь ты, чтобы я дал тебе?
Эриксо вздрогнула и обернулась, смерив его мрачным взглядом.
– Что хочу я, чтобы ты мне дал?.. Смерть! – ответила она, отчеканивая каждое слово.
Пораженный Аменхотеп зашатался и отступил назад. Дыхание захватило и холодный пот выступил у него на лбу.
– Смерть? – повторил он. – Что ты требуешь, безумная? Знаешь ли ты, что такое смерть?
– Да, знаю, – ответила Эриксо, и лихорадочный румянец залил ее лицо. – Смерть – разрушение этой материи, которую я влачу целые века, не видя радости и не живя настоящей человеческой жизнью. Смерть – это возвращение в вечное пространство, где ты, тиран жестокий, не подчинишь меня себе больше, так как власть твоя кончается на краю могилы. Торопись же возвратить мне свободу! Или ты осмелишься изменить своему слову мага, презренный?
Аменхотеп молчал и закрыл лицо руками. Тяжелое, хриплое и отрывистое дыхание, высоко вздымавшаяся грудь доказывали, какая буря бушевала в его душе. Прошло несколько минут, показавшихся Эриксо целой вечностью. Затем он выпрямился. Аменхотеп был смертельно бледен, и затуманенный взор его как бы угас.
– Только женщина могла придумать такое мщение и принести в жертву ненависти драгоценнейшее благо человека, – сказал он глухим голосом. – Но если жизнь со мной для тебя хуже смерти, я возвращаю тебе свободу. Ступай, вернись к супругу, который тебе так дорог и… будь счастлива! Тюремщик не станет вмешиваться больше в твою жизнь, а издали будет благословлять тебя за ту минуту счастья, которой ты его одарила.
Эриксо вздрогнула и онемела от удивления. Она взглянула на расстроенное и как бы постаревшее лицо Аменхотепа. Она мгновенно взвесила и оценила неожиданно предложенный ей дар – и вдруг жизнь показалась ей невыразимо пустой и бесцельной, а будущее, с его неизбежной утратой всего, что ей было дорого, – какой–то мрачной бездной, полной слез и страданий. Пред ней восстала старость, с ее морщинистым лицом, седыми волосами и согбенной спиной – и она, которая всегда была молода и красива, пришла от этого в ужас.
Нет! Умереть она хотела во всем обаянии своей красоты; хотела быть оплаканной этим самым Аменхотепом и вечно, как радостное видение, жить в воспоминании Ричарда.
– Нет, – сказала она, задумчиво качая головой, – дай мне смерть! Я устала, жажду покоя и хочу взмахнуть, наконец, своими духовными крыльями, чтобы улететь в пространство. Ужели ты, Аменхотеп, проникший в неведомый мир, станешь отговаривать меня вернуться туда?
Хриплый вздох вырвался из груди мага. Не отвечая ни слова, он повернулся и тихо направился в лабораторию, где бессильно опустился в кресло у стола.
С минуту он размышлял, опершись головой на руку. Сердце его было разбито полученным ударом, но могучий, дисциплинированный дух, мало–помалу приобретал обычную над собой власть.
– В чем грешен – тем и наказан! Сказание об Ахиллесовой пяте вечно справедливо, – пробормотал он. – Я дозволил беспорядочной страсти овладеть моим разумом и, ослепнув, не заметил, как в уме этой женщины зародилась дьявольская мысль. Но теперь уже поздно: я должен сдержать данное мною слово.
Он пододвинул к себе кубок, налил его до половины вином и прибавил несколько капель какой–то бесцветной жидкости. Затем медленно вернулся на террасу. Когда он проходил через комнату, где вчера еще был так счастлив, кубок казался ему тяжелым, как скала.
Эриксо ждала его, прислонившись к колонне. Она задумчиво смотрела на восход солнца, закат которого ей не суждено уже было увидеть. Услышав шаги Аменхотепа, она обернулась. Маг принял свой обычный суровый и гордый вид. Глубокая складка прорезала его бледный лоб, а взгляд стал по–прежнему блестящ и непроницаем. Рука его дрожала, когда он подавал Эриксо кубок и глухо сказал:
– Возьми! Это даст тебе смерть, которую ты требуешь, как плату за твою любовь. Тебе заплачено!
Она с удивлением посмотрела на него. Затем медленно протянула руку и взяла кубок. С минуту взгляд ее задумчиво блуждал по окружавшей ее волшебной картине и остановился на Аменхотепе, который, прислонясь к колонне, мрачно смотрел на нее. Она быстро поднесла кубок к губам и залпом осушила его.
Ледяная дрожь пробежала по всему телу и она выпрямилась во весь рост, глаза широко раскрылись и по щекам разлился лихорадочный румянец. Лучи солнца играли на ее распущенных золотистых волосах и на серебряной вышивке туники, заливая всю ее золотистым светом. Никогда еще она не была так чудно прекрасна, как в эту минуту. Вдруг она поблекла, лицо приняло сероватый оттенок и она опустилась на каменные плиты. Минуту спустя Эриксо представляла собой словно бесцветную статую.
Аменхотеп наклонился к ней и дунул: поднялся столб серой пыли, и утренний ветер разнес его.
– Душа, обитавшая в этой тленной оболочке, где ты? – пробормотал маг, взяв горсть праха, который представляло тело Эриксо.
Убитый горем, он застонал и опустился на каменные плиты.
Сколько времени пробыл он в таком оцепенении, полном отчаяния, он и сам не мог бы сказать. Очнуться заставило его прикосновение руки и чей–то голос, удивленно спрашивавший:
– Кто ты, старик? Как осмелился ты проникнуть сюда?
Аменхотеп выпрямился и узнал одного из своих учеников, Виасхагану. Но отчего тот не узнал его? Аменхотеп машинально встал и дал отвести себя к воротам сада. Но едва ученик исчез в тени деревьев, как Аменхотеп стряхнул с себя оцепенение, сковывавшее уста его, быстрыми шагами вернулся во дворец и заперся в своей лаборатории.
Он остановился в задумчивости и сжал голову руками. Затем, решительным жестом откинул завесу и взглянул на себя в большое зеркало.
Кто ты? – мог он тоже повторить слова Виасхаганы, увидав сгорбленного, морщинистого и седого старца – отталкивающий образ изношенного и разрушенного временем организма.
– Что я наделал? – вскричал он, бессильно падая в кресло и дрожащими руками закрывая лицо.
Аменхотеп – мудрец, аскет, душа которого жила только в чистых сферах труда и знания – противился влиянию времени, но когда душой этой овладели плотские влечения, достаточно было нескольких часов счастья и любви, разочарования и горя, словом, сильных ощущений человеческой жизни, чтобы разрушить вековой оплот – и непреклонный космический закон отомстил за себя.
Аменхотеп отдался страсти, коснулся женщины, принадлежавшей мирскому человеку – и грубые и материальные токи, которыми последний пропитал Эриксо, как яд отравили чистый, девственно нетронутый и гармоничный организм мага, и в одну ночь превратили его в старика.
Конечно, он мог жить, мог знанием еще поддерживать в своем изношенном теле огонь жизни, но не мог он уже снова сделаться молодым, как не мог стереть с лица морщины и членам своим придать гибкость и силу молодости, словом, он не мог уничтожить следил своего соприкосновения с обыденной жизнью. Усталым шагом побрел Аменхотеп к широкому открытому окну, сел в кресло и, облокотясь на подоконник, погрузился в мрачные думы.
Что он сделал? К чему послужило ему изучение законов существования? Чтобы попасть в западню, какая простительна только невежде?
Какой–нибудь прожигатель жизни сам становится своим палачом с той минуты, когда, вкусив наслаждения, он жаждет наслаждаться вечно; не будучи в состоянии положить узду на свои желания.
А он, Аменхотеп, мудрец и маг, в течение веков сохранял эту женщину, обладания которой жаждал, как скупой и стерегущий свое золото, сберегая ее для минуты наслаждения, которую сам себе назначил, но судьба жестоко насмеялась над ним. Все случилось иначе и час наслаждения, приобретенный такой ценой, стоил ему чересчур дорого. Что он будет теперь делать? Приняться снова за работу, изучать бесконечные тайны природы и в течение новых веков избегать смерти? Страшное отвращение овладело им при этой мысли. Что, в самом деле, дала ему его долгая жизнь и все приобретенные им сокровища знания? Удовлетворен он, близок к цели? Нет! После длинного пройденного им жизненного пути перед ним все тянется вверх лестница, бесконечная, как и Высшее Существо, к которому стремится человек в своем медленном восхождении.
Аменхотеп поднял свой утомленный взгляд к небу. Настала ночь; темная лазурь, как бриллиантами, сверкала миллиардами звезд. Задумчивым и печальным взором смотрел он на эту царскую мантию Предвечного. Проникая в тайны, с вечно ненасытной жаждой знания, стремясь к далекой цели, всюду работали, боролись и страдали человеческие души. Когда же истощенные, спотыкаясь и обливаясь потом, они, по–видимому, готовы были уже схватить ярко пылающий факел абсолютного знания – последний словно отодвигался в непроглядный мрак и снова манил к себе.
– Где же ты, конец пути? – пробормотал Аменхотеп.
Голова его тяжело опустилась на грудь. Смертельная усталость и непобедимая жажда покоя и забвения овладели им.
– Я хочу умереть. Может быть, в невидимом мире я найду новые силы для работы и ко мне снова вернутся мужество и энергия, которых мне недостает теперь, – сказал он, вставая. – Только умереть хочу я у своей пирамиды, в пустыне. Пусть никто не знает, что я пал; пусть никому не будет ведомо, куда я исчез! «Они», которые пока далеки от такого поражения, только бы плечами стали пожимать, – прибавил он – и пламя вспыхнуло в его глазах.
Аменхотеп завернулся в темный плащ, взял свой дорожный посох и, выйдя из дворца, исчез в ночной темноте. Путь не представлял таких опасностей, какие грозили простым смертным. Он повелевал бурями, а волны, по которым он ходил, как по твердой земле, носили на себе легкое тело мага, едва смачивая его сандалии и низ плаща.
Так, никем не замеченный, Аменхотеп достиг пирамиды, в которой провел целые века. В своей рабочей комнате он сел в кресло и долго осматривал любимые и хорошо знакомые предметы.
– Прощайте, немые свидетели моих трудов, и ты, мирное убежище, где я забывал время! Из твоих стен унесу я драгоценнейшее из моих могуществ: добровольно порвать узы, связывающие меня с телом. Маг может умереть, когда пожелает… – пробормотал он, и гордая улыбка сознания своей силы осветила его лицо.
Аменхотеп прошел в смежную комнату, принял там ванну и надел тонкую, белоснежную полотняную тунику. К груди он прикрепил золотой нагрудник, посредине которого ослепительным светом сияла пятиконечная звезда – символ всех отраслей приобретенного им знания. Затем он достал из шкатулки венок из чудных цветов, свежих, будто они только что были сорваны, и возложил его себе на голову. Захватив еще с собой магический жезл, он направился к выходу.
Была еще ночь, когда Аменхотеп вышел из пирамиды. Вокруг расстилалась пустыня, погруженная в мрак и тишину. Ни малейшего шума, ни малейшего голоса не было слышно. Ничто не смущало глубокой и торжественной тишины, словно природа и животные понимали, что великий труженик удаляется на покой, и чтили эту тайну.
Аменхотеп прошел с сотню шагов, остановился и обернулся лицом к пирамиде. На минуту он сосредоточился и под напряжением его могучей воли, победившей и повелевавшей стихиями, – к нему, казалось, вернулись сила и вид молодости. Высокий стан выпрямился, морщины исчезли, а в глазах блеснул огонь. В последний раз плоть склонялась и повиновалась, как мягкий воск, своему могучему двигателю – воле.
Подняв обе руки вверх, Аменхотеп мерно запел песнь, творя заклинания на незнакомом языке. Через минуту блеснул зеленоватый свет.
Свет этот стал расти, принял пурпурный оттенок и широким ореолом окружил мага. Со всех сторон слышался треск и свист бури. Затем отовсюду словно из земли и из воздуха стали появляться странные существа. Одни были с крыльями, другие пресмыкались; невозможно описать разнообразие их форм, цвета и вида. Они явились как туча и толпой окружили мага, преклоняясь перед ним.
Тогда раздался звучный и вибрирующий голос Аменхотепа.
– Первичные духи, верные слуги мои, исполнители моей воли! Выходите из земли и воздуха, воды и огня! Я созываю вас, чтобы снять с вас клятву, мне данную. Рассейтесь свободными к северу, югу, востоку и западу, а не то – идите служить иному господину!
Пронзительные и раздирающие душу крики послышались в ответ. Воздушные массы дрогнули, заволновались и нерешительно двинулись к нему, словно хотели на него броситься, но Аменхотеп поднял руку, вооруженную магическим жезлом, и громко вскричал:
– Назад, первичные духи! Дайте дорогу магу!
Низшие существа отступили и исчезли во мраке.
Зеленый свет угас и его сменил луч нежного, золотистого света. Аменхотеп стал на одно колено и сломал об него свой магический жезл.
Легкому треску сломанного жезла вторил отдаленный раскат грома. Яркая молния прорезала черное небо, точно заревом пожара осветив пустыню и старую пирамиду. На пурпурном фоне внезапно вырисовалась гигантская, воздушная мужская фигура, закутанная в ослепительно сверкающий белый плащ. Семь блестящих духов окружали его. Аменхотеп пал на колени и на лице его отразилось неземное счастье. Протянув руки к сияющему видению, он пробормотал:
– Гермес! Учитель мой и покровитель! Ты соизволил явиться в этот великий час твоему недостойному ученику.
Улыбка бесконечного милосердия осветила лицо великого Просветителя Египта; он склонился к Аменхотепу и, коснувшись рукой чела его, сказал:
– Ты бодро работал, ученик мой. Вернись же в невидимый мир, чтобы сбросить с себя последние человеческие слабости.
Ослепительный свет брызнул из прозрачной руки Гермеса, испепелив плотское тело мага. Душа Аменхотепа вознеслась в пространство, следуя за своим великим просветителем. Вереница духов на минуту блеснула в эфире; затем все словно растаяло в сероватом сумраке, возвещавшем рассвет.
Прошло три дня с тех пор, как проснулся Ричард и исчезла Эриксо. Физически барон был здоров, но странная и ужасная драма, которую им пришлось пережить, свинцовой тучей легла на душу всех троих, и это состояние тяжело отзывалось на всех обитателях замка.
Настала ночь. Терзаемые горем и страхом, молча собрались граф, барон и профессор в библиотеку. Лампа под темным абажуром слабо освещала бледные и убитые их лица. Все думали об Эриксо. Что мог сделать с ней ее таинственный и ужасный похититель?
Вдруг несколько отрывистых сухих ударов в стену и потолок заставили их вздрогнуть. В ту же минуту порыв холодного ветра, ворвавшегося будто в открытое окно, пронесся по комнате и загасил лампу.
Присутствующие сидели как парализованные. Они чувствовали близость чего–то таинственного и ледяная дрожь пробегала по их телу.
– Смотрите на стол! – сдавленным голосом шепнул Ричард.
Глаза всех обратились к большому круглому столу, заваленному книгами и бумагами.
Над столом вращался белоснежный, с синеватым отливом, как бы сделанный из ваты шар. Вращение сопровождалось потоком искр, исходивших из шара с потрескиванием точно из Лейденской банки. Вдруг все угасло. Слышалось шуршание бумаги, падение на стол какого–то предмета. Чуть дыша, все оставались на своих местах. Ричард первый пришел в себя, бросился к столу и увидел лежавшую на нем пачку бумаг.
Он бегом вернулся к лампе и наклонился к рукописи, почерк которой был ему знаком.
– Это сообщение Альмерис! – радостно вскричал он.
Нежный, как жалоба эоловой арфы, звук нарушил молчание, воцарившееся после слов Ричарда. Среди комнаты появилась прозрачная тень, имевшая вид живой женщины, одетой в белые одежды и окруженной, как плащом, длинными золотистыми волосами.
– Я свободна! До свидания в нашем общем отечестве! – прозвучал слабый и глухой голос.
Видение улыбнулось и сделало рукой прощальный знак. Затем, тихо колеблясь, поднялось и, казалось, расплылось в воздухе.
Несколько часов спустя, когда все немного успокоились, Ричард взял связку бумаг и прерывавшимся голосом прочел подробный рассказ о смерти Эриксо и о последней сцене между ней и Аменхотепом, которые мы уже поведали читателю.
Прошло полтора года со времени описанных нами событий. Мы находим Ричарда и профессора в замке Леербах, куда барон удалился после смерти тестя, последовавшей от апоплексического удара. Оба они сидели перед большим бюро, на котором стоял сфинкс, а по бокам его портреты Альмерис и Эриксо.
Барон сильно постарел. Серебряные нити пестрили его черные волосы, а на лице лежал отпечаток глубокой и мрачной грусти. Очевидно, необыкновенное приключение, героем которого он был, оставило глубокие следы как в его душе, так и на его теле.
В эту минуту он задумчиво перелистывал большой том в роскошном переплете, на котором золотыми буквами было напечатано: «Тайны пирамиды в Гизе».
– А все–таки, Ричард, я думаю, что мы глупо поступили, напечатав наши приключения: никто нам не поверит, – заметил профессор.
– Все равно! Ведь уже в стольких вещах сомневались, которые впоследствии оказывались истинами! – с улыбкой ответил барон. – Ведь и Галилею не верили. Я следую его примеру и говорю – «Epur si muove!».