Бухта Провидения - типичный фиорд. Узкий и длинный залив ее стиснут склонами сопок. Черные обрывы их нависают над водой, а чуть в сторонке адовым переплетом скалистых выступов, мрачных башен и просто каких-то торчащих в небо черных каменных пальцев высится Колдун-гора, которая в день нашего приезда окутана была снежной поземкой. Нельзя сказать, чтобы все это выглядело слишком приветливо. И уж тем более в отдаленные столетиями времена, когда Север для путешественников был дик и страшен. А заходили они сюда довольно часто, со времен Беринга, так как по удобству и безопасности стоянки для судов бухта числится одной из лучших в мире, несмотря на хмурые, черного камня окрестности. Раньше всех здесь обосновались эскимосы и приморские чукчи охотники на тюленей. И сейчас отдельные участки фиорда на современных картах числятся, как: Хед, Эмма, Всадник, Пловер. Я подумал было, что Пловер, где находится старинное "зверобойное место", имеет корнем чукотский или эскимосский язык, но нет: Пловер" - это судно английской экспедиции капитана Келлета, зашедшего сюда в 1848 году.
В 1901 году судно К. И. Богдановича, руководившего экспедицией акционерного общества по поискам чукотского золота на шхуне "Самоа" из Сан-Франциско (к этой экспедиции мы еще вернемся), застало в бухте Провидения барак из оцинкованного железа, принадлежащий американской торговой компании, и шесть яранг, обитатели которых наполовину вымерли, и сами яранги были полуразрушены. "Эскимосы болели какой-то странной болезнью, выражавшейся в кашле и болях в груди. Обилие свежих могильников указывало на то, что раньше здесь жило гораздо больше людей. Помощь мы сочли бесполезной", - писал Богданович. Эскимосы, по свидетельству Богдановича, неплохо знали английский, но не знали ни слова по-русски, ибо ближайшим русским поселением на побережье был пост Ново-Мариинск, нынешний Анадырь.
Сильная степень американского влияния (они фактически были здесь хозяевами достаточно долгое время) объяснялась тем, что крейсерство русских военных судов, охранявших восточные границы, было отменено еще в 1861 году как "слишком обременительное для бюджета Морского ведомства". Бухта Провидения лежит в Беринговом море, ледовый режим которого гораздо более благоприятен, чем ледовый режим арктических морей. Благодаря этому, а также Удобнейшей гавани, в которой свободно разместится в полном укрытии флот солидной морской державы, бухта Провидения играла и играет важнейшую роль в исследованиях Восточной Арктики.
К 1957 году от старых времен в бухте Провидения сохранился только старый огромный деревянный крест, неведомо кем воздвигнутый на одной из прибрежных сопок. Конечно же крест был изрезан ножиками, пробит дробью и пулями: привычки стреляющего люда от широт не меняются. С этой сопочки, от подножия креста, можно было видеть портовый поселок Провидения, который вроде горного аула прилепился к крутому черному склону. Вправо уходила сама бухта, и уже за ней убегала в безлюдные сопки долина впадающей в бухту речки, а за спиной клаксонили машины и хрипел уличный динамик второго поселка - Урелики, который расположился более удобно, на почти плоском, выделенном сопками участке.
Если направиться к выходу из бухты, оставив по левую руку соленое озеро Исти-Хед, то можно добраться до еще одного маленького здешнего поселка Пловер, где расположился зверобойный комбинат по добыче моржа и тюленя.
На все это в конце мая сыпала мокрая снежная крупка. Она сыпала на волейбольные площадки, на людей, магазины, где продавали консервы, вышитые бисером тапочки из тюленьего меха и винтовки.
Пока мы со Славой Москвиным выясняли все эти подробности, мокрая снежная крупка куда-то исчезла, облака спрятались, и вдруг вынырнуло бесшабашной синевы небо и солнце. Снег на склонах сопок, на бухте и на улицах засверкал. В этом сверкании силуэты вершин обрели сразу какие-то благородные швейцарские очертания, и вдобавок из неведомых щелей на крыши домов, на улицы, провода, карнизы высыпало необъятное множество пуночек, воробьев Арктики. Не теряя ни минуты погожего времени, пуночки с мелодичным посвистыванием занялись хозяйственными делами. Когда мы вернулись на базу, выяснилось, что нам вроде пуночек предстоят хозяйственные заботы, так как мы уже зачислены в партию Виктора Михайловича Ольховика. Он тут же объяснил нам стоящую перед партией задачу.
В срочном порядке получить на складах экспедиции весь остальной груз, не дожидаясь, пока прибудут сотрудники партии.
Зафрахтовать один из пароходиков Провиденского порта.
Дождаться вскрытия льда и на этом пароходике доплыть по Берингову морю до бухты Преображения, в 300 километрах отсюда, где и высадиться на берег на месте старинного чукотского стойбища Нунлигран. К этому времени туда должны прибыть два трактора с санями.
На тракторах двинуться на запад к тундровой реке Эргувеем, за которой начинается территория работы партии.
Проводя обусловленные техническим заданием работы, идти вдоль южного побережья Чукотки на запад к заливу Креста, куда мы должны прийти в сентябре и где кончалась работа партии.
Главной же целью, стоящей перед партией, была геологическая съемка слабоизученной территории между рекой Эргувеем и заливом Креста. Разумеется, в задание были включены и поиски. По предыдущим работам можно было ожидать в нашем районе проявления золота и киновари.
Тракторы, которые должны были нас ожидать в бухте Преображения, вышли из Провидения два месяца назад своим ходом. На пароходе же мы должны были доставить остальной груз: солярку, бензин, продовольствие. Но в эти майские дни лед в бухте лежал нерушимо, и о близком его вскрытии говорили разве что только таблички, расставленные по берегу: "Переход по льду бухты из Уреликов в Провидения категорически запрещен". Однако, невзирая на опасность, люди ходили. По прямой между поселками было не более трех километров, в обход по берегу - двенадцать. Цивилизация, такси и автобусы, сюда еще не добралась.
Шли дни. Несколько тонн груза было получено, укомплектовано и отправлено в порт. Самолеты полярной авиации доставили последний народ. В нашу партию прилетел географ Андрей Петрович Попов, который на Чукотке кончал свой двадцатилетний "северный рейд", начавшийся на Таймыре. Прилетел старший геолог Виктор Кольчевников. Он ходил по базе и, застенчиво ероша черные кудри, выпрашивал покурить: перед отлетом дал жене клятву, что не положит в карман ни пачки сигарет. Прилетели два студента-гидрогеолога из Одессы: рыжий золотозубый гигант Роб Байер и альпинист Витя Огоноченко. Начальник партии нервничал. Его можно было понять: шло драгоценное время полевой работы, тундра и склоны сопок уже освободились от снега, а лед на бухте вроде и не собирался исчезать, хотя, по сведениям ледовой разведки, в открытом море имелись большие пространства открытой воды.
Июнь начался туманами и знаменитым дождем чукотских побережий. Особенность этого дождя заключалась прежде всего в том, что тучи висели очень низко, чуть не цепляя за шапку. Из молочного или серого месива сыпался мелкий бисерный дождик, который обладал удивительной способностью проникать сквозь любой брезент и даже клеенку. Дождь этот никогда не превращался в ливень, он был тих и упорен. Неведомые облачные процессы временами превращали его в снег, крупку, и снова - бисерный дождик. Дома, земля, корабельные причалы приобрели черный, безрадостный цвет.
Иногда этот дождь переходил в туман, но никогда в разрывах облаков не было видно чистого неба, так как над нижней грядой их стояла вторая, над второй -третья, и так, наверное, до бесконечности. В тумане печально перекликались пароходные гудки в порту. Я часто задумывался над тем, почему пароходы для переклички всегда выбирали время тумана, - ведь они стояли вмерзшими в лед и возможность столкновения исключена была полностью.
Десятого июня, по каким-то неведомым прогнозам ожидая скорого вскрытия льда, нам объявили погрузку. Мы загрузились в средний трюм небольшого суденышка. Когда бочки с соляркой и десятки экспедиционных ящиков были загружены, пришел капитан, пожилой человек отнюдь не бравого вида. Он посмотрел в трюм - наш груз занимал лишь часть его, - покачал головой, сказал что-то помощнику и ушел. Ночевать мы остались в трюме. А наутро пришлось выгружаться на пирс, ибо ночью наш капитан умер от застарелой сердечной болезни. Решили, что мы пойдем на другом пароходе, так как запасных капитанов в бухте Провидения не было.
Не успели мы уложить груз на причале и прикрыть его брезентом, как небо начало светлеть с катастрофической быстротой. За какие-нибудь сорок минут оно очистилось полностью. И в великолепной его синеве, при сверкающем летнем солнце Чукотки на сопки, на бухту, на поселок нагрянул ураганный и радостный ветер. Ветер был тепл и нес с собой тревожные, неведомые запахи. Стоявшие у причалов зимовавшие пароходы один за другим начали разводить пары. Ветер отдирал дым от трубы и уносил его, как бы негодуя на малейшее загрязнение воздуха. Из портового ресторанчика высыпали гуляющие личности и столпились на крыльце, глядя в небесную синеву. Следом высыпали официанты. Люди смотрели вверх. Чайки кружились над портом. Ветер швырял их так, что казалось сломаются птичьи крылья. Чайки кричали, но криков не было слышно, были видны только широко разинутые клювы: ветер уносил крик. И вдруг стало явственно ощутимо: в тревожные запахи, неведомо откуда принесенные ветром, врезался твердый и крепкий запах йода, запах морской соленой воды.
Грузовик с траурными полотнищами по бортам вез тело старого капитана. В порту громыхало железо. Люди на улицах снимали шапки. Оркестр шел следом, но не играл. На лицах людей я не заметил слез и елейной грусти: просто отдавался долг уважения человеку. Черные сопки, промытые ветром и солнцем, были тоже серьезны, но как-то добродушны. Они походили на обветренных стариков, которые искоса наблюдают игры детей.
Пришел Ольховник и сказал, что нам выделен "Белёк" - не ахти сколь тоннажное судно того же, Провиденского, пароходства. Погрузка нескольких тонн солярки и продовольствия началась снова. "Белёк" оказался небольшим судном с двумя трюмами. Насколько я знал по полярной литературе, суда, предназначенные для плавания во льдах, имеют специальную ледовую обшивку или корпус повышенной прочности. Ничего этого я не мог разглядеть, как ни старался. Борт сделан из несолидного материала, вроде кровельного железа. С этим вопросом я обратился к человеку из команды, озабоченно пробегавшему мимо. Он остановился и начал разглядывать меня с интересом.
- Какая к черту обшивка? - произнес наконец моряк. - Это рейнский речной пароход. Репарация после войны. Понял?
- Понял, - сказал я.
- Морем интересуешься?
- Интересуюсь, - честно сказал я.
- Вот какое дело, браток, - с потрясающей задушевностью сказал моряк и обнял меня за плечи. - У нас кочегар заболел. Понимаешь, полярная ночь, слабеют за нее люди. А ты с "материка", от винограда. Взял бы ты какого-нибудь кореша и шли бы вы в кочегарку помогать. Кореша надо, так как одному за помощника и кочегара не смочь, да и вдвоем, пожалуй, тоже.
Предложение показалось мне любопытным, и я кинулся разыскивать Славу Москвина, посмеиваясь над словами моряка: чтобы два спортивных парня не смогли сработать за какого-то там помощника кочегара!
"Он Славку не видал, - думал я ехидно. - Славка в полутяже работает, одних сухожилий семьдесят килограммов". Славку я нашел на корме, где он вдумчиво озирал ледяные поля.
Мы спустились в топку мимо сверкающей медным блеском машины. В машинном отделении было жарко, но смазанные штоки и шатуны были неподвижны: "Белёк" только разводил пары. Старший кочегар оказался низкорослым парнишкой одних с нами лет. Он хмуро приветствовал нас: "Добровольцы-ы" - и поставил на подброску угля к топке. Топки он шуровал сам. Мы взяли совковые лопаты и поплевали на руки. Не знаю, сколько часов мы работали, но куча угля перед топкой не росла, а даже как будто уменьшалась.
Мы вымотались до полной потери сил, и заключительным аккордом было то, что кочегар, который перекидывал уголь примерно на такое же расстояние, пришел нам помогать. Ей-богу, мы устали до того, что даже не почувствовали обиды. Смена кончилась. Мы пошли в камбуз и съели по гигантской миске флотского борща и свалились в трюме в каменный сон.
Когда я вылез на палубу, бухта Провидения была уже далеко позади. Пароход медленно шел среди битого льда в зеркальной воде. На горизонте лед сливался в сплошные поля. Я сбегал в трюм, безуспешно попытался разбудить Славку, наконец взял экспедиционный бинокль и вылез на палубу. Ледяные поля казались синими. Стоял штиль. Оранжевое солнце не то падало вниз, не то забиралось вверх. Черная полоса берега ползла справа: оглаженные горы, обрывы с выступами черных скал и розовые от солнца пятна снега меж ними.
Отступление на тему эскимосов
Около полуночи мы прошли возле Сиреников - небольшого, прижатого к берегу эскимосского поселка. Были видны кубики новых сборных домов и темные очертания яранг на берегу. У яранг горело несколько костров. В бинокль я видел группку людей и собак, стоявших у воды и молча смотревших на наш молчаливо пробирающийся мимо них транспорт.
В истории эскимосов Сиреники, возможно, занимают такое же место, как в русской истории города Владимир, Нижний Новгород или даже Киев. Ибо эскимосская раса сформировалась в Азии. Сейчас это принято всеми, и в Азии существуют три основные, от древности стоящие группы консолидации эскимосского народа: сиреникская, науканская (мыс Дежнева) и чаплинская (поселок Чаплино на восточном берегу). Неведомые миграционные потоки зашвырнули людей на северо-восток Азиатского континента, видимо, еще в каменном веке. Потом миграционные потоки отхлынули, а они остались здесь, изолированные от всего человечества, остались на пределе человеческой жизни, выжили и сформировали свой народ.
Забытые на оконечности материка, эскимосы создали свою материальную культуру, вначале охотников на оленей, потом принялись завоевывать море. Они изобрели поворотный гарпун. Они изобрели свое мореходное искусство. Они создали уклад постоянной жизни там, где спустя тысячелетия просвещенные европейцы все еще считали жизнь невозможной. Они пересекли Берингов пролив и занялись освоением Аляски. Неугомонный дух этого народа вел их вперед, они поселились на чудовищных по условиям жизни пустынных островах Канадского архипелага и, наконец, заселили Гренландию. Это делали маленькие, изолированные группы людей, живущих на сотни и тысячи километров друг от друга, но сохранявших общий строй своей культуры. Ни один народ мира не осмелился последовать за ними в крайние полярные пределы, и когда европейский корабль впервые появился в Туле - самом северном гренландском поселке эскимосов, приобретшем сейчас печальную известность из-за военной базы, то эскимосы Туле с удивлением кинулись к кораблю. Они считали, что они единственные люди на Земле. Сотни лет люди существовали для них только в преданиях, вроде как для нас существуют греческие боги.
Эскимосы - во всем удивительный народ. До наших почти дней они ухитрились сохранить внутри тундры Аляски племя первобытных бродячих охотников на оленей. Это был как бы живой фрагмент их истории, вынутый из глубины тысячелетий. Племя континентальных эскимосов открыл в 1927 году Кнут Расмуссен, о котором я уже упоминал, а в наши дни канадский писатель Фарли Моуэт описал историю их гибели. Можно много писать о философии эскимосов. Им не откажешь в мужестве, но они предпочитали утверждать свое место под солнцем не оружием, а умением жить там, где другие не могут. Разумеется, им приходилось и воевать, и, разумеется, они дошли до изобретения защитного панциря. Но панцирем они защищали только спину, а не грудь, как это делала военная цивилизация всех народов. Так по-своему мудро они решали! военную проблему тыла. У эскимосов потрясающая устная история. Цикл легенд о том, как гонимое голодом племя уходило во льды с островов Канадского архипелага, еще ближе к полюсу, в интуитивной надежде набрести на обетованную землю, по эпической силе не уступает знаменитым эпосам других народов. Этой землей оказалась Гренландия. Они не успокоились до тех пор, пока не добрались до самой северной ее точки. Дальше уже не было ничего. Оставалась макушка земного шара. Кто знает, может, они и туда сходили проверить. Кстати, слово "эскимос" - недавнего и чуждого им происхождения. Сами себя они всегда называли "иннуиты", что означает просто "люди", если угодно - "настоящие люди", "подлинные люди". Последняя редакция мне, лично, нравится больше всего.
Размышляя над всем этим, я искоса поглядывал на нашего "иннуита" из бухты Провидения Гришу Гыргультагина, который нанялся в партию рабочим и переводчиком. Гриша стоял у поручней, смотрел на берег и с великолепным искусством насвистывал популярную мелодию тех времен "Хороши весной в саду цветочки...". У него было сухое, горбоносое "индейское" лицо. На берегу виднелся костер.
- Охотники, - сказал Гриша. - Моржа убили. Печенку варят. - Он вздохнул. В Нунлигране попробуем, - снова вздохнул Гриша. - Сейчас, если на самолете лететь, по всему берегу наши костры. Сейчас все охотники на вельботах. Моржи идут на север.
Темный берег медленно полз и полз за бортом. Солнце поднялось выше, и в какой-то момент берег вдруг вспыхнул радостным желтым светом. Горы отступили, а берег желтел, как будто на него светили цветным прожектором.
В трюме слышались возня и грохот. Оказывается, Ольховник спозаранку заставил всю партию пересматривать, пересчитывать ящики, отмечая наличие в длиннейшем кондуите.
Стойбище Нунлигран было последним цивилизованным местом на нашей дороге, и начальник боялся что-либо позабыть из снаряжения.
Я в качестве подвахтенного был свободен от работы и потому, расстелив прямо на палубе, за надстройкой, спальный мешок, улегся на него. С моря к тундровому берегу со свистом проносились стаи гаг. Было ясно и холодно.
...Проснулся я от тишины. Ровный гул машины, который был слышен в трюме, стих. Пароход замер. Около поручней на палубе стояла вся наша партия. "Белёк" забрался в ледяные поля. Берега не было видно. И по-прежнему был штиль. Пароход долго выбирался задним ходом, рискуя обломить винт, делал развороты, и, наконец, на самом малом ходу капитан начал раздвигать льдины корпусом судна. Лед скрежетал о борт. Вчерашний кочегар подошел ко мне, склонился через поручни, сплюнул и сказал сакраментальные слова насчет обшивки корабля, пришедшие мне в голову еще на причале в бухте Провидения:
- Из кровельного железа борта. Пять секунд их проткнуть. Река Рейн, в общем. - Кочегар еще чертыхнулся и сказал: - Пойдем. Зови кореша. Наша вахта.
Снова мы орудовали пудовыми лопатами, кое-как разминая ноющие после вчерашнего плечи. В конце концов работа пошла легче. Мозоли полопались и не мешали, да и угля надо было вроде меньше, чем вчера. К обеду кочегар отпустил нас наверх: "Теперь справлюсь. Надо - позову". Мы накидали ему еще угля из дальних отсеков угольного трюма и ушли. Туман рассеивался. Лед поредел. Стаи гаг летели теперь от берега в море. Мы со Славкой пошли в камбуз уничтожать заработанный флотский обед, посмеиваясь над "сухопутными крысами", которые мрачно грызли галеты. Но третью добавку мы съесть не успели, ибо наверху раздался истошный вопль: "Нунлигран!"
Вспарывая воду, к судну неслись белоснежные вельботы. Это было настолько непривычное зрелище, что я на мгновение растерялся. Вельботы шли друг за другом ступенькой, низкие, узкие и бесшумные. Они шли по зеленой воде, описывая согласованную кривую. В них сидели горбатые люди в белых балахонах.
Вельботы один за другим пришвартовывались к борту, и люди в белых камлейках, с непокрытыми черными жестковолосыми головами полезли один за другим на палубу. От них пахло звериным жиром, крепкой, продутой морским ветром кожей и табаком. В лодках лежали вдоль бортов гарпуны, надутые тюленьи шкуры-поплавки и винтовки.
Охотники поговорили о чем-то с капитаном и снова спустились по трапу. Столь же стремительно, под тонкий вой подвесных моторов вельботы пошли к берегу. Оказывается, они собрались на дальнюю охотничью стоянку и узнавали, привез ли что пароход для поселка. Узнав, что им доставлены сборные дома, они отменили охоту. Наде было разгружать пароход. С борта спустили кунгас для разгрузки. По галечниковой косе гремели два трактора; а трактористы радостно махали шапками из кабин. Это были наши тракторы, благополучно добравшиеся сюда через перевалы и сопки от бухты Провидения.
Семидневная стоянка в Нунлигране была уже началом экспедиционной жизни. Наш лагерь располагался примерно в километре от поселка, на берегу небольшого ручья, впадавшего в бухту. Мы разгружали пароход, обшивали досками тракторные сани и доверху забивали их грузом, необходимым на ближайшие месяцы. Главным грузом, конечно, были три тонны солярки, кроме того, керосин для примусов, бензин для тракторных "пускачей", макароны, мука, консервы и прочее необходимое для двадцати человек на четыре месяца.