— Какая это погода? — захлебываясь мутным от снега воздухом, кричал Валька. — Что ты глупости говоришь! Это же настоящая вьюга!
— Нет, братец ты мой, нет! — Он взял Валькину руку, немного наклонился и заговорил таким голосом, как будто сообщал тайну: — Запомни, с этого дня мороз начнет задумываться: то ли быть ему, то ли нет!
Он подставил лицо свое ветру. Оно было мокрым и совершенно счастливым. Оно было и веселое и злое.
— Это весна уже баламутит, это ее работа, — повторял он опять и опять. И рот его был растянут, точно, не кончив смеяться, он собирается плакать.
— Пойдем домой! — взмолился Валька.
— Да ты что?! Ты слушай, слушай, как она орет!..
Они стояли у начала просеки в белых сумерках, в жутком вое. Вальке казалось, что кто-то забрался на самую высокую ель и кричит без конца и передышки: «ааааааа», а рядом в сугробах кто-то другой сквозь стиснутые зубы тянет до ужаса горькое: «ммммммммм».
— Холодно мне, пойдем…
Ефим стоял как чужой, не двигаясь и не отвечая. Валька почувствовал себя таким одиноким, каким никогда еще на этом свете не был. Наконец Ефим сказал:
— Эх, мал ты!..
— Ну и что?
— А то, что сбежали бы мы с тобой отсюда. Тебе тоже нечего тут делать. Не с твоей головой козу пасти. Тебе одна дорога — в капитаны!
Валька сразу забыл про холод.
— …А я бы отца на лодке к бакенам подвозил, — продолжал Ефим. — Для этого мне и глаз не надо.
— Ну так давай! Давай уедем — ты же сам говорил!.
— Говори-и-ил! А думать не надо, куда мы поедем? Я — калека, ты — пацан!
Вечером прибежала Ксюша, вызвала Вальку в сени и зашептала:
— С чего это Юхим, а?.. Просит отцу письмо отписать, домой просится, говорит, не могу больше тут, помру… С чего бы это, а?
— Правда?! — радостно вскрикнул Валька. Но тут же решил, что ей пока говорить ничего не следует, и важно ответил: — Потому что скоро весна.
— Ну весна, ну и что?
— Понимать надо! — произнес он, распираемый радостью и надеждой: значит, Ефим решил, решил!
— Новая беда, — вздохнула в темноте Ксюша, — куда его везти! Отец — старик, сам как дитё, пропадут в грязи оба!
Она вздохнула еще раз и ушла.
Два дня ходил вокруг Ефима Валька и никак не решался спросить, когда же они поедут. Молчал и Ефим, а заговорил неожиданно, темным, пасмурным утром. Они вышли на крыльцо. Ефим понюхал воздух и спросил:
— Какое сегодня число?
— Четвертое марта.
— Вот и считай, — сказал Ефим, — сегодня первый день весны. Найди-ка льду.
— Нету, — сказал Валька, глядя на бурую глыбу замерзших помоев у сарая.
— Неси топор.
Валька в минуту слетал за топором. Ефим подошел к бочке, хватил с маху по ледяной горбушке, нашарил куски, ударил один об другой, послушал звук.
— Точно, — сказал он, — силы в нем больше нету, дён через пять начнет капать… Так-то, братец, а через месяц-полтора, глядишь, и она вскроется и… пой-дет!
— Значит, нам уже пора уезжать?
Вместо ответа Ефим с такой силой швырнул куски льда обратно в бочку, что они даже не брызнули, а просто расквасились в кашу.
— Ты это брось думать, — угрюмо сказал Ефим. — Мало чего я говорил… А теперь говорю — брось… и чтоб больше… Не приставай с этим, говорю!
Вальке ничего не оставалось, как уйти домой. И он ушел. Сел у окна. А за окном была знакомая картина: огород в снегу, похожие на могилы грядки да кривые палки, обвитые черными усиками прошлогоднего гороха..
Не сразу заснул в эту ночь Валька. Он думал. Мечтал о том, что увезет Ефима на Волгу сам. И кто это выдумал, что он мал? Он давным-давно уже вырос, только никто почему-то этого не замечает. Деньги на дорогу лучше всего занять у тети Лизы, она даст. Теперь вопрос: говорить ей правду, на что они, эти деньги? Или что-нибудь соврать? Нехорошо еще то, что тете Лизе нельзя и даже не хочется врать. А потом надо еще придумать, что соврать…
Отмахнувшись от этих кропотливых и неприятных мыслей, Валька уже видел себя в рубке самого большого пассажирского парохода на Волге, и в тот момент, когда там была самая жуткая штормовая ночь. У штурвала сам капитан, — конечно, он, Валька, — стоит и вертит колесо, а рядом, конечно, Ефим. Но стоять так просто Ефим ведь не захочет. И Валька начинал ломать голову над тем, какую работу может делать на пароходе слепой.
Ничего не придумав, он снова и снова возвращался к мечте о том, как после долгих поисков находит наконец знаменитого профессора, который сразу, без всяких мучений, без всякой операции вылечивает Ефима. И тогда?.. Тогда жизнь представлялась такой невыносимо хорошей, что про нее даже страшновато было и думать.
И вот он снова в злой штормовой ночи стоит у штурвала и правит, а ветрище гонит огромные волны. Валька быстро прикидывает, какой все-таки они могли быть величины. Наверное, каждая волна величиной с сарай, а впрочем, такой волны бояться смешно и даже глупо. Конечно же они в десять раз больше… А пароход качает, и кругом ни черта не видно. Но Вальке не страшно, и он улыбается и про себя говорит: «Держись, товарищ капитан, держись!»
Что могло быть дальше, он понятия не имел, поэтому вдруг представил себе, как сильно будет скучать Катька, когда они с Ефимом уедут…
За окном шумит лес. Валька прикрывает глаза и чувствует, как через дом перекатываются тяжелые черные волны… А по осени они ведь злые — шторма… Видимости никакой, и вода тяжелая; берешь ее веслом, а она как земля… «А меня ветром сносит, течением несет…», и так хорошо засыпается под тихое звяканье вьюшки, тревожимой весенним ветром…
Неожиданно опять пошел снег. Шел день и ночь; сильнее, чем глубокой зимой. И Ефим вдруг успокоился. Просто как будто выздоровел. Опять наступили хорошие вечера. Ксюша сама старалась оставить их вдвоем. Они садились подле печки. У ног лежала на боку Наяночка. Ефим, как прежде, много говорил о Волге: какая она на заре да какая на закате. Но теперь, слушая Ефима, Валька повсюду видел себя с ним. Заговорит Ефим про ледоход, и Валька уже представляет себе, как выводит он за руку Ефима на самый край обрыва. Ефим стоит без шапки; волосы по ветру, лицо счастливое, он всем лицом, руками, весь слушает, как она пошла.
А Валька смотрит вниз и говорит, что видит: вот двинулись под ними ледяные поля со всеми своими торосами и сугробами, с потемневшими санными дорогами, вот поломались эти санные дороги и на глазах превращаются в полосатые льдины, налезают одна на другую. Крошатся, стреляют, грохочут и проходят мимо. Мимо них!
Ефим сидел на низкой табуретке против печки, потирая ладонями колени, точно они у него болели.
У Ефима была привычка: как придет домой, снимет куртку — сразу закатывает рукава рубахи выше локтей… А руки все еще загорелые.
— Да-а… Не понимает ничего Ксюша. Она думает, что в чистой рубахе вся и жизнь.
Он долго сидел молча.
И вдруг неожиданно сказал:
— Я Волгу с багром по льдинам переходил.