Проглотив капусту, Гришка хлебнул водки, нахмурился, потом обнял Ефима.
— И чтоб я от тебя таких глупостей больше не слыхал — по-онял?
Ефим кивнул в знак согласия и повторил за Гришкой:
— Понял.
— А то я сам тебя порешу! Понял?
— Ладно, — сказал Ефим и тоже отпил из своего стакана.
— Выкинь из башки всякое такое. Понял?
Ефим согласно кивал головой.
— А ее не слушай — пей, веселись на здоровье… Пусть она только посмеет — у-у!
Гришка выпрямился, подлил в Ефимов стакан водки, хлопнул слепого по спине, заорал:
— Не посме-ет! Ты калека — понял? Тебе все можна! Не забывай этого. Все можна! — с веселой злостью твердил Гришка. — Со мной не соскучишься, э-эй!.. А бабу слушать нечего, она дура!
— Дура, — машинально повторил за Гришкой Ефим.
— То-то!.. Дура потому, что баба!
Постепенно начиная понимать, что происходит, Валька взглянул на вешалку. Там висел Ксюшин ватник, а пальто, в котором она ездила в город, не было. «Вот почему он уже с утра пьет», — подумал Валька с ненавистью.
—. Имела бы Ксюшка душу, — продолжал сапожник, распаляясь, — сама бы тебе каждый день подносила. А она что?.. Козьим молоком тебя угощает, а? Козье молоко несчастному человеку?.. А мне тебя жалко, да! Потому что у меня душа есть! Сам скажи, что тебе остается, если не пить! Ведь теперь твоя жизнь ништо, а? Ништо ведь?
Ефим молчал. Из наклоненного стакана на пол проливалась водка, а Гришка вопил с пьяной мукой в голосе и ожесточением:
— Ты слепой!.. Слепо-ой!
Слова эти судорогой отзывались на лице Ефима, но Гришка не замечал.
Валька не выдержал и с яростным криком бросился на Гришку:
— Ты сам слепой! Сам ты! Сам!..
Он колотил сапожника по чему попало. Тот, схватив мальчишку за руки, ошалело приглядывался к нему.
— Психованный, что ли?
Валька зло пыхтел, пытаясь вырваться. Тогда Гришка зажал его руки меж колен и загоготал. Валька стал выкрикивать ругательства. Ругательств не хватало, и он придумывал их на ходу:
— Свинья проклятая! Гулящий дурак!
— Но-но-но-о-о! — обозлился Гришка и отпустил Валькины руки. — А ну, пошел вон!
— Не уйду! Я тебя не боюсь!..
Ефим, не вставая, шарил перед собой руками и виновато бормотал:
— Поди ко мне, братец… Поди сюда…
В наступившей на мгновение тишине звеняще и резко прозвучал голос Вальки:
— Никакой я тебе не братец! Тебе поганый Гришка нужен.
Сапожник поднялся, отшвырнул стул:
— Ах ты, гнида ты этакая! — Он схватил мальчишку за ворот, приподнял и вытолкнул в темные сени. Валька тут же ринулся обратно, услыхал лязг дверной задвижки, дернул ручку, стал дубасить в дверь ногами. Сквозь гул он различал голоса Ефима и Гришки. И вдруг стало тихо, как будто в комнате никого нет.
Валька насторожился, подождал немного, потом вышел на крыльцо, сбежал вниз. Какие-то слова вырывались сами:
— Надоели… все надоели… как мне все надоели!..
Плакал Валька редко, но, что бы ни доводило до слез, ему всегда казалось, что плачет он только по одной причине — потому что мама умерла.
Ослабевшего после болезни, его кружила и обволакивала горячая красная темнота, и, если бы ветер не трогал волос, Валька не знал бы, где он — в комнате или под открытым небом. И вдруг послышалось:
— Руку дай!
Валька вскочил и замер. Из темных сеней на крыльцо выходил Ефим. Он был без палки. Простертые вперед руки дрожали. Глаза были белые от солнца.
— Поди ж ко мне, — хриплым шепотом просил он.
Прижав кулаки к подбородку, Валька стоял притаясь. Горячие слезы жгли глаза, но он крепился, молчал, твердя про себя: «Не отзовусь, ни за что не отзовусь!»
Ефим осторожно продвигался вперед. Подошел уже к самому краю крыльца, еще шаг — и сорвется с лестницы. Как видно, почувствовав это, он остановился и позвал:
— Братец, руку дай!
Какая-то посторонняя сила толкнула Вальку в спину. Он кинулся к слепому. Тот подхватил его на руки, и Валька не мог больше сдерживаться — горе, обиды, скопившиеся за всю жизнь, все, что пережил он в последние дни, сорвалось рыданиями. В эту минуту он не знал, кого ему жалко — себя или Ефима. Он плакал за обоих.
Ефим, ногами нащупывая ступеньки, спустился с ним во двор, сделал несколько неуверенных шагов. Валька наконец затих, спохватился, что его несут на руках, и от смущения перестал плакать.
— Пусти, что ты делаешь!
Опуская Вальку на землю, Ефим сказал с горечью:
— Замучил я тебя…
Говорить Валька еще не мог; он вытер лицо ладонями, потом ладони обтер о пальто, взял Ефима за руку и повел со двора.
У ворот их настиг звон разбитой посуды, а следом донеслось истошное Гришкино пение.