На песок полетели-посыпались разные вещи: светлая алюминиевая расческа, химический карандаш, две авторучки - Егорша любил при случае выдать себя за начальника, - паспорт, комсомольский билет...
- Вспомнил! Я их у дяди оставил. Ну да! Я еще, когда показывал, сказал тетке: убери подальше, тут моя жизнь. Чего ты губы в бок? Думаешь, заливаю? Потерять права - все равно что голову потерять. Так нам говорили на курсах.
- Егор-ша-а-а... - донесся издалека женский голос.
Вялости и усталости у Егорши как не бывало. Он живо приподнялся на локоть, глянул вниз по реке.
Белый платок трепыхался в конце косы, под застругами. Потом еще один вскинулся.
- Мне сигналят, - сказал Егорша. - Роздых кончился, або начальство подошло, художественную часть требует. Я ведь знаешь как сюда? На одном плече багор, на другом гармонь. Сам Подрезов приказал: "Ты, говорит, Суханов, подъем перво-наперво мне обеспечь". Цени. Все бросил, а пошел друга разыскивать...
Егорша снова растянулся на песке, подмигнул с намеком:
- А голосок-то узнал?
- Какой голосок?
- Но-но, вбивай, Ерема, кривые гвозди. Гадюка! Все секретики... Мы с Дуняркой обхохотались тогда об етом деле. Я это вкатываюсь к ней насчет подкрепленья - вдребезги с одним корешом прогорел, не на что в училище убраться, и вот Дунярка меня етим самым раз по кумполу: "А ты знаешь, говорит, что моя тетушка-то учудила? Первого пекашинского мужика захороводила".
- Как там наши? - спросил Михаил.
- Чего? Наши? Ты меня с фарватера не сбивай. Сперва предоставь полную отчетность. В смысле картошки дров поджарить... - Егорша хохотнул. - Я, между протчим, по дороге сюда спрашивал. Не отрицает...
- Был, говорю, у наших? - снова резко и нетерпеливо оборвал его Михаил.
Егорша старательно облизал пересохшие губы. Внутри у него все кипело и клокотало. Кто они, в конце концов, с Мишкой? Друзья? Или первые встречные-поперечные? Он, Егорша, ради друга все бросил, на жару махнул, а тут пришел - и дверь на замке. Подумаешь, важная государственная тайна - с бабой переспал. Но Егорша сдержался и ответил спокойно, даже с потугой на остроту:
- А чего наши... Все пока кверху головой.
- Мне ничего не наказывали?
- А как им наказывать? Я ведь нынче через Заозерье трассу в райцентр пролагал...
- Значит, и Першина не видел?
- Видел. Но, между протчим, тебе привета не передавал.
- А на кой черт мне его привет?
- Не скажи. Председатель!
- Он лучше бы, гад, замену мне давал. На две недели послал сюда, а сегодня у нас какое?
- А чего тебе? Живи. Думаешь, кисельные берега ждут тебя дома?
Михаил не ответил. Он смотрел за реку, на пестрый луг, по которому медленно со стрекотом ползла конная косилка.
Так вот в чем дело, догадался Егорша. Пожня, сенокос у него на уме. И бесполезно теперь о чем-либо с ним толковать. Не поймет, не услышит. Как глухарь на токовище.
И Егорше, пожалуй впервые за много-много лет их дружбы, вдруг стало скучно и неинтересно со своим приятелем.
2
Ребята звон подняли на всю улицу:
- Миша, Миша пришел!
А матерь-то, матерь-то обрадовалась! Слезой умылась, встречая его у крыльца.
И только Лизка все сразу поняла, все уразумела.
- Ладно и сделал, что ушел. Как не уйти! Бывало, об эту пору какие зароды стояли, а нынче что?
Он сел на нижнюю ступеньку крыльца, так, чтобы голова оказалась в тени, а если бы ему сейчас приказали забраться на крыльцо, то еще неизвестно, как бы это у него получилось.
Тридцать километров отшагал он по жаре, да с чирьями на теле, да босиком вдребезги разбил, искровенил ноги. Нельзя, ни в коем случае нельзя было отправляться босиком в такую дорогу после двухнедельного брожения в воде.
Но, по правде говоря, он не столько переживал сейчас из-за ног, сколько из-за сапог. Ноги - что. На ногах новая кожа вырастет, а вот на сапогах не вырастет. Сапоги съела Выхтема. По существу, только голенища он и принес в корзине, а головки сгнили, сопрели от жары и сырости.
Михаилу стало немного полегче, когда Лизка принесла тазик с холодной водой и помогла ему вымыть ноги. Затем на сбитые, израненные места она положила свежий подорожник и обмотала ступни ветошью.
Первую и самую главную новость выложила Татьянка.
- Муки-то нам не дали, - сказала она сердито. Оказывается, на днях тем, кто едет на дальний сенокос, правление выписало по три килограмма ячменной муки, а им ни шиша. Почему?
- Вот то-то и оно, что почему, - заговорила Лизка. - Я уж ему, борову, вчерась доказывала.
- Кому? Председателю?
- Ну. Нарочно ходила в правленье. Мама наша разве пойдет. Что, говорю, у нас разве Михаил-то не поедет на пожню? Всю страду будешь держать у реки? "А когда поедет, тогда и получит". А мы, говорю, с мамой не робим? Я три года телят обряжаю. Да пропади они пропадом и телята, говорю, коли на то пошло. А тут как раз в контору Павел Клевакин вошел - только что с Германии приехал. Добра, говорят, всякого воз целый привез. Ну и вот: получай, Павел, пятнадцать килограмм муки. Тот даже и не просил. Почто, спрашиваю, так? "А пото, что закон такой есть. Полагается. Всем, кто с воины возвращается, мука положена". Ну, тут я и слова сказать не могу. Залилась слезами. Какой же это закон, думаю! У нас папа жизнь положил, а нам ни зернышка, а тут здоровый мужик к семье вернулся, да ему же еще и мука...
- Ладно, - сказал Михаил. - Чего впустую кулаками размахивать.
- Да ведь как не размахивать, - возразила Лизка, ширкая носом. - Он, дьявол, на нас взъелся - житья нету. А из-за чего? Что мы ему исделали? Три человека в колхозе робят - ну-ко, много ли таких домов в Пекашине?
Тут Лизка немного покривила душой. На самом-то деле она знала, из-за чего взъелся на них председатель.
Из-за критики. Из-за того, что он, Михаил, против шерсти погладил Першина.
Дело было нынешней весной. Михаил в числе первых выехал из лесу на посевную. Выехали с радостью, с надеждой: ну-ко, новый председатель, покажем, как надо настоящий урожай с весны закладывать.
И вот тут-то вдруг выясняется: в колхозе нет семян. Семена наполовину скормлены лошадям в лесу.
Орали, кричали много, из района приезжало начальство, а что толку? Ответил за это Першин?
"За неправильное использование семенного фонда председателю т. Першину поставить на вид".