Все спали. Ребята спали на полатях, мать с Танюхой на печи, а он не спал. Он сидел в дрожащем кругу розового жара и тоскливыми глазами смотрел на догорающие в печке дрова.
И еще было в избе одно существо, которое томилось в этот вечер. Елка. Она лежала под порогом в темноте и на всю избу источала смоляной аромат.
Елку он вырубил в сумерках, возвращаясь с сеном с Верхней Синельги. Думал: вот обрадуются ребята! А ребята посмотрели недоуменно на него и отвернулись. И Михаил понял: что им какая-то обмерзлая елка - в лесу выросли. А вот если бы эту елку да обвесить конфетами и пряниками, а еще лучше хлебными горбухами вот тогда бы - да! Тогда бы они глаз не сводили с нее. Так и осталась лежать елка под порогом.
Новый год не торопился. Стрелка на часах - они сонно потикивали на дощатой заборке за спиной - никак не могла перевалить за десять.
А ведь есть, есть на земле люди, думал Михаил, которые сейчас с минуты на минуту ожидают прихода Нового года. И сами они такие же нарядные, как та елка, которую он видел на днях на обложке "Огонька". И в их квартирах столы с белыми скатертями, вино, всякая жратва. И вот они сядут за эти столы и поднимут бокалы под звон кремлевских курантов...
Дрова прогорели. Михаил помешал кочергой в печке. Подложить еще? А что ему сдался этот Новый год? Ну, дождется, когда часовая стрелка подойдет к двенадцати, это нетрудно. А дальше что?
Михаил подождал, пока не растаяли синие, угарные огоньки над раскаленной россыпью углей, потом еще раз помешал кочергой, закрыл листик в трубе.
На ночь он решил выбросить елку на улицу. Зачем - чтобы она еще утром мозолила всем глаза?
Но елка не хотела на мороз. В темноте она кололась, крупными слезами заливала ему руки. И Михаил раздумал: ладно, оставайся до утра.
В ночном небе ярко горели звезды. Михаил запахнул полы полушубка - морозец что надо, - вышел, рыхля свежий снег, на дорогу.
Куда пойти? Ни одного огонька не было вокруг. Дорогу замело, загладило. Пухлые сугробы залегли вдоль изгороди.
Он поглядел в ту сторону, где за деревней неясными увалами чернели ночные леса. Там была Сотюга. И он пожалел, что не поехал туда. А ведь собирался было: давно пора проведать Лизку - как уехала, ни разу не была дома, - а заодно повидать и Егоршу. Сколько еще дуться? В каких переплетах они раньше не были, всю войну вместе расхлебывали, а тут, в тот вечер у Евсея Мошкина, удила закусили и давай лягать друг друга. И из-за чего?
Признаться, он, Михаил, поджидал сегодня Егоршу. Вот-вот, думалось, загремят ворота, ввалится с мороза: "Ну что, коля, не ждал?"
Уши и нос пощипывало. Обмерзлый ушат потрескивал на крыльце.
Эх, жизнь, жизнь... Ну что изменилось от того, что он стал бригадиром? Только ходьбы прибавилось - каждое утро надо обежать деревню. А в остальном все то же: сено - дрова, дрова - сено...
Он прошел на задворки, наколупал в пазах моха. На курево.
3
И все-таки Дед Мороз не обошел Пряслиных. Ночью Михаил проснулся - стучат. Он спрыгнул с кровати, подбежал к боковому окошку, ткнулся разгоряченным лицом в заледенелое стекло. Никого. Неужто ему показалось?
И вдруг оттуда, с холода, донеслись притворно-жалобные слова:
- Пу-сти-те по-греть-ся...
- Мати, мати! Лизка приехала!
Ночная тишина в избе будто взорвалась. Мать со словами "иду, иду!" уже открывала двери (она-то, наверно, еще раньше его услыхала стук в окно), а на полатях, на печи загорланили ребята: "Лизка, Лиза приехала..."
Михаил кинулся искать спички.
В их семье не принято было обниматься и целоваться. Но когда из морозного облака под порогом вдруг блеснули знакомые глаза, густо запорошенные инеем, он не удержался - сгреб сестру в охапку.
- Лиза, Лиза, мине, - запричитала Танюха, слезая с печи.
И Лизка, протягивая к ней руки, расплакалась:
- Иди, иди, моя хорошая. По тебе-то я больше всех соскучилась.
А потом она обнимала остальных - Петьку и Гришку (эти обхватили ее оба вдруг), Федюху, насупленного, не спускавшего взгляда с корзины, которую вслед за Лизкой внесла в избу мать, - и для каждого находила особое словечко.
Михаил первый опомнился.
- Мати, чего стоишь? Наставляй самовар. А может, ты замерзла - баню затопить?
- Да что ты, парень? - удивилась Лизка. - Какая ночью баня?
Лизку раздевали всей семьей. Кто стаскивал с ног обмерзлые валенки, кто расстегивал ватник, кто снимал с головы шаль.
И она, растроганная, непривычная к такому вниманию, только качала головой:
- Я не знаю, вы со мной, как с маленькой. Я ведь не откуда приехала - из лесу.
- А я уж думал, не приедешь, - сказал Михаил. - Ждал-ждал - лег...
- Что ты - не отпускали. Хорошо, Илью Максимовича на совещанье в район вызвали. Как хотите, говорю, поеду - девять недель дома не была. Я ведь теперь за повариху.
- За повариху?
- Ну да. Разве Петр Житов не сказывал?
- Нет, ничего не говорил.
- Третью неделю варю. Ничего - люди не жалуются.
- Ну, это ты молодец! - радостно сказал Михаил.
- Худо ли, - подтвердила мать. - Все не в снегу. И лишняя ложка похлебки достанется.
В задосках зашумел самовар, и ребята, как по команде, уставились на корзину.
И корзина, та самая берестяная корзина, с которой раньше ездил в лес Михаил, раскрылась.
Буханка ржаного хлеба, другая. Сухари. И еще сахар - целую горку мелко наколотого сахара насыпала Лизка из мешочка на стол.
Ребята ахнули. А Михаил, растерянно моргая, только махнул рукой. Ну что ты скажешь? Не дура ли девка? Бывало, в лесу намерзнешься за день - только и радости чайку горячего попить, а если приведется огрызок сахара - праздник. А эта, дура набитая... Ах...
И была зимняя ночь. И за окошком лютовал мороз - с треском, с яростью, как голодная собака, вгрызался в промерзшие углы.
А им - что! Им плевать и на ночь, и на мороз. Красный самовар клокочет на столе.
Ешьте, пейте, ребята! Новый год идет по земле.