- Эх, товарищ Ганичев! - с наигранной обидой покачал головой Петр Житов. Человек на трехмесячный оклад подписывается, а ты ему так говоришь... Смотри. - Он снова взял карандаш. - В прошлом году я наколотил триста пятьдесят трудодней. В этом году, думаю, наверчу не меньше. Округляем до трехсот шестидесяти - я не жадный. Триста шестьдесят делим на двенадцать, - это сколько будет? Тридцать. А за три месяца, стало быть, девяносто. Так? Так. Теперь деньги. В этом году на трудодень ни хрена еще не выдали. Ладно. Возьмем по прошлогоднему. Одиннадцать, даже пятнадцать копеек для круглого счета. Пятнадцать множим на девяносто - сколько получится? По-моему, арифметика ясная - тринадцать рублей пятьдесят копеек. Проверь, проверь, товарищ Ганичев.
- Не валяй дурочку! Умник. Ты что - первый раз на заем подписываешься? Когда это трудодни на заем брали?
- Ах так! Колхозная валюта не годится? Нет, нет, погоди, товарищ Ганичев. Ответь! Вот я тебя спрашиваю: что такое эта самая колхозная валюта?
- Помолчи лучше! - подала раздраженный голос из-за занавески Олена. - Не помнишь ведь, чего мелешь.
- А я и тебя спрашиваю, колхозный счетовод. Ответь! Что такое колхозный трудодень? - И Петр Житов пристукнул кулаком по столу.
Лукашин, чтобы прекратить эту бессмысленную дискуссию с пьяным, напомнил, что он, Петр Житов, помимо трудодней, имеет еще и денежные доходы. Разве за апрель месяц он плохо в лесу подзаработал?
- Неплохо, - согласился Петр Житов.
- И пенсию получаешь, - добавил Ганичев.
- А-а, товарищ Ганичев и это учел? Правильно - получаю. Сто двенадцать рублей получаю. А сколько мои родители престарелые получают - это тебе известно, товарищ Ганичев? Нет? А кто их поит-кормит? Давай обсудим и этот вопрос...
- А я думаю, сперва язык твой обсудить надо! Понял? А то он у тебя разболтался - гаек не хватает.
- Давай, давай... Все на испуг взять хочешь, товарищ Ганичев. А я пуганый - это тебе тоже не мешало бы знать. - Петр Житов приподнял ногу с протезом, постучал кулаком по деревяге ниже колена. - Чуешь, какая музыка?
Они так и вышли от Житовых, ни до чего не договорившись.
На улице Ганичев внимательно оглядел дом Житовых.
Дом был новый - единственная новая постройка во всей деревне, появившаяся после войны. И все вокруг дома было по-хозяйски уделано, все под рукой: колодец с крышкой, погреб, баня.
- Какое у него социальное происхождение? - спросил Ганичев.
Лукашин не знал точно, кем был отец Житова до колхоза - бедняком или середняком. Да и какое это значение имеет сейчас?
- Имеет, - сказал Ганичев. - Откуда у него эта начинка? Я думал, ты, товарищ Лукашин, политически острее.
- Брось, Ганичев! Не тот заход. Это в двадцатые да в тридцатые годы чуть что - и кто твои родители.
- Кем работает у него жена? - продолжал гнуть свое Ганичев. - Счетоводом колхоза?
- Да.
- Надо освобождать.
Они заспорили. Олена была неважным счетоводом - увязла в своей семье. И Лукашин еще в первые дни своего председательства подумал: надо подыскивать нового счетовода. Но увольнять Олену за то, что муж ее загнал их в угол, а они ни черта толком не могли возразить ему, - нет, с этим он не согласен.
- Подумай, подумай, товарищ Лукашин, - сказал Ганичев. - Колхозный аппарат... - И не докончил.
Они оба устали, измучились. Хождение от дома к дому, из заулка в заулок, одни и те же разговоры и уговоры - все это начисто измотало их.
3
Дом Ильи Нетесова они оставили напоследок. Член партии, свой человек - не надо кружить вокруг да около. А кроме того, дом Ильи был одним из самых благополучных домов в деревне: хозяин вернулся с войны, и совершенно целехонек, детей немного, и, наконец, руки золотые у мужика, - куда же лучше?
Самого Ильи дома не оказалось - он был в кузнице, и за ним побежала девочка, такая же черноглазая и смуглая, как мать. И вообще, как заметил сейчас Лукашин, которому лишь однажды доводилось заходить к Нетесовым, и остальные дети - два диковатых мальчика, настороженно поглядывавших на них с печи, - походили на Марью: ничего от светлого голубоглазого отца в них не было.
Марья встретила их не то чтобы сдержанно - враждебно. Подняла черные колючие глаза от белья, которое чинила, сидя на железной кровати местной ковки, буркнула что-то вроде: "Проходите", - и больше на них не взглянула. Сидела, затягивала одну за другой дыры на ребячьих рубашках и одновременно ногой в валенке, на которой была надета петля, качала зыбку, наглухо завешенную старым ситцевым сарафаном.
Ганичева, однако, этот прием не смутил - за свою многолетнюю службу он навидался еще и не такого. Ганичев запросто, по-домашнему снял свое пальто холодное, без ваты пальтишко из грубого черного сукна, какие и в войну и после войны выдавали по талонам, - повесил на вешалку возле дверей и, потряхивая головой - он с детства прихрамывал, - направился к печи.
Что-то детское, радостное проступило на его бескровном, постном лице, когда он назябшими руками нашарил теплые кирпичины. Он обернулся к Лукашину, кивком приглашая его по-товарищески разделить тепло, затем поднял голову кверху:
- Дыр на печи еще не навертели?
Ребятам очень понравилась шутка чужого дяди. Они громко рассмеялись, затрещали лучиной...
- Тише вы, дьяволята! Уймитесь! - закричала на них мать. Закричала грубо, по-бабьи, с явным расчетом поставить на место Ганичева. И Лукашину вдруг стало обидно за Ганичева.
Все ругают, клянут человека, все стараются сорвать на нем свою злость, а ежели разобраться, разве он виноват? Для себя старается?
Заем, налоги, хлебозаготовки, лес - все уполномоченный! Тащись к дьяволу на кулички. В дождь, в мороз, в бездорожье. И хорошо бы на подводе, на машине, а то ведь и пехом, на одиннадцатом номере. Четыре дня назад, когда Лукашин вернулся домой с лесозаготовок, - звонок из райкома: Ганичева к телефону.
- Какого Ганичева?
- Как? Разве он еще не у вас - вчера утром к вам вышел? Ну, значит, на Синельге загорает.
И точно - Ганичев, совершенно закоченевший, сидел у сбитого моста через Синельгу. Сидел и ждал какой-нибудь подмоги, чтобы перебраться за бурно разлившуюся речку.
И подобных случаев немало было за многолетнюю службу у Ганичева. А жаловаться? Облегчить себя руганью? Заручиться сочувствием других? Ни-ни-ни! Улыбайся, бодрись, агитируй, хотя бы у тебя при этом кишки лопались от голода.
А голода Ганичев хватил и в войну, и после войны. Семья большая, шестеро детей - Лукашин ночевал у него как-то, - и все шестеро в одинаковых железных очках. А отчего в очках? От хорошей жизни?
Впрочем, для того чтобы знать, как живет районный служащий Ганичев, для этого совсем не обязательно заглядывать к нему домой. Для этого достаточно взглянуть на его сухое, цвета осенней травы лицо, на его китель и галифе из чертовой кожи, которые так затерты и залощены, что издали кажутся жестяными.
Илья вошел в избу запыхавшись - не иначе как бежал, - кивнул с порога, сполоснул руки под рукомойником и еще раз поздоровался - уже за руку, крепко, как товарищ с товарищами.
- Ну как наше Пекашино - не подкачало? - спросил он. И по тому, каким тоном спросил, было ясно, что подписка для него не постороннее дело.
- Активность неплохая, - ответил Ганичев. - Народ понимает, на что пойдут его трудовые сбережения.
Он сел к столу, вынул из сумки ведомость и химический карандаш и прямо, без всякого предисловия, сказал:
- На тысячу двести вытянешь?
- На тысячу двести? - Илья, будто споткнувшись на ходу, посмотрел себе под ноги, посмотрел на жену. - Вечор, кабыть, на шестьсот говорили. Так как будто...
- То вечор, а то сегодня. Вечор, к примеру, мы вовсе попа не планировали. А он возьми да и бухни семьсот.
- Евсей Мошкин?