А напрасно сняли, подумала Анна. Дорого обошлась им эта лихость. До волдырей, до коросты раскусаны бледные, бескровные лица.
Отдыхать сели на выкошенный угорышек к Синельге. Прямо на солнцепек. Тут по крайней мере не донимает комар.
Туес с молоком Михаил опустил в речку под густую черемшину. Котомку с хлебами повесил на сук березы - чего-чего, а мышей на Синельге хватает.
Анна, отдуваясь от жары (все, кроме Михаила, - и двойнята, и Лизка сгрудились вокруг матери), стала рассказывать деревенские новости.
Новости были разные: в колхозе выдали муки житной по два килограмма на человека, работающего на сенокосе; в Заозерье утонул ребенок - второй день неводом ищут; Звездоня из-за жары доит худо, не удалось скопить сметаны...
- Ну чего еще? - развела руками Анна. - Да, забыла. Анисья у Лобановых уехала с ребятами в город.
- Уехала все-таки? - задумчиво переспросил Михаил.
- Это она из-за паспорта, - сказала Лизка. - Поминала на той неделе: паспорт, говорит, кончается, не знаю, как быть.
- Анисья не от хорошей жизни уехала, - сказал Михаил. - Попробуй-ка с тремя ребятами да без коровы, заново... - Он потерзал рукой темный небритый подбородок. - У меня спрашивала: "Посоветуй, Михаил, что делать? " А я что? Какой советчик бригадир в таком деле? Неужели скажу: поезжай? Но и удерживать... тоже язык не поворачивается.
- А как та рева? - опять на свою семью перевела разговор Лизка. - Наверно, вся уревелась?
- Татьяна-то? Спала еще, когда я пошла. Семеновну просила - к себе возьмет.
Михаил попыхал-попыхал еще немного цигаркой и принялся налаживать косу для матери.
Лизка тоже поднялась. Достала из-под травы свою дорогую обнову - она сидела босиком, чтобы не жарить зря сапоги на солнце, - быстрехонько обулась.
- А с этими-то что будем делать? - Анна, не решаясь пошевелиться, кивнула себе за плечо.
Петька и Гришка так уробились, что с первых минут, как только обхватили ее сзади, начали засыпать. Она это почувствовала по их жаркому дыханию, по расслабленной тяжести, с которой они навалились на нее.
Михаил крикнул:
- Подъем, помощники!
И до чего же круто да проворно вскочили двойнята! Будто и не спали. Мигнули раза два-три - и глаза чистые-чистые, до самого донышка просвечивают. Как Синельга в ясную погоду.
- А мы и не спали. Мы это так, да, Гриша?
- Так, так, - успокоила их Анна. - Не расстраивайтесь. Я сама чуть было не заснула, ребята.
Солнце набирало свою дневную силу. Над пожней стоял гул от овода, от слепня. Михаил и Лизка спокойно и деловито вошли в траву. И пошли и пошли ставить улицы да переулки. А ей куда, в какую сторону?
Двойнята, оседлавшие тенистую кулижку возле кустов, звали: "Мама, мама, иди к нам!" - и в другой бы раз она охотно, с радостью присоединилась к ним (что поделаешь, если с косой она с малых лет не в ладах), но сегодня этого нельзя было делать. Нельзя.
Сколько лет в глубине своей души она ждала этого семейного праздника, самого большого торжества в своей жизни, - так как же смотреть на него из кулижки, из кустов?
И она пошла за взрослыми - за Михаилом и Лизаветой.
3
- Ух, ух! - Михаил, не отрываясь от рожка, полчайника выдул воды. - Кто еще? Налетай.
Петька и Гришка (неужели не напились - только что за водой бегали?) с такой же жадностью набросились на чайник.
- Молодцы у меня! Осенью репа поспеет, всех представлю к ордену святой репы. А матери - той хоть сегодня можно выдать медаль из гнилой редьки.
Михаил был доволен: порядочно свалили травы за сегодняшнее утро.
У двойнят похвала брата ударила в ноги - бегом побежали к избе, чтобы к приходу взрослых развести огонь.
Но вот уж кто изумил Лизку, так это мать. Покраснела, вся вспыхнула будто не сын родной похвалил, а по крайности секретарь райкома. А вообще-то понятно. Красива у них на лицо мать, даже война не съела ее красоты, а руками не вышла. Нет в руках хваткости да проворства. И как же ей не покраснеть, не вспыхнуть, когда такой косарь, как Михаил, похвалил! Ведь и она человек, ведь и ей нужно ласковое да доброе слово.
Когда они с матерью подошли к избе, на варнице уже скакал огонь, а на крючьях висели чайник и котелок.
- Будем ли чего варить? - спросили двойнята.
- Будем, - ответила Лизка. - Рыбой будем кормить гостью. Ну-ко, чего стоите? Запрягайте скорей коня да выезжайте навстречу рыбаку. Улов нынче такой - не принести на себе.
Петька и Гришка шутку поняли и от удовольствия покрутили головами.
И вдруг все - и ребята, и мать, и сама Лизка - вытянулись и со страхом посмотрели в ту сторону, где рыбачил Федька. Дикий, отчаянный вопль донесся оттуда. Потом увидели и самого Федьку. Бежит что есть мочи по пожне, кричит благим матом, а за ним по пятам - бух-бух, от избы слышно - Михаил. С длинной хворостиной.
В ручье под избой Михаил догнал Федьку, свалил с ног, и длинная хворостина безжалостно заплясала над ребенком.
Мать застонала: ах, ох! А что бы крикнуть: "Остановись! Не смей, ирод! Искалечишь ребенка". Нет, не крикнула. Не дождешься этого от ихней матери. Что ни скажет, что ни сделает Михаил - все ладно. Хозяин.
И пришлось ей, Лизке, пускать в ход свое горло. Что уж она крикнула, какими словами огрела этого лешего, Лизка в ту минуту не упомнила. Только Федьке это помогло: оторвался от брата, перескочил ручей. И вот тут на выручку подоспела мать:
- Федя, Федя, бежи ко мне. - И даже руки протянула.
А нет, не у матери родной стал искать защиты Федя, а у нее, у Лизки. Кинулся, обхватил обеими руками, насмерть прилип. И Лизка тоже обхватила его, телом своим заслонила - пускай уж лучше ее ударит, чем ребенка.
Михаил не ударил ее. Но хворостину через колено на мелкие части разломал и так рассвирепел - страшно взглянуть. Мокрый весь, пот градом катится по щекам, и зубы ощерены, как у зверя. Брат у них и раньше не мягкая шанежка был: чуть что не по нему - и завзводил глазами, а все же до болезни такого не было - не терял рассудка.
За обедом никто не проронил ни слова. Сидели не шевелясь. Только ребята жалостливыми глазами изредка, украдкой от старшего брата, посматривали на избушку, где отсиживался Федька. Потом с беспокойством начали поглядывать на сестру, на мать: в миске кончается молоко - похлебку, конечно, не варили, а как же Федюха? Ему-то что?
- Ешьте все! Ни капли тому дьяволу не будет.
И тут опять не мать, а она, Лизка, пошла поперек Михаилу.
Она старательно, насухо облизала свою ложку, сказала:
- Как хошь наказывай ребят, а голодом морить нечего. Не прежнее время.
Обошлось. Ничего не сказал. Встал, пошел к избе. Лизка так и присела: ну, держись, Федька. И опять пронесло грозу. Михаил снял с избы грабли и вилы, пошел на пожню.
4