И Блез, словно одержимая, стала следить за ними и на людях — но на публике они были прежними, брутальными и жесткими в отношении друг друга. Эта демонстративная пародийная враждебность казалась ей странной — словно она наблюдала, как кто-то уродует безобразным граффити прекрасную картину. Она могла только гадать, как они всё это выдерживают.
Однажды, во время Зелий, она вдруг заметила, как Драко улыбнулся, уставясь в стол, словно ему пришло на ум нечто забавное. Она бросила привычный взгляд в сторону Гарри, сидящего в другом конце класса, — и была поражена: тот улыбался точно так же. Они не смотрели друг на друга, у них не было явных причин для веселья… в следующие дни она все чаще и чаще замечала их одновременную реакцию… определенно, если бы такое было возможно… но нет, этого не бывает: не могут же они заглядывать в разум друг друга.
Она боялась сойти с ума, эта огромная тайна распирала её. Возможно, ей стоит сказать Драко о том, что она всё знает. Конечно, он мог за это свернуть ей шею… — и, тем не менее, она уже почти решилась, когда поняла, что не является единственным человеком, который в курсе происходящего.
…Начался урок Заклинаний, все уже заняли свои места, когда в класс в смятении вбежал Колин Криви и громким шепотом сообщил профессору Флитвику, что Гарри Поттер пропустит урок, потому что получил травму на тренировке по квиддичу и сейчас находится в лазарете.
И тут мгновенно произошли два события. Блез метнула быстрый взгляд на развалившегося за своим столом Драко. Он едва шевельнулся, но начал бледнеть на глазах и стиснул руку с такой силой, что острие пера впилось ему в ладонь. И тут она заметила, что кое-кто ещё сделал то же, что и она: Рон Уизли повернулся и уставился на Драко, на что последний метнул в него яростный взгляд и почти незаметно мотнул головой — и Рон, кусая губы, сел ровно.
Блез не успела удивиться, как открылась дверь, и вошла Гермиона Грейнджер. Она что-то негромко сказала профессору и двинулась на свое место рядом с Роном. Когда она проходила мимо, её сумка задела стол Драко и сшибла на пол его книгу.
— Грязнокровка криворукая, — прошипел Драко.
Гермиона с яростью взглянула на него:
— Кретин, — она громко хлопнула поднятой книгой об стол и, тряхнув волосами, пошла на свое место. Только тот, кто пристально — как Блез — наблюдал за ними, мог бы заметить, что между страницами книги теперь появился клочок пергамента, которого ранее там не было.
Позже она забралась в сумку Драко и нашла записку, которая гласила: «С Гарри всё хорошо, он просто сломал запястье, выпендриваясь в полете. в лазарет не ходи, там сейчас полно народу. И насчет страницы в учебнике по Защите ты ошибся — четырнадцатая, а не одиннадцатая. с тебя сливочное пиво. с любовью — Гермиона».
С любовью — Гермиона?!
Смятение Блез обратилось в кипящую горечь. Теперь, глядя на Драко и Гермиону, она увидела, как они смотрят друг на друга, как он смотрит на эту отвратительную уизливскую сестрицу, — и она поняла, что это совсем не то, что она себе напридумывала, — это был жуткий, грандиозный гриффиндорский заговор. Словно им мало того, что шесть лет подряд они выигрывают Кубок Школы! Теперь они хотят украсть у их факультета Драко Малфоя! Драко — самого лучшего из них, самого умного и красивого, который всегда давал слизеринцам повод для гордости, хотя они и оставались без этого чертового Кубка школы по квиддичу.
Мысль об этом была ненавистна, с этим невозможно было смириться, невозможно было понять и, вертясь ночью в кровати, мучаясь от бессонницы, она вдруг осознала, что это куда больше, чем просто позор для факультета, куда больше, чем ужас, ожидающий Драко, когда остальные слизеринцы сообразят, что к чему. Куда больше, чем гнев Пожирателя Смерти.
Мягкость, появившаяся у Драко в последние месяцы, — это была не просто мягкость; он потускнел и затупился, это мог заметить любой, кто по-настоящему знал Драко. Мечтательность в глазах, улыбка без намека на былую жестокость, голос, лишившийся своих металлических ноток. И все это было потому, что он любил их. Он, Драко Малфой, никогда никого и ничего не любивший, — ни человека, ни место, ни предмет — он любил.
Но не её.
А ведь она всегда оправдывалась именно тем, что он просто не способен полюбить, — и вот, теперь она точно знала, что это не так. Они изуродовали его собственной гуманностью, они испакостили её прекрасного ледяного принца, — теперь он стал таким же, как и они, таким же, как и все остальные. Да, и к тому же — он не хотел её. Она больше не верила ни в него, ни в свой факультет — она больше не верила в то, что совсем недавно казалось ей важным.
Все, что лежало в основе её взглядов и убеждений, враз рассыпалось пылью. И пыль эта была бледно-зеленой — цвета глаз Гарри Поттера.
Блез полуприкрыла глаза, но её задумчивость продлилась не долго. Кто-то с криком ломился в дверь ванной комнаты. Блез поднялась и, заправив за уши волосы, открыла дверь.
Миллисент Буллстроуд, одетая в юбку-хула и бюстгальтер из половинок кокосовых орехов, ввалилась в ванную, сжимая бутылку Архенского вина.
— Блез, — простонала она, валясь на холодный мраморный пол, — меня сейчас стошнит…
Губы Блез дрогнули в насмешливой улыбке.
— Давай-давай, это только украсит эту кошмарную ванную.
Она перешагнула через Миллисент и присоединилась к остальным слизеринцам, развлекающимся на вечеринке.
* * *
— Джинни, — наконец произнес Симус, и она снова вздрогнула: голос, такой тихий, такой знакомый, с этим ирландским акцентом… — сейчас он показался ей совершенно чужим. — Здорово, что мы снова увиделись?
Джинни инстинктивно подалась назад и нервным жестом нащупала браслет.
— Симус, мы же виделись с тобой днем…
— Правда? — его улыбка стала шире, наполнилась каким-то непонятным весельем. — А у меня такое ощущение, будто это случилось полвека назад.
Она смотрела, как он идет к ней через комнату. у неё в голове все шло кругом: он на неё сердится? Он пьян? Нет, она не могла себе представить, чтобы Симус напился.
— А мне показалось, что ты вечером собирался домой… Ты не опоздаешь на поезд?
— Спешишь отделаться от меня? — теперь он стоял прямо перед ней, и ей пришлось запрокинуть голову, чтобы смотреть на него, но тут, испугав её своей стремительностью, он буквально рухнул на колени рядом с ней, их лица теперь находились на одном уровне. — Впрочем, теперь это неважно.
— Симус… — она сама услышала неуверенность в своем голосе. Волоски у неё на руках и затылке встали дыбом.
— Все в порядке, — в его голосе была странная нежность. Вернеё, что-то, внешне напоминающеё нежность, но ею вовсе не являющееся. Она знала этот тон, но не могла понять, откуда. Вытянув руку, он нежно коснулся её волос на виске.
И на это легкое прикосновение её кожа взорвалась мурашками. Её глаза в изумлении распахнулись сами собой — она никогда так не реагировала на прикосновения Симуса. Никогда.
— Всё в порядке, — тем же самым странным тоном повторил он, и губы его дрогнули в пренебрежительной усмешке. — Я просто хотел попрощаться с тобой. Ты не поскупишься на прощальные слова для меня, а, Джинни?
От его руки у неё мерзла половина лица.
— Зачем ты продолжаешь звать меня по имени?
Его пальцы соскользнули с её лица, двинулись вдоль плеча.
— Возможно… Джинни, дорогая, — тихо сказал он, — возможно, ты вовсе не такая чувствительная, как могла бы быть… — он стиснул её руку. — Поди сюда… — и он резко дернул её к себе. Застигнутая врасплох, она почти упала на него — он только того и ждал, легко подхватив её в свои объятия и прижав к себе, как страстный возлюбленный. Но голос, шепчущий ей на ухо эти слова, был таким же холодным и безжизненным:
— Ты искала меня. Все эти годы я помнил тебя. Ты ускользнула от меня. Ты единственная, кому это удалось, — он еще сильнее прижал её к себе и ущипнул уголок её губ. Это был не поцелуй, это был укус. Она почувствовала металлический привкус во рту. Но не попыталась отстраниться или вырваться. — Я поклялся себе, что пролью твою кровь, и теперь я знаю её вкус, — прошипел он ей на ухо, облизываясь. — Вкус твоей чистой волшебной крови.
Джинни не шелохнулась. в ушах у неё жужжало, ей казалось, что сейчас она рухнет без чувств. И еще, ей было страшно, — но страх этот словно стоял за стеклянной стеной и всё, что она чувствовала сейчас — это его цепкую хватку на своих плечах и биение его сердца почти у себя в груди.
— Том, — произнесла она. — Ты — Том.
— Кто же еще? — в этом был смысл, если не обращать внимания на безумство самой ситуации.
— Ты собираешься убить меня, — у неё не было сил даже на то, чтобы это прозвучало, как вопрос.
Он замер на миг. Он был Симусом — то же легкое мускулистое тело и руки, тот же кукурузный шелк волос, пахнущий мылом и мальчишкой. Но мягкий голос под этим акцентом был голосом Тома. И его глаза были тоже глазами Тома — глаза, наводящие на воспоминания о котлах, полных извивающихся змей.
— Да, — кивнул он. — Ведь ты не покинешь меня, правда? не покинешь, после стольких-то лет ожидания?
— Нет, я не покину тебя, Том.
Она почувствовала щекой, что он улыбнулся.
— Хорошо, — он стиснул её запястье и начал пригибать её к полу, пока она не легла на спину. Он присел над ней, распластанной на холодных камнях, отделённых от неё только тонкой ночной рубашкой. Рука заныла под его пальцами, заклятья на браслете впились в кожу. Он был левшой. в отличие от Симуса. И сейчас, глядя ему в лицо, она за чертами Симуса видела лицо Тома: глаза, наполненные синими чернилами, узкий, словно бритвенный, разрез рта… И за синими глазами Симуса был Том — умный, переполненный ядом, скользкий, как черная стеклянная стена, — единственной лазейкой, слабостью его было высокомерие. Он без оглядки верил в её готовность лечь и умереть ради него — только потому, что он просил об этом, только потому, что он был Томом, и все всегда выполняли его желания.