Вопрос с партией, конечно, находился пока лишь в стадии осмысления. Вроде бы надо ее создавать и просто необходимо уже сейчас искать пробивных людей, но под какую идею их искать, чем их привлекать? У меня ответов на эти вопросы пока не имелись и, даже более того, я пока не мог точно сказать чего хочу от власти, какой я хочу видеть страну. Какой политический уклад и что вообще в будущем нам делать с Николаем? Ведь не зря же его в семнадцатом году скинули с престола, были на это причины и весьма немалые. Но что я теперь знал точно, так это то, что я не желал видеть во власти большевиков. Ни при каких обстоятельствах. Пускай сидят себе в думах, пускай треплются и мирным способом добиваются улучшений, но власть, реальную власть я им давать не хочу. Они же, дорвавшись до нее, спровоцируют гражданскую войну, а мне этого не надо. Уж лучше пускай царь остается на престоле, с разумным кабинетом министром и с думой-говорильней. Но с такой думой, у которой будут хоть какие-то полномочия, а у царя будут ограничения на его монополию, а в стране конституция, дающая всем гражданам Империи равные права. Да, даже сейчас после стольких лет пребывания в этой эпохи я желал видеть равенство — долой дворянство с их привилегиями. Пускай бароны, графья и иже с ними остаются, но пускай по правам они будут стоять на одной ступеньке с теми же самыми крестьянами и рабочими. Никаких благородий и превосходительств, только гражданин и товарищ, господин или мистер…! А царя надо смещать в любом случае, он станет для всех лишь раздражителем. А вместо него посадить другого, например, его сына Алексея при регентстве неглупой бабки Марии Федоровны. Вот она-то женщина разумная и волевая, не то, что сынок ее Николай. Она, если понадобится, сможет пойти на решительные действия.
Так я размышлял, в скуке сидя в осаде и ожидая нашего освобождения. И чем больше я об этом думал, тем больше приходил ко мнению, что сам этими постулатами закладываю основу для новой революции. Свергнуть царя, ограничить его в полномочиях, ввести конституцию и уравнять всех в правах? Уравнять великосветского князя и крестьянина-лапотника? Да это такая бомба, что взорвись она, то страна пролетит через такую мясорубку, что я не сильно стану отличаться от тех же самых большевиков. И придя к такому мнению, я понял, что партия не должна делаться с наскока. Все ее устремления и принципы, все ее догматы должны быть тщательно обдуманы и взвешены, с той лишь целью, чтобы получить желаемое как можно меньшей кровью. А то, что кровь все-таки придется пролить, что к власти в какой-то мере придется применять силу, я уже понял. Понял и принял к сведению.
В конце января в город неведомым образом попало несколько экземпляров британских и американских газет, из которых народ узнал, что царь в Петербурге жестоко подавил народное шествие. Расстрелял митингующих, разогнал шашками и нагайками и провел массовые аресты. Кровавое Воскресенье все-таки случилось!
Общий стиль статей подводил читателя к мысли, что царь наш, Император напрасно применил силу, и ему следовало бы прислушаться к пришедшим к нему людям, дать им волю высказаться. Газета осуждала поступок Николая, в красках расписывая количество жертв и печатая скорбные, кровавые фотографии. Британцы и американцы поддержали простой народ.
Новость эта потрясла Артур. Во всех переулках, на каждом укреплении, в каждой кафешантанке только и разговоров было, что об этом происшествии. Столичная трагедия, не смотря на расстояние нас отделяющее, напрямую влияло на нашу судьбу. Люди правильно сделали вывод, решив, что Николай хватил лишку. В самых низах пошел ропот, гул недовольства, и начальство, заметив брожение, усилило тиски. Офицеры, получив приказ, залютовали, стали на корню пресекать любые разговоры. Наказывали, запрещали, ссылали на губу. Все это, конечно, помогло удержать дисциплину в войсках, но не смогло добавить любви. Солдаты, прошедшие через такие испытания, уже мало чего боялись и иногда в открытую говорили своим непосредственным командирам то, что думают про эту ситуацию в столице. И низшие офицеры, находясь меж двух огней — сверху собственное начальство, требующее дисциплины и устранение инакомыслия, а снизу собственные подчиненные, с которыми они прошли горнило войны и с большим трудом заслужили у них уважение, изворачивались всеми возможными способами, пытаясь еще больше не разозлить солдат. Увещевали их, разговорами убеждали, что хоть царь и не прав, но для нас сейчас важнее выстоять в войне и не сдать крепость. Потому что если сдадим, то это лишь еще больше подогреет возмущение народа и царь будет вынужден еще больше применить силу. Долго шли эти разговоры, долго начальство затягивало гайки, но в конце концов ситуация более или менее устоялась и успокоилась. Солдаты поворчав, закусив удила, взялись за прежнее дело, и Артур вновь нашел в себе силы удержаться. И еще раз я вздохнул с облегчением, а то был такой критический момент, когда напряжение нарастало и казалось оно вот-вот должно было выплеснуться. Но то ли божие провидение спасло, то ли долготерпение солдат, но оборона крепости, на краткий миг ослабнув, снова укрепилась. И лишь некие личности, видимо особо подверженные идеей революции, до сих пор продолжали возмущаться, но после гауптвахты делали это втихаря и особо не афишируя.
В конце января в городе испортилась погода. Задули сильные ветра, нагоняя низкие облака, температура резко упала и снег крупными хлопьями стал заваливать крыши домов и покрывать сопки белоснежными шапками. Японский обстрел видимо по этой причине вдруг закончился и над крепостью впервые более чем на неделю установилась звоноподобная, с ума сводящая тишина. Ни единого взрыва не прозвучало в окрестностях, ни единого выстрела не было сделано с японской стороны. Что-то там у противника происходило, но что именно никто понять не мог. Авиаразведка сидела прикованной к земле и ничем помочь не могла.
Через неделю погода наладилась, тучи ушли и выглянуло солнце, под лучами которого начал быстро стаивать зачерненный угольной копотью снег и моточайка при первой же возможности взмыла в небо. И едва приземлившись, она принесла новости — часть артиллерии малого калибра оказалась снята со своих позиций и отправлена в неизвестном направлении. Вместе с пушками исчезли и люди их обслуживающие, а так же значительная часть простой пехоты. Те места, где ранее стояли палатки оказались нынче пусты. По оценкам разведки выходило, что более десяти тысяч японской пехоты вдруг по каким-то причинам поднялись со своего места и отбыли в неизвестном направлении. И эта новость хоть и принесла радость в крепость, но и погрузила светлые головы генералов в искреннее недоумение. Стессель со штабом быстро поняли, что генерал Ноги окончательно смирился с тем, что не смог взять крепость и теперь приступил к вынужденной тихой осаде, в той надежде, что у защитников скоро должно закончиться продовольствие. А вот куда ушла часть инфантерии, которая по идее должна была штурмовать укрепления, Стесселю приходилось угадывать. Я же догадывался куда….
О том, что бой под Мукденом начался в первой половине февраля, в крепости узнали с большим запозданием. На этот раз наш миноносец впервые за два месяца прорвался в Чифу и принес оттуда свежие новости — Куропаткин под китайским городом крепко держит оборону, отражая сильный натиск японских сил. Бои там идут уже две недели и не затихают ни на один день. Японцы прут, пытаются обойти с флангов, но Куропаткин держится и вполне себе неплохо отбивается. По великой тайне консул в Чифу поделился тем, что у наших под Мукденом действительно появилась авиаразведка из двух моточаек, которые и выясняли расположение и движение сил противника. И именно это обстоятельство помогало нашим выстоять. И хоть Куропаткин придерживался старой тактики высиживания за забором и колючей проволокой, но и у него хватало сооброжаловки и кое-какой решительности, чтобы реагировать на изменения в расстановке сил. И это откровенно меня радовало. Теперь у нас были все шансы выстоять под Мукденом и не сбежать с поля боя с позором. А если учесть, что те войска, которые Ноги, в случае взятия Артура, мог бы отправить на это генеральное сражение, остались большей своей частью на позициях, то наши шансы на успех оказывались очень и очень велики. Ведь по подсчетам Стесселя мы до сих пор удерживали под своими стенами около тридцати-сорока тысяч человек. А ведь эти люди в мою историю, как подсказывает простая логика, вполне могли принимать участие в разгроме Куропаткина. Так что, Алексей Николаевич, чувствую, станете вы скоро героем Русско-Японской войны, выйдете из нее с медалями да с орденами. Как, впрочем, и Стессель. Тоже вот-вот станет настоящим героем и отхватит славы на свою голову повыше макушки. И все это получается только благодаря моим и Мишкиным усилиям. Не было бы нас — все покатилось бы по старым рельсам.
А еще через три недели высиживания за стеной укреплений к нам пришла еще одна новость — Куропаткин выстоял. Выдержал натиск, не позволил японцев обойти себя с флангов и не дрогнул. Три недели он стоял крепко, отражал отчаянные атаки противника, а под конец, когда враг стал выдыхаться, сам ударил казачьими группами в поддых японской армии. И сковал их силы, заставив прекратить всяческие активные действия. К сожалению, казачки, наведя шороха в тылах и сделав свое дело, ушли, а Куропаткин, удовлетворившись ослаблением натиска, не стал проводить поднимать войска в атаку. А так и оставил людей сидеть на своих позициях, оставаясь верным своей натуре. Не очень хорошо он сделал, спасовал, забоялся. А ведь мог единым ударом просто уничтожить противника, рассеять его по китайской земле и тем самым разом решить идущую войну. Таково было мнение многих офицеров в крепости, почти все склонялись именно к такому варианту. Но и без этого Алексей Николаевич одержал победу, не позволив разбить себя. Японец, обессилев, отошел на прежние позиции, а вскоре и вообще снялся с места и ушел. Куропаткин преследовать его не стал, предпочтя сперва пополнить резервы. Что же касается сил противника, то многие приходили к мнению, что у него просто не осталось свободных людей. То есть, потеряв десятки тысяч людей под Артуром, потеряв какое-то количество в боях на территории Китая и в боях под Мукденом, противнику просто нечем было восполнить эти потери. Все возможные резервы давно уже оказались задействованы.
В конце февраля в Артур пришла весенняя погода. Солнце смилостивилось и пролило на землю жаркие лучи, принося с собою радостное настроение. Обычно в такую благостную погоду оживают воробьи и начинают свой веселый стрекот. Но нынче в городе тихо — ни один воробей не прыгнул с ветки на ветку, ни один голубь не искупался в луже. Всех пернатых давно пожрали.
Первыми в городе и в окрестностях с голодом столкнулись китайцы. Те, после проведенных Стесселем у них реквизициями и оставшись совсем без средств к существованию, устроили охоту на летающую живность. В первый же тяжелый месяц они переловили всех птиц, поели всех собак и кошек. В летние месяца от великой нужды промышляли сбором насекомых и, высушивая их и дробя в муку, заготавливали себе лепешки. Те, у кого была возможность, выходили в море, ловили там рыбу и собирали водоросли. Пока была возможность и пока стояло теплая погода китайцы сидели на своих местах, а как пришли морозы, так и стали они сниматься со своих мест и наудачу уходить к японцам.
В городе, конечно, дела обстояли получше. Стессель не бросил гражданских, кое-что им выделил из запасов крепости, но это был всего лишь необходимый для выживания мизер и люди, в основной своей массе, голодая, искали возможности и способы хоть как-то и чем-то набить себе брюхо. И если по первому времени русские, видя как китайцы охотятся за воробьями да голубями, воротили от этого нос, то потом и сами были вынуждены взяться за подобную охоту. И довольно быстро все, что летало и жило под крышами домов, оказалось истреблено. Потому-то и тихо стало в Артуре, ни одна птичка не чирикнула бодро, ни одна кошка не потянулась блаженно на нагретом солнцем камне.
С приходом в город новостей об убедительной победе Куропаткина, люди, истосковавшиеся по сытости, то и дело заводили разговоры о том, когда нас освободят.
— Вот, — считали они, загибая пальцы, — сейчас Алексей Николаевич собирает силы, восполняет потери…. Это один месяц. Потом он пойдет искать японца…. Это, наверное, еще один месяц. Найдет он его или нет, неизвестно. Если найдет, то даст им еще один бой. Если нет, то пойдет до нас. До нас доберется еще, наверное, через пару недель…. Так, что к маю или к июню он будет уже на полуострове. И вот тут вопрос — захотят ли японцы оставаться в клещах и предпочтут уйти? Если они встанут в оборону, то, может еще месяц пройдет, прежде чем Куропаткин их сковырнет. Значит, к середине лета мы будем освобождены…, - и, прикидывая сроки, представляя, что ждать еще долго, люди вздыхали: — эх, дожить бы до этого, не подохнуть бы с голоду.
— Не подохнем, — отвечали задававшим вопросы другие. — К нам на подмогу идет Балтийская эскадра. Как прибудет, так и конец нашей блокаде. И тогда уж можно будет смело в Чифу ходить за продовольствием.
— Так говорят же, что эскадра эта не дойдет до нас.
— Это почему же?
— Так говорят, что Того не даст. Сделает все возможное, чтобы не дать ей соединиться с нами.
— Да, да, точно, — уверенно повторяли другие люди, — вот и я газетах читал еще до войны. Был такой писака один — Жириновский. Так вот тот как по полочкам всю нашу войну разложил. Все правильно писал. И про то, что крепость наша слаба, и про Куропаткина. И про Балтийскую эскадру он писал, говорил, что у нее есть высокая вероятность быть встреченной противником и быть разбитой.
— Это почему же он так считает?
— Вследствие долгого перехода. Машины устанут и многие будут требовать ремонта. Вот так. А у японцев все базы под боком, они там постоянно обслуживаются, проходят проверки.
С говорившим такие вещи зачастую соглашались. Ведь действительно многомесячный переход эскадры вокруг Африки должен был сильно сказаться на кораблях. Но находились и те, кто ставил эти измышления под сомнение:
— Ну и что из того что Жириновский там что-то написал? Я тоже читал его опусы, и я прекрасно помню, как он предсказывал нам сдачу крепости к Новому Году. И что же? Он ошибся! Уже идет февраль, а мы до сих пор сидим в обороне и не даем себя взять. Так что ошибается ваш журналист и никакой он не пророк. И про Куропаткина он вещал, что тот сдаст все бои, а он вон как под Мукденом уделал япошек — любо дорого посмотреть. И те после боя удрапали так, что и следа их найти нельзя. Так что ошибается он и про Балтийскую эскадру он тоже может ошибаться.
— А как же тогда про расстрел рабочих в столице? Он же и об этом писал! И, главное, угадал все!
— Все равно — Жириновский не пророк. Ему просто повезло.
И такие споры в Артуре стали вестись повсеместно. Теперь у народа было одно развлечение — вычислять дату прихода либо Куропаткина, либо Балтийской эскадры. Всем до чертиков надоела эта осада и хотелось уже мирной и спокойной жизни. И вот ведя такие разговоры, порою споря до хрипоты, люди все же приходили к мнению, что дела у японцев пошли из рук вон плохо и вся их военная компания скатывается в тартарары. Тут и иностранные газеты иногда стали появляться, где журналисты высказывали такое же мнение. Немецкие и французские издания с восторгом преподносили этот факт читателям, а вот американские и особо британские, признавая грядущий факт поражения японцев, с тревогой рассуждали о том, что Россия, сломив «благородного» противника, который строго соблюдал все международные нормы, необычайно укрепляла свои позиции. И даже наступившие волнения не давали никакого шанса на ослабление. Наша армия, получив очередной опыт, стала еще сильнее и признавалась едва ли не самой мощной на Евразийском континенте. И из этого факта британцы делали вывод — нашу страну надо ослаблять. И находили для этого два пути. Первый — самим объявить нам войну и таким образом отвлечь часть сил с Востока. И второй — всеми силами подержать волнения внутри нашей страны и таким образом заставить Николая пойти на ослабление режима и вследствие этого отвлечь часть наших войск на подавление. И, судя по всему, журналистский рупор высказывал именно те настроения, что царили при Британском дворе.
Народ в Артуре, прочтя эти газеты, забеспокоился. Войну на два фронта никто не желал, а революция, хоть и казалась какой-то части привлекательной, но все же всех до смерти пугала. Особенно в связи с тем, что для ее подавления Императору придется задействовать часть армии. И если подобное случится, то становились совершенно непонятны перспективы нашей войты с Японией и ставился вообще вопрос о дате снятия осады. Люди в Артуре страстно желали прекращения войны.
Подобные измышления мне однажды высказали и мои архары. Подсев ко мне на нагретую солнцем лавку, они обеспокоенно спросили:
— А скажите, Василь Иваныч, британцы и вправду могут объявить нам войну?
Я пожал плечами. В мою историю подобного не случилось. Сейчас же, в связи с теми изменениями что произошли, я уже не мог стопроцентно прогнозировать. Британцы, с самого начала поддерживая Микадо, помогали ему в подготовке и всячески подталкивали к обострению с нашей страной. И сейчас, понимая, что их затея прогорает, они могла пойти на экстренные меры.
— Я не знаю, парни, — честно ответил я.
— Как так? — удивились они.
— Да вот так! Или думаете, что я пророк?
— Ну…, - несколько стушевались они, — честно, были такие мысли. Очень уж вы верно все угадывали.
Я улыбнулся.
— Для этого не надо быть пророком. Достаточно просто посмотреть по сторонам.
— Ага, — словно поймав меня на какой-то оговорке, поднял палец Петро, — а как же расстрел рабочих в Питере? Как такое можно угадать?
— Все просто, — уклончиво ответил я. — Вы же попа Гапона знаете?
— Ну….
— А, знаете ли, что он ходил к нам на заводы?
— Ну, знаем.
— А знаете ли вы, что он работал на охранку?
— Да вы что?! — разом ахнули парни. — Да быть этого не может!
— Может, — кивнул я и признался. — Я и сам с охранкой дела кое-какие имею. И Зубатов в свое время сосватал мне этого Гапона, чтобы я его допустил к себе на завод. Чтобы он там, значит, смог вести свою пропаганду.
И у парней упали челюсти. Это было, конечно, сильное признание. О том, что Гапона мне навязали никто кроме меня, Мишки и самого Зубатова не знал. И все, кто читал новости из столицы и пытался как-то анализировать там происходящее, высказывали мнение, что Гапон работал скорее на каких-нибудь революционеров, но никак не на охранку. Хотя в связи с тем, что Зубатова со службы турнули, вполне было вероятно, что поп работал на обе стороны, преследуя свои мутные цели. Сейчас, когда расстрел случился, пресса стала писать, что главный возмутитель спокойствия вдруг куда-то исчез. И тут высказывались два мнения — либо его уже убили недовольные работодатели, либо он просто сбежал. Я к великому сожалению не помнил его участи и потому предсказать его дальнейшую судьбу не мог. Как, впрочем, и маневры Лондона в связи с нашими военными успехами.
— Рот закройте, ворона залетит, — подначил я своих парней, выводя их из ступора. — Ну да, Гапон работал на охранку. Но это было сильно раньше расстрела, да и потом Зубатова сместили. Так что попяра мог соскочить с их крючка.
— А если это так? Так это что же получается, что расстрел рабочих это провокация охранки? Она таким образом пошла против царя, да? А зачем ей это, я не понимаю? Какой смысл выводить людей под пули? Зачем так делать?
— Не знаю. Честно, не знаю. Если это и дело рук охранки, то не думаю, что она прямо этого желала. Тут либо что-то пошло не так, либо это не их рук дело. И я более всего склоняюсь ко второму варианту. Нет, ну правда, не верю я в то, что в охранке служат такие упыри.
— А если не их рук дело, тогда чьих?
— Я думаю тут целый клубок. Гапон повел людей, преследуя свои цели, охранка не вмешалась на этапе подготовки из-за своих целей и революционеры наверняка подложили туда свои грабли. В газете же неспроста было написано про провокаторов в толпе. Говорили, что и оттуда тоже стреляли. И я вполне допускаю мысль, что именно первые выстрелы прозвучали именно из толпы. Эсеры и большевики на такое вполне способны.
— Вот суки, — в сердцах высказался Петро.
— Да, — кивнул я согласно, — суки. Революционеры они такие. Ленин, Троцкий, Сталин…, если они дорвутся до власти, то вы нынешнего царя будет вспоминать с теплотой и лаской. Николай, конечно, хреновый правитель, но он, по крайней мере, не кровавый диктатор. Нынешний расстрел рабочих не делает ему чести, но это всего лишь цветочки от того, что потом будут делать большевики. Так что, парни, как это не страшно для вас звучит, я сейчас, скорее, на стороне царя, чем на стороне революционеров. Страну нельзя погружать в хаос.
— Так это что же — расстреливай, кого хочешь, вешай, кого сможешь? Так что ли, по-вашему, получается?
— Нет, вы меня не услышали, — попытался еще раз донести до парней свою мысль. — Царь зря учинил расстрел. Этим он всколыхнул всю страну. Но революцию надо подавить, как бы это страшно не звучало. У нас сейчас война с японцем, возможно у нас будет война с Англией. И если страна встанет в забастовках, если царя скинут, то как потом давать по зубам британцам? Кто будет с нею воевать? Вот потому и говорю я вам, что революцию надо задавить. Стоит нам лишь показать признаки слабости, как нашу страну тут же разорвут на части. И рвать начнут, пожалуй, с Польши и Финляндии.
— Но как же все-таки расстрел! — чуть ли не хором воскликнули парни. — Все зря? Столько смертей и все зря?!
Я мотнул головой. Все же они меня не слышали. А может быть я сам виноват в том, что плохо объяснил:
— Еще раз…. Царь сделал плохо, безусловно. Он всколыхнул народ и сейчас он пойдет давить Николая. Но задавить не сможет, Николай сам погасит революцию. Но сделает это через штыки и через небольшие уступки. Будет создана Государственная Дума, будут созваны депутаты из народа. Но между сегодняшним днем и первым созывом Думы еще уйма времени, а британцам результат нужен уже сейчас. Японцы по факту войну на суше уже проиграли, а на море у них сила. Британцы кровно заинтересованы в том, чтобы проиграли именно мы, потому-то они и засуетились. Стали рассуждать о втором фронте, о поддержке нашей революции. И тут мы в такой ситуации, что нам нужно как можно скорее успокоить население, а как это быстро сделать я не знаю. Потому и говорю, что Николаю надо как можно быстрее погасить все волнения и решить ситуацию с британцами.
— Так если он быстро задавит народ, тогда все демонстрации были бессмысленны. И все смерти были напрасны. А если задавит, то и уступок не будет. Так получается?
Я пожал плечами — по этой логике получалось именно так. И снова истории встала на развилку, которую я не мог просчитать. Уж не знаю как действовали подданные Эдуарда Седьмого в моей истории, но в этой все случилось именно так. Россия оказалась посреди двух огней и перед стеной третьего. И ситуация становилась просто непредсказуемой.
— Что же вы молчите, Василий Иванович? По-вашему получается, что Николай правильно пролил рабочую кровь? Правильно сделал, что расстрелял женщин и детей?
Похоже, мои архары меня обвиняли. Впервые за все время нашего здесь пребывания они что-то ставили мне в вину. На самом-то деле я целиком был на стороне народа, но и Николая кое-как, через пень-колоду, но понимал. Он хотел сохранить власть, он хотел победы в войне, а такая неудачная развязка народного шествия и вспыхнувшая вслед за ним волнение, сильно все усложняло. И теперь нашему Императору придется крутиться ужом, чтобы успешно вырулить корабль под именем Российская Империя от стремительного приближающегося подводного рифа. И здесь ему понадобятся все силы и все умения. И я попытался еще раз донести до своих парней эту мысль. Но они не могли со мною согласиться, спорили со мною, обвиняли меня в том, что я встал на сторону монарха. А я был не на его стороне, я просто желал меньшей крови, вот и все. Но при этом так же как и простые рабочие страстно желал изменений в политическом устройстве страны.
Наверно впервые за все мое существование в этом мире я получил столько негатива от своих людей. Петро и Данил со мною спорили, кричали, я приводил им свои доводы, но, казалось, все впустую. Я, по их мнению, предавал то, к чему шел все эти годы — я предавал рабочих. Как будто и не стало в единый миг ни восьмичасового рабочего дня, ни профсоюзов, ни отпусков, ни высоких зарплат…. Попробовав взглянуть чуть подальше своего носа, я тут же уперся в то, что столкнулся с недопониманием и откровенным обвинением в крови простых людей, так, словно я и был тем человеком, который заставлял нажимать солдат на спусковые крючки винтовок. И, знаете что? Мне до самой глубины души стало обидно. Мои парни меня расстроили и на целые сутки погрузили мою душу в злобное отчаяние. Они меня никогда не поймут, никогда не примут ту сторону моих мыслей, которые хоть в какой-то мере оправдывали царя. И вот как теперь мне, осознавая подобную пропасть в понимании, вести за собою простых людей? Как теперь создавать партию?
Весь следующий день я провел в раздрае. Делать ничего не хотелось, идти никуда не желалось, и почти все светлое время суток я пробыл на берегу моря. Взяв стул из дома и поставив его на гальке, я присел на него. Лизка притащила теплую доху и корзину со съестным. И вот так, просидев, укутавшись, заедая коньяк холодными закусками, я и провел почти весь день. Я погрузился в размышления. Мысли метались под черепной коробкой, бились в лихорадочном приступе, пытаясь понять то, что происходит.
Петро с Данилом с самого утра куда-то убежали и не появлялись целый день. Подозреваю, что пошли искать приключений, напиваясь в кафешантанке.
Я сидел и смотрел на море. Серая гладь, гонимая легким ветерком, ходила рябью и набрасывалась на берег невысокими волнами. На горизонте чисто — не единого дыма из трубы кораблей, ни одного далекого силуэта. Изредка вдоль берега проходил наш катер, видимо проверяя установленные мины. Катер ходил неспешно, иногда ложась в дрейф, а сделав свои, непонятные мне дела, снова пускался в путь. И пройдя какое-то расстояние, опять останавливался и что-то возле борта химичил. Матросы работали неспешно и, я бы даже сказал — лениво.
Ближе к полудню ко мне пришел Мурзин. Как и я притащил на берег стул, и, утвердив его на гальке, опустил на него свой зад. И, так же как и я закутался в какую-то овчину.
— Чего вы, Василий Иванович, в такой меланхолии? Чего грустите? — спросил он участливо.
Я неопределенно пожал плечами:
— Да так как-то…. Настроения нет.
Он понятливо кивнул. Потом достал портсигар и с моего молчаливого согласия задымил папиросой. Выпуская в сторону облака дыма, спросил:
— Это вы из-за этих долдонов? Пустое, Василий Иванович, не стоят они того. Подумаешь, на царя они обиделись. Вам-то на них чего обижаться?
Я поежился. Поплотнее укутался в доху. Ветерок сейчас хоть не сильный, но холодный — до костей все же пробирает. А солнце хоть и греет и жарит по черной дохе, а все равно ветерок через щели неприятно проникает до самого тела.
— Нет, Егорыч, парни здесь не при чем. Я так…., в общем….
— Что «так»?
— Революция катится по стране, а я здесь сижу…, - в общих чертах обрисовал я ему свое состояние.
— Тю, — удивился он, — так вы что хотите попасть в самый переплет? Однако, странное у вас желание.
— Это не желание…. Это от бессилия. Там сейчас в Питере заводы бастуют, и мои, наверняка, в том числе, а я здесь сижу. И вырваться никак не могу.
— Господи, Василь Иваныч, вам-то что беспокоиться? Уж ваши-то люди точно бастовать не будут. Вы для своих рабочих много чего сделали — вся страна об этом знает.
— Знать-то может и знает, только рабочим всегда мало. Да просто за компанию они могут запустить стачку. У нас там под боком путиловцы, и почти у каждого из наших работников так кто-то из знакомых. Да и сами они там почти все поработали, так, что наверняка стачку поддержат.
— У вас же там Козинцев. Он-то должен справиться.
— Да, он справится, — кивнул я согласно. — У него язык подвешен, он сможет уболтать рабочих. Да и профсоюз мы не зря под своим крылом сделали — с той стороны тоже попытаются уговорить.
— Так чего же вы грустите?
— Революция, говорю, катится. Страна гореть начинает и что сгорит в этом пожаре я не знаю. А тут еще и Англия со своими угрозами.
Мурзин хмыкнул:
— Я, конечно извиняюсь, Василий Иванович, но вы как-то слишком близко к сердцу приняли ту статью в газете. Это же экзерсисы какого-то недоучки журалюги, всего-то и делов. Стоит ли на них обращать внимания?
— М-да, может и не стоит. Но, с другой стороны, ведь многое там говорилось вполне логично.
— Например?
— Например, что британский двор обеспокоен нашими успехами на военном фронте. А ты понимаешь, к чему может привести эта обеспокоенность?
— К новой войне?
— Может быть и к ней. Но на самом деле я так не думаю. Войны, скорее всего, и не случится вовсе. Британцы попробуют сыграть по-другому.
— Это как же?
— Они революцию могут поддержать. Выделят деньги главным возмутителям спокойствия и те при их поддержке развернут свою широкую деятельность. И знаешь, Егорыч, чего я боюсь?
— Чего?
— Того, что революция снесет царя, а значит все мои старания пойдут прахом. А я этого не хочу. И грош цена будет всем моим предсказаниям. И все мои клинья, подбитые к Марии Федоровне, окажутся сделаны впустую.
Мурзин как-то легкомысленно принял мои слова. Он фыркнул, махнул рукой и громко сказал:
— Да бросьте вы, Василий Иванович. Что за мысли такие? Что за страхи? И от кого — от вас?! Уж вы-то, герой Артура и самый справедливый фабрикант в стране, точно в этой революции не пострадаете. Уж вас-то трогать никто не станет — себе дороже выйдет.
— Это почему? — удивился я.
— Ну а как можно тронуть того, кто столько вложил в оборону крепости, кто построил на Высокой укрепление, которое взять не смогли? А ваши чайки, минометы, гранаты? А каски и бронепластины? Разве этого мало? Уж вы-то как никто можете писать обо все этом в газетах и не хвастаясь хвастаться. А все потому что — правда. И на заводах ваших все совсем по-другому и об этом вся страна знает. И если вас вдруг заденут, попробуют у вас все отнять или же еще что похуже, то что это за революция тогда такая? Ради чего? Только ради того, чтобы убрать Николая? А дальше тогда что?
Я хмыкнул. Оно, конечно, определенный смысл в словах Мурзина был. Уж обо мне-то страна знала как о самом что ни на есть самом первом друге рабочего люда. На мои заводах не зверствуют, драконовских штрафов там нет, по болезни кое-что оплачивается и вообще…. Профсоюз опять же есть, карманный, правда, и лично мне подчиненный, но все же…. И об этих все достижениях я сам же в газетах и трубил, специально заказывал статьи в ведущих изданиях. Так что простые люди почти по всей стране обо мне знали, не зря же очередь в отделе кадров расписана на многие месяца вперед. И люди, стекаясь в Питер, первым делом шли пытать счастья на мои предприятия.
Так что, если революция пятого года каким-то образом и скинет Николая, то я в этой кутерьме буду иметь самые малые риски быть раздавленным. Трогать меня даже тем же большевикам будет не с руки — попробуй потом объясни людям, чем им не угодили Рыбалко с Козинцевым. Но все-таки риски имелись, и именно поэтому нам следовало усилить нашу пропагандистскую компанию.
И вот с этими мыслями я вернулся в строй. После разговора с Мурзиным я ушел с берега и пошел искать Пудовкина.