С каждым божиим днем, с каждым восходом солнца весна все более и более проникала в город. Неглубокий снег давным-давно истаял и камни на сопках прогрелись. Кое-где пролезла первая робкая травка. Настроение у народа с каждыми прошедшими сутками все более и более улучшалось.
А вместе с весной, вместе с первой зеленью разбитый снарядами город накрыл смрад. Те тела, что оказались завалены под грудой построек, оттаяв, стали разлагаться. Смердящие волны поплыли по широким улицам.
Терпеть подобное было нельзя. И потому военные, а вскоре и простые гражданские приступили к разбору тех завалов, откуда запах шел наиболее сильно. Работа эта была тяжелой и грязной, но совершенно необходимой. И если солдаты, перебрасывающие друг другу кирпичи, делали это из-под палки, под принуждением и не имели от этой работы ничего кроме усталости, то гражданские лица, кои были привлечены, получали за свою помощь неплохую продуктовую пайку. И потому неудивительно, что вскоре на разборе завалов оказалась почти вся гражданская публика, от самых малых, до самых старых. Весь город, пользуясь возможностью набить хоть как-то брюхо, выполз на общественные работы.
К концу марта в город пришли новости, что Куропаткин, восполнив потери, пошел в нашу сторону. Оставив Мукден, он в течение нескольких недель грозился подойти к Квантунскому полуострову. Куда ушел японец от Мукдена и где встал в оборону, нам не было известно. Но по слухам будто бы он расположился где-то поблизости от Цзинь-Чжоу, заняв близлежащие сопки. А это от нас где-то в шестидесяти-семидесяти верстах по прямой. То есть совсем близко. И если слухи были верны, то это значит, что японцы встали в оборону в самом узком месте полуострова, там, где они могли с наибольшей эффективностью отбивать атаки превосходящих сил противника. Конечно, для Куропаткина подобное положение дел сильно невыгодно — штурмовать горы с укрепленными на них силами занятие, требующее грамотной подготовки и решительных действий, а порою и жертвенности. А на подобное наш Главнокомандующий способен не был. Та победа под Мукденом не иначе как божиим провидением никем и не воспринималась.
Вообще, японцы, оседая на перешейке полуострова, вставая в глухую оборону, сами себя обрекли на сухопутную блокаду. Единственная железная дорога оказалась перерезана нашими войсками, а те грунтовые «шоссе», что с тянулись к полуострову с восточного берега, не были способны в должной мере пропустить обозы снабжения. Да и в скором времени, полагаю, наши, пытаясь найти слабые места, растекутся веером вдоль укреплений и таким образом полностью отрежут противника. И после этого ситуация возникнет парадоксальная — японцы, держа крепость в осаде, сами будут осаждаемы. И единственная их ниточка снабжения будет производиться по морю, через порты Дальнего и Талиенваня. И вот тут самое главное для них, чтобы эта ниточка не оборвалась. И именно поэтому с конца марта снова активизировался адмирал Того. Его эскадра стала почти ежедневно подходить к нашим берегам и бомбить залив, стремясь из последних сил вывести наши корабли из строя. Он торопился, бил агрессивно, нахрапом, не отвлекаясь на наши батареи. И всем в крепости была понятна его спешка — Балтийская эскадра вот-вот должна была подойти нам на помощь. И если она придет и соединится с эскадрой Витгефта, то пиши пропало — морской путь снабжения мы в этом случае с легкостью отсечем и тогда десятки тысяч японцев на полуострове окажутся в катастрофическом положении. Без продовольствия, без боеприпасов, без резервов. А это означало жесточайшее поражение в прекрасно начатой ими войне.
Одновременно с Того и генерал Ноги подключился к бомбардировке. Этот также бил в основном по нашим кораблям. Бил вслепую, приблизительно. Иногда его снаряды попадали по крейсерам и миноносцам, принося разрушения, но в основном они падали мимо. Либо в воду, поднимая фонтаны ледяной воды, либо в портовые сооружения, принося с собою смерть и хаос. И именно поэтому жизнь в заливе и порту остановилась — там находились лишь дежурившие команды, которые должны были гасить возникающие пожары. Матросы в основной своей массе давно уже проживали на берегу, в казармах и лишь небольшая из них часть вынужденно несла вахту на своих кораблях. Витгефт с возобновлением обстрелов также сошел на берег и поселился в одной из пустующих квартир Нового Города, откуда сам залив со стоящими на якоре кораблями был виден как на ладони. И он прекрасно видел то, что приносили с собою падавшие с двух сторон снаряды.
На активность Ноги наши пытались отвечать. Закидывали в ответ их позиции, заставляя умолкнуть. И вроде бы у нас на карте все было давным-давно отмечено, где какая батарея и какого калибра находится, да только поделать мы уже ничего не могли. Снарядный голод, возникший еще осенью, никуда не делся, и наши артиллеристы били редко и только с полной уверенностью в цели. В ответ на начавшийся обстрел сделают пару залпов, заставят противника разбежаться от своих пушек и снова сидят без дела. Та же ситуация была и с Того. Его эскадра, в восьми-десяти милях от нашего берега, следуя в кильватере флагмана, стреляла без передыху, а наши батареи лишь обозначали себя, держа противника на расстоянии. И на этом все наше противодействие заканчивалось. Потому и терпели мы обстрелы, наблюдая, как редкие попадания увечат корабли. Их, конечно, ремонтировали, пытались держать в полной боевой готовности, но сил и возможностей уже не хватало.
Двадцать восьмого марта в светлый праздничный день Пасхи, японцы озверели особо. Словно желая испортить людям хорошее настроение, они с самого раннего часа включили свои бабахалки. В тот момент я «случайным» образом оказался рядом со Стесселем и Витгефтом. Мы снова обсуждали возможную мою продуктовую миссию в Чифу. И вот, сидя у Стесселя дома, на бумаге расписывая наши доли, высчитывая проценты, мы услышали первые разрывы. Адмирал, следуя долгу, оторвался на несколько минут от беседы и подошел к телефону. Вызвонил одного из своих подчиненных и вытребовал доклада:
— Куда бьют…? Да…? Повреждения…? — и спустя какое-то время распорядился: — Действовать согласно установленному порядку, — и спокойно положил трубку. После вернулся к нашему разговору: — Итак, я снова с вами.
— Что, Вильгельм Карлович, опять по вашим бьют? — уточнил Стессель, не удивляясь спокойствию адмирала.
— Да, опять по моим. Как и прошлые дни, лупит японец по крейсерам и броненосцам, — ответил тот, присаживаясь на стул и отглаживая ладонью пышную посеребренную бороду. — Ничего серьезного, давайте продолжать.
И мы продолжили беседу. Стессель, наклоняясь ко мне, продолжал инструктирование:
— Итак, Василий Иванович, как и в прошлые разы, вы должны будете приобрести все по списку. Вольностей не допускается, цены на этот раз установлены еще выше, так, что вам будет легче найти нужные объемы. Как и в прошлый раз, часть вы должны будете передать дацуну.
— Конечно. Консул, думаю, в этом посодействует, — ответил я.
— Хорошо, — склонил голову Стессель и огорошил, — только вот в чем трудность, дорогой Василий Иванович, денег в крепости осталось мало. Эту нашу вылазку мы еще осилим, но вот следующую уже не сможем. Придется брать купцов банковскими ассигнациями, а они, сами знаете, как их не любят.
— Кто же их полюбит? — усмехнулся я, развивая мысль. — Попробуй потом по этой вашей писульке вырвать деньги. Русский купец он еще как-то сможет сориентироваться, а вот китайский ни за что не разберется в вашей бюрократии.
— Все верно, все верно, — склонил голову Стессель. Витгефт, усмехнувшись, промолчал. — Именно поэтому я буду вынужден вас просить взять вашу долю….
Я позволил себе перебить Анатолия Михайловича, понимая в какую сторону он склоняет разговор:
— Но, позвольте, мне-то зачем эти ваши расписки? Что мне потом с ними делать? Бегать потом по вашим инстанциям, доказывать толстозадым, что я не верблюд?
— Что-что, простите? При чем здесь верблюд?
— А при том…. Вы же лучше меня знаете через что надо пройти, чтобы получить потом от вашего ведомства свои же деньги. Семь кругов ада придется миновать, а нервов и времени, сколько предстоит потратить, я уж и не говорю. Так что, нет, Анатолий Михайлович, я на ваши расписки не согласен. Только живые деньги. Только казначейские билеты Империи и никак иначе.
— Но позвольте, неужели вы не хотите войти в положение крепости? Разве вы не видите как нам тяжело? Как голодают люди?
— Вижу, прекрасно вижу. Но все равно работать с вами согласен только за наличку. Честно говоря, там, в Чифу и в прошлые разы не очень-то охотно брали наши рубли. Приходилось уговаривать и закупаться по завышенным ценам. Вы этого, похоже, и не знали. Так что, по-хорошему, чтобы сэкономить, я должен был бы брать с собою золото, а не ваши банковские писульки. Оно, конечно, банк гарантирует выплату по выпущенным собственным ассигнациям, но китайцам-то от этого что? Где они потом этот банки искать будут? Так что, Анатолий Михайлович, давайте-ка с этого раза начинать работать с золотыми рублями. Оно и товар найти легче будет и цену можно сбить существенно.
— Ну, вы хватили — золото! Кто же вам его даст? — ахнули оба высоких чина. Конечно же, золотые монеты в крепости были в обязательном порядке. Но в дело их пока не пускали, предпочитая тратить бумагу. Которая, в связи с неудачным начальным этапом войны, подорвала веру в себя у иностранцев. И именно потому в портовом городе Китая ее брали весьма неохотно и если брали, то накидывали к цене товара определенный процент за неудобства и риски. Что, конечно же, сказывалось на объемах закупок. С банковскими ассигнавками, то бишь с теми же самыми расписками отшлепанными в типографиях, соваться за границу вообще смысла не имело — китайские купцы не менее ушлые, чем наши и прибыли с рисками они рассчитывать умели никак не хуже.
— Ну а что? Я не вижу никаких причин держать золото за стенами крепости, — продолжил я давить свою линию. — Зачем оно вам без движения? Что вы это золото потом, солить будете?
— Нет, — категорично заявил Стессель и мотнул головой, — об этом не может быть и речи. Пока есть банкноты, следует расплачиваться именно ими.
Я развел руками:
— Что ж, тогда будем надеяться, что в связи с нашими последними военными успехами, китайские купцы будут более сговорчивыми в цене.
— Вот вы уж постарайтесь их уговорить, — настойчиво продолжал увещевать Стессель. — Для того мы к вам и обратились, чтобы вы, как успешный купец, смогли задействовать все свое имя и обаяние.
Я фыркнул и, вскинув бровь, переспросил:
— Обаяние? На китайцев? Да мы же для них все на одно лицо, разве вы не знали? Вы с таким же успехом адмирала Колчака можете выпустить на рынок, и он их всех так же обаяет. У него-то харизма такая, что собаки околевают.
Я улыбнулся и заметил, как оба высших офицера переглянулись. И только потом я сообразил, что оговорился, назвав пока еще лейтенанта будущим званием. Но Стессель и Витгефт меня не поправили, молча проглотив оговорку.
— И все же, дорогой Василий Иванович, я должен вас настойчиво просить, чтобы вы взяли свою часть именно расписками. Прошу меня извинить, то, как вы говорите, живые деньги я теперь просто так выдать не могу. Только так, Василий Иванович. Прошу нас понять, мы не можем поступить иначе.
Он был серьезен и по нему было прекрасно видно, что от своей идеи он не отступит. Видимо и вправду деньги в крепости заканчивались и он искал любые лазейки.
— А разве нельзя чтобы военное министерство передало вам деньги через наше консульство в Чифу?
На что Анатолий Михайлович лишь развел руками и пояснил:
— Бюрократия, будь она не ладна. Сие, конечно, возможно, но кто знает, сколько времени на это уйдет? Да и крупная сумма быстро не переводится, а нам ждать нет никаких возможностей. С вами в Чифу опять пойдет офицер, возможно даже тот же самый лейтенант Колчак, — Стессель особо выделил звание будущего адмирала, — и он передаст пакеты консулу. И деньги, возможно, я повторяю, возможно, придут в Чифу к следующему нашему рейду.
Я нахмурился. Иметь дела с долговыми расписками пусть даже и государственного банка иметь совсем не хотелось. Тут суть такая — даже если все выгорит, и я смогу выйти из Артура с портянками, на которых будет отпечатана крупная сумма, то обменять я их смогу ой как не скоро. При обращении в банк ассигнация будет усиленно проверяться на предмет подделки, и сличаться номера выпусков. А если еще учесть, что эти самые расписки будут выданы мне в осажденном врагом городе, то вообще, дело это затянется на неопределенный срок. Банк, куда я обращусь, будет вынужден связываться телеграфом с тем банком, откуда я получил данные бумаги, и получать подтверждения о том, что операция была проведена и обмана никакого не имелось. А при той неразберихе и при той суматошной кутерьме, коей сопровождалась война, сделать это окажется очень непросто. Будет ли в тот момент работать то отделение банка, сохраняться ли там бумаги, подтверждающие выдачу ассигнации, да и вообще, сохранится ли к тому времени само здание банка? И это только те возможные проблемы, с которыми могу столкнуться я. Что же говорить про китайцев, которым Стессель желает всучить эти писульки? Они-то как будут выцыганивать свои деньги?
Но наш разговор пошел не так как я желал. Мое желание пустили по боку, намертво пригвоздив безапелляционной фразой Стесселя:
— Нет, уважаемый Василий Иванович, при всем нашем к вам уважении, позволить себе выплату вам казначейскими билетами мы не можем. Если вы отказываетесь работать с нами на наших условиях, то так тому и быть. Мы найдем другого человека.
Я криво улыбнулся:
— О том, что вы имеете с каждой сделки определенный процент, в этой крепости знают только трое — вы вдвоем, да я один. Будете посвящать в вашу тайну четвертого?
— Будем вынуждены, — буркнул Витгефт, недовольно потрясся бородой.
— Что знает один, то знает один, — ответил я недовольно. — Что знает двое, то знает и свинья. А в нашей тайне уже трое, а вы хотите привлечь четвертого? Как вы потом удержите эту тайну втайне? Под монастырь и себя и меня подведете. До Николая дойдет — голову снимет, уж если не вам, то мне-то точно. Я для него всего лишь придворный синематографист и не более того.
И тут Стессель назидательно поднял палец, менторским тоном, протягивая:
— Во-от! Вот вы все сами и сказали. Нет у вас выхода, кроме как работать по нашему плану. Василий Иванович, давайте с вами прекращать этот балаган. В ваших же собственных интересах оставаться в тесном кругу. Ну, подумаешь, случится у вас небольшая сложность в обналичивании, так что с того? Прибыль-то вы все равно получите! И весьма неплохую прибыль, надо заметить. Уж другие купцы-то вперед телеги побежали бы за такую прибыль, и саму бы кобылу на плечи взвалили, лишь бы такой доход получить. А вы…? Ведете себя как какой-то….
Он не досказал, решив сгладить фразу. Но это не особо получилось, и мое недовольство явно отразилось на моем лице. Витгефт с прямотой свойственной флотским, рубанул ладонью воздух и возгласил:
— Что за глупости, честное слово? Я, право, вас не понимаю, ведете себя как ребенок. Не хотите работать, то так и скажите, нечего нас увещевать. Нет-нет, да-да. И без вас справимся, чай не слишком мудреная наука, людей обвешивать. Ну, чего молчите? Отвечайте.
Стессель покосился на своего компаньона и в бессилии возвел глаза к потолку. После подобного любой даст задний ход и оборвет все контакты. Вот и я, словно попав под холодный душ, мгновенно затвердел, кольнув адмирала ледяным взглядом. И не говоря более ни слова, поднялся, нервно одернул полы пиджака и шагнул к вешалке. Накинул пальто на плечи и, бросив Стесселю: «всего доброго», — вышел. Дверь за спиной громко и сухо хлопнула, отсекая полный негодования возглас генерала.
Кого они смогли найти для своих делишек я узнал лишь спустя какое-то время. Через две недели после нашего разговора скоростной миноносец с Колчаком на борту и с каким-то невзрачным человеком с хитрыми лисьими глазами, ушел в Чифу. «Бураков» вернулся через двое суток, каким-то образом проскользнув мимо эскадры японцев, а вот сам караван из пяти корыт с малой осадкой, подошел к водной границе еще спустя несколько дней на самом рассвете и, встретив густой туман, встал. Проходить по фарватеру, да по минным полям никто не рискнул. Японцы, слава богу, ввиду этого же самого тумана решили взять выходной и у наших берегов не появились. Часам к десяти туман разошелся и стоящий на якоре караван наконец-то заметили с берега. К нему вышел катер с лоцманом и уже через пару часов суда, без особых проблем зайдя в залив, встали под разгрузку. Я туда сходил, оценил объемы выгружаемого, мимоходом встретил Витгефта, наблюдающего за тем как краны вытягивают сети с товаром. И увидел рядом с ним того человека, который и проворачивал сделку. Тот что-то тихо шептал на ухо адмирала и совал в руки какие-то бумаги. И вроде бы операция прошла успешно, и человек сделал все, что от него требовалось, но вот лицо Витгефта выражало такую гамму неприязни, что становилось понятно — нанятая ими кандидатура в чем-то прокололась. Что-то сделала не так. Заметив меня, адмирал стрельнул глазами, словно я оказался на казне и отвернулся.
В крепости совсем на чуть-чуть, на самую малость стало полегче. Стессель увеличил пайки солдатам и кое-что подкинул гражданским. Нас по-прежнему бомбили с двух сторон, но делали это уже как-то вяло, безынициативно. Того со стороны моря так же продолжал выводить из строя наши корабли, Ноги же со стороны укреплений, разрушал ремонтные постройки порта. И надо сказать, что их усилия, дали-таки свои плоды. Многие наши корабли оказалась повреждены и не могли без ремонта выйти в открытое море. А произвести их ремонт наши уже не могли. Не хватало уже ни инструментов, ни материла, ни оснастки, ни людей. Кое-кого из грамотных мастеровых и инженеров за эти долгие месяцы осады накрыло взрывами снарядов, так что то, что вроде бы казалось не таким сложным в ремонте, в нынешние времена оказывалось подъемным. Вот и стояли наши корабли на якоре на внутреннем рейде. У кого-то была дыра на борту, у кого-то повреждены палубные надстройки, а у кого-то оказались разбиты орудия. Железные калеки грустно страдали в грязных водах залива, с христианской гибельной покорностью терпя могучие варварские удары.
В конце апреля совершенно неожиданно для всех опять наступила тишина. Японская эскадра перестала ежедневно тревожить нас и крупнокалиберные орудия Ноги неожиданно заткнулись. Чайка, выпущенная в небо, принесла новости, что артиллерия противника вдруг стала готовиться к походу. И готовилась спешно, так, словно куда-то опаздывала. И часть пехоты снялась со своих мест и стройными колоннами ушла на север.
Куда японцы собрались, для наших генералов не казалось загадкой. Прежние слухи о том, что после поражения под Мукденом, армия противника встала в самом узком перешейке полуострова не подтвердились. Японец встал в оборону под Инкоу. Занял там высоты и как следует окопался. Поставил пушки, нарыл окопов и натянул колючей проволоки.
Куропаткин с армией подошел к портовому городу к середине апреля и, приняв короткий бой с немногочисленным противником, занял его. Сами же укрепления японцев, которые располагались на вершинах гор позади города, штурмовать сразу не решился, а расположил войска в черте поселения, разрабатывая план операции.
Сам путь на Артур японцы заблокировали крепко. С западной стороны полуострова был единственный удобный проход шириною всего-то версты в три-четыре. Равнинный коридор с плодородной почвой. Все, что было восточнее, представляло собою сплошные горные хребты, хоть и не высокие, но для многочисленной армии совершенно непроходимые. Держать там оборону противнику не составляло никакого труда. Так что нашему Главнокомандующему предстояло решение сложной задачи — взломать окопавшегося противника на весьма узком перешейке, с одной стороны которого имелись невысокие горы с засевшими на них японцем, а с другой стороны море, с которого мог вестись обстрел с военных кораблей. Намного позже я узнал, что на этом театре военных действий скопилась огромная масса людей. Куропаткин привел с собою почти четверть миллиона солдат, а князь Ивао, командующий японскими силами, закопал в горы чуть менее ста пятидесяти тысяч. Соотношение вроде бы убийственное, но, как оказалось, не в данном случае. В начале мая Алексей Николаевич предпринял первую попытку прорыва, с поддержкой артиллерии кинул в перешеек часть войск. Но не смог прорвать с нахрапа, положил тысячи людей и ни с чем отступил. Следуя своей натуре, он не проявил настойчивости, а предпочел взять паузу. Решение, вроде бы здравое, позволяющее лучше разобраться в ситуации, но нам, сидящим в крепости, эта задержка не добавляла оптимизма.
По своим каналам, то бишь через прикормленных китайцев, штаб крепости узнал, что японцы, отбившись один раз, так же сделали собственные выводы и еще глубже вгрызлись в сопки, еще больше накопали окопов и рвов. Через порт Дальний в срочном порядке стала приходить обильная помощь — продукты, боеприпасы, медицинские препараты, колючая проволока и тому подобное. И очень обидно было видеть, как мимо наших батарей, за пределом досягаемости, шныряют туда-сюда торговые суда под флагами Японии, Британии и Америки, а мы не были в состоянии что-либо сделать. Никак помешать мы этому не могли. Там же в Дальнем, как и в Талиенване и в других населенных пунктрах были развернуты дополнительные госпиталя, в которых проходили лечение раненые. Легкие, получив помощь очень быстро возвращались в строй.
Медлительность Куропаткина выбешивала. Многие, уставши ждать, позволяли себе откровенно ругать Главнокомандующего, обвинять его в нерешительности и недостойной трусости. Но в крепости не все знали, что Куропаткин пока и не мог поступить иначе. Ситуация под Инкоу сложилась патовой — слишком уж узок был коридор для наступления и слишком уж значительные массы противника стояли в обороне. Да и японская эскадра, что перестала бомбить наши корабли на внутреннем рейде, неожиданно встали на якорь в прямой видимости от китайского города и с дистанции недостижимой для наших пушек, принялась обстреливать наши войска с больших калибров. И Куропаткин был вынужден отодвинуть часть армии на несколько верст вдаль от берега. Ни о каком наступлении речь пока вестись не могла. По крайней мере, до тех пор, пока японские крейсера находились близь берега. Эскадра у японцев, если сравнивать ситуацию с карточным покером, была словно джокером — той картой, которая неожиданно усиливала раскладку противника.
Я эти дни проводил в тягостном безделье. Слонялся по унылому городу, топтал тропинки холмов, сидел на берегу пока еще холодного моря и изредка кидал в невысокие волны камушки. Деньки наступили теплые. Солнце светило, грело, заливало окрестности жаркими лучами. Из земли полезла трава, а редкие деревья пустили первые листочки. И выползли из-под земли отогревшиеся мухи, которые первым же делом собрались там, где проходили сильные бои. И над вторым фортом, разрушенным почти до основания, и над горой Высокой на долгие недели повисли черные облака жирных мух, гудящих словно натруженный высоковольтный трансформатор.
В городе помимо голода царствовала цинга. Люди страдали от недостатка витаминов. У них опухали и кровоточили десна, выпадали зубы, а воспаленные суставы причиняли людям, особенно людям в годах, постоянную, ни на минуту не ослабевающую боль. И люди, мучимые цингой, словно коровы в первые же дни слизали всю выползшую траву. Ели ее сырой, рубили на жидкие супы и просто делали растекающиеся по тарелками каши-размазни. Я однажды увидел, как какая-то семья, живущая в землянке неподалеку от меня, сварила такую кашу и сожрала ее горячей. А потом из-за вставшей колом в животе травы тря дня болела, не в силах подняться. Людей было жалко, но помочь им я не мог. Лишь продуктов немного подкинул, попросив не болтать об этом. Да потребовал от Лизки зарубить курицу и сварить из нее бульон, а потом отнести его той семье. Что она и сделала, уменьшив нашу «птицеферму» на одну голову.
В той семье имелся один пацаненок, звали которого Валентином. Подросток лет двенадцати, рассудительный и ответственный не по годам. Он, видя ту нужду, с которой столкнулись его родители, сам принял решение и пошел с отцом в город, искать работу. Отец его, мужик с уже посеребренной бородой, пошел добровольцем и за небольшую пайку стал помогать военным — в охране под ружьем стоять, завалы разбирать, да восстанавливать постройки, перебирая целые и битые кирпичи. Пацан же, понятное дело, за отцом пойти не мог и потому по его совету стал стучаться в двери людей, выспрашивать у них любую работу. Воду там принести, угля натаскать, по дому руки приложить и еще кое-что по мелочи. Чаще всего ему не удавалось найти ничего — люди лишь качали головой, показывая, что помощь его не требовалась. Но иногда, в редкие дни, ему удавалось найти хоть какую-нибудь работу, и тогда вечером он возвращался в свою землянку сильно уставшим, безумно чумазым, но абсолютно счастливым, неся за пазухой несколько корочек серого хлеба. Иногда возвращался вместе с отцом, на пару неся совместно заработанные крохи.
Часто он стучался в калитку и нашей ограды. Лизка к нему выходила, и отрицательно мотало головой — работников у нас и самих хватало. Пацан уходил от нас не солоно хлебавши, но на следующий день снова стучался и выпрашивал работы. И снова Лизка его гнала прочь. И так повторялось почти каждый божий день. Настойчивости парню было не занимать. Лишь те дни, когда они слегли всей семьей, парень к нам не приходил, что, собственно и заставило меня озаботится и подкинуть им кое-что из жратвы. А когда они более или менее пришли в себя, пацан снова постучал в калитку. Громко так, требовательно, так, как никогда до этого не стучал.
Лизка, хмыкнув, вытерла руки о передник и пошла снова отваживать мелкого работника. И я вышел следом.
Парень предстал пред нами в образе кощея. Сильно исхудалым, со впалыми щеками и глубокими, цветом Черного штормового моря, синяками под глазами. Увидев меня, пацан стянул с головы видавший виды картуз и глубоко поклонился, сложившись едва ли не пополам.
— Чего ломаешься? — с легким удивлением спросила его Лизка. — Работы все равно дать не могу.
— Тятька с маманькой просят передать свою благодарность, — ответил он, поднимая глаза на меня. — От смерти вы нас спасли. Вероничку особливо. Если бы вы супа куриного нам не передали, то померла б она наверняка. Этим супом мы ее и отпоили.
Вероника — младшая сестра Валентина, двух годиков от роду. Веселая малышка, на голову которой так не вовремя свалились такие испытания. Видел я ее раньше, по ранней зиме, когда парень, когда сам еще был в силах, а проблема с продовольствием еще не встала так остро, со смехом катал ее на санках.
— Чего же сами не пришли? — не нашелся я что ответить.
— Они еще болеют. Только я смог встать. А как встал, так тятька меня к вам погнал. Да я и сам хотел, если честно. Сказать вам хотел…. Спасибо вам большое, Василий Иванович, пусть вас Бог благословит, — и Валентин снова сломался пополам. — Пускай вам Боженька помогает вам во всех ваших добрых делах.
И сказав это, парень пошел прочь с глубоким чувством исполненного долга. За моей спиной вдруг подал голос Данил:
— Эй, пацан!
Валентин обернулся:
— Чего, дядь?
— Жрать-то хочешь?
Он, молча, развел руками — ответа не требовалось.
— Есть для тебя работа на сегодня. Тяжелая и грязная. За жратву. Согласен?
— Да, дядь. Согласен. А что делать надо? — с готовностью откликнулся пацан и уставился на Данила глазами полными благодарности.
— Уголь с телеги раскидать. Справишься?
— Да, дядь, справлюсь. Я сильный.
— Ну, тогда присядь пока здесь. А как телега придет, так бери лопату, ведро и стаскивай уголь в тот короб. Все понял?
— Да, дядь, понял. Спасибо.
И Валентин уселся на лавочку, что стояла вкопанной рядом с воротами. Уже в доме, Данил, не дожидаясь удивленных вопросов, односложно пояснил:
— Обед свой ему отдам.
Видимо и у этого прожженного носоворота дрогнула душа, раз он решил подкормить мальчишку. Лизка, на такое заявление, взяла со стола деревянную ложку и со всего маху, шлепнула ему по лбу:
— Еще чего! Что б и не думал отказываться! Я ему гречки по-быстрому сварю.
Через два часа к воротам подъехала телега, груженная бурым углем. Валентин, как и договаривались, схватил ведро, лопату и, отстранив, спрыгнувшего с возницы, удивленного Петра, принялся за работу. Рьяно замахал лопатой. Но, все-таки сил у паренька было маловато. Вскоре он выдохся и так весело начавшаяся работа, замедлилась. Тот объем, что один взрослый человек мог сделать за двадцать-тридцать минут неспешного труда, Валентин осилил только через пять часов. Лизка, не став дожидаться полной разгрузки, решила подкормить паренька. Принесла ему миску с дымящейся кашей и, вложив ее в дрожащие руки и сунув в не сгибающиеся пальцы ложку, приказала есть. Валентин, прежде чем присесть на лавочку, настороженно стрельнул глазами в окно.
— Да ешь ты уже, не зыркай, — строго сказала Лизка.
— А тот дядя не будет на меня ругаться? Я же не до конца работу сделал.
— Не будет, — пообещала она, — ешь.
И Валентин замолотил ложкой. Сухая, без масла, гречка обжигала и вставала поперек горла. Но парень ел, пропихивал в глотку кашу ложку за ложкой, которая, тут же вставала колом. Он давился, кашлял, стучал кулаком по груди, но есть не прекращал. Лизка, видя его мучения, принесла стакан горячего и сладкого чая, который парень воспринял словно манну небесную. С такой прекрасной смазкой обед пошел веселее.
Валентин не смог осилить всю миску. Съел ровно половину и откинулся тяжело. Посмотрел снизу вверх на Лизку и спросил:
— А можно я остальное сестренке своей отнесу?
— Не надо. У меня там еще гречки много наварено, потом я ее тебе всю отдам. Будет чем подкормить сестру и родителей. А эту сам лучше доешь.
Валентин вздохнул, отправил в рот еще пару ложек, а затем, прожевав, признался:
— Нет, не могу больше, теть Лиз. Не лезет. Лопну скоро.
Лизка кивнула и, забрав посуду, ушла. А пацан спиной упал на лавку и блаженно замер, ощущая приятную тяжесть в животе. Полежал так минут десять, подождав, когда каша равномерно распределиться в желудке, а потом поднялся и снова взялся за ведро с лопатой. Залез на телегу и с новыми силами взялся за работу.
В конце, когда телега оказалась выгружена и выметена жесткой метлой, Валентин получил свою оплату — завернутый в грубую тряпку чугунок с еще теплой гречкой. Оплата, если честно, по нынешним временам просто шикарная — любой взрослый был бы рад так поработать.
— Посуду вернешь, — напутствовал его Данил, отправляя к родным.
— Да, дядь, — кивнул парень, — обязательно, дядь. Спасибо вам большое, дядь.
И Валентин, с чувством исполненного долга на негнущихся ногах поплелся домой, неся в дрожащих руках такой приятный тяжелый котелок.