Под вечер, когда стало темнеть, к борту причалила шлюпка, и лейтенанту передали записку из нашего консульства. Он ее прочел и, еще больше осунувшись, сообщил:
— С дацуном у консула договориться не получилось. Пекин требует немедленного разоружения и интернирования.
— Ожидаемо, — ответил я.
Он удрученно кивнул. Потом сказал:
— Знаете, Василий Иванович, я, когда был на борту у китайского адмирала, то видел там японского офицера.
— Ого! Что же это значит?
— Это значит, что китайцы пляшут под японскую дудку. Я тогда уже понял, что нам здесь удачи не видать. Адмирал Цао мне напрямую сказал, что у него есть приказ адмирала Того с рейда нас не выпускать. И в ремонте не помогать.
— Подождите, Михаил Сергеевич, я не понял. Ему что, китайскому адмиралу приказал японский адмирал Того? Как такое может быть?
— Да чего тут непонятного? Легли они под японцев как дешевая проститутка и ноги раздвинули. Боятся их больше чем нас.
Мы продолжили сидеть. Почти не пили, медленно тянули бутылку водки, не позволяя хмелю загулять в крови. Лейтенант время от времени выходил из каюты и принимал доклады подчиненных. На корабле все было в порядке, экипаж хоть и находился так же в удрученном состоянии, но все же держался и эмоциям выхода не давал. Несколько человек китайцев, что наблюдали за порядком, находились на верхней палубе и внутрь корабля не спускались. Лишь ходили парами от кормы до носа и обратно и хищно зыркали узкими глазами.
Ближе к полуночи пришла новость, что на рейде были замечены японские миноносцы. И вот тут лейтенант встревожился:
— Неизвестно что от них можно ожидать. Вряд ли торпедируют, но мину под нас подложить втихую могут. У этих варваров нет никакого понятия о чести.
И руководствуясь этими мыслями, он запретил экипажу ночевать внутри корабля. Всех выгнал на палубу. Благо ночь была теплая и по-тропически удушливая. А вскоре пришла еще одна новость — китайцы спешно погрузились на свою шлюпку и, шумно молотя веслами, ушли к берегу.
— Бегут, крысы…, - злобно прошипел лейтенант, вглядываясь в темноту ночи. Он пытался разглядеть японские миноносцы, но не мог. Лишь нечеткие силуэты были видны над черной водной гладью, но угадать их принадлежность никак не получалось.
Но все было тихо. Если слухи и были верны, то, скорее всего, встреча откладывалась до завтрашнего утра. Рощаковский походил минут двадцать по палубе, послушал море, а затем скомандовал бодрствующей команде:
— Отдыхать, братцы, — и сам ушел к себе в каюту. Вторые сутки без полноценного сна все-таки давали о себе знать. Я же остался на верхней палубе, без зазрения совести усевшись недалеко от верхней вахты. Рядом со мною пытались заснуть матросики, они ворочались, бубнили что-то вполголоса. Кто-то уже захрапел, утомленный последними событиями. А я сидел, прислонившись спиной к металлу, и смотрел на черное без лунных проблесков море.
— Ваше благородие, — вдруг обратился ко мне мичман с верхней вахты, — Василий Иванович, спите?
— Нет, не сплю, — ответил я.
— Не можете? — спросил он риторически, понимая мое состояние. Я тоже устал, за минувшие сутки поспал всего ничего. А сейчас эта же усталость и мешала мне сомкнуть веки. Едва закрывал глаза, как перед мозгом всплывала картинку минувшей ночи, когда мы на скорости уходили от преследователей, как прыгали по волнам и черпали соленую воду. — Не спали бы вы на палубе, не нужно вам это. Матросы они привычные, а вам по чину не положено.
Я хмыкнул:
— Так я же без чинов.
— Все равно не положено. Вы человек уважаемый, негоже вам вместе с простыми матросами в обнимку спать. Идите ко мне в каюту, там отдохните.
— Да нет, спасибо. Я лучше здесь на свежем воздухе. А там внутри душно.
— А хотите, я прикажу вас на берег отправить? Чего вам здесь ночевать?
— Не надо, — отмахнулся я от мичмана, а затем честно сказал: — Знаете, японцы сюда ранним утром должны прийти. Так вот я хочу в этом момент находиться рядом.
— Боже мой, Василий Иванович, зачем вам это?
— Интересно, куда ситуация вывезет. Свидетелем хочу быть, чтобы потом Марии Федоровне и самому Императору рассказать. Из первых уст, так сказать.
— А-а, — протянул мичман, не найдя что на это возразить. И отстал от меня.
Мы все ошиблись, когда думали, что японцы станут дожидаться рассвета. Глубокой ночью на воде послышался приближающийся плеск весел, и вся команда «Решительного» поднялась на ноги. Вскоре перед бортом представилась шлюпка. С нее крикнули:
— Японский офицер желает говорить с командиром корабля и просит разрешения взойти на палубу.
Шлюпку осветили фонарями.
— Ба! Господин Хирото, вы ли это?! — воскликнул я от неожиданности. В шлюпке находился тот самый цирюльник, у которого я когда-то скоблил морду. Сато Хирото собственной персоной. — Все-таки вы шпионили у нас в Артуре, не так ли? На службе у японцев состоите?
Он очень сильно удивился, увидев меня здесь. Даже не отреагировал на обвинение в шпионаже, лишь так же вскинул брови и недоуменно спросил:
— Господин Рыбалко? Вы?
Японский офицер что-то у него спросил. Хирото ответил и тот громко его переспросил:
— Корева Рибаруко-сан деска?
И получив утвердительный кивок, так сверкнул глазами, что становилось понятно — офицер дернул удачу за хвост.
Меж тем на палубу поднялся Рощаковский. Ему передали просьбу японского офицера.
— Пусть поднимаются, — разрешил он.
— Михаил Сергеевич, стоит ли…, - попытался повлиять на ситуацию мичман, но Рощаковский отрезал:
— Это парламентер. Пусть поднимается.
Они взобрались. Японский лейтенант при штатном оружии и с мечом на поясе, Сато Хирото в гражданской одежде и с десяток матросов при полном вооружении с примкнутыми к винтовкам штыками. Странным казалось то, что у матросов к оружию были примкнуты штыки. Словно и не матросы это были, а простая пехота. Или десант….
Японец, демонстративно положив руку на рукоять меча, стал громко зачитывать бумагу. Хирото переводил:
— Предлагаю командиру миноносца немедленно выйти в море и вступить со мною в бой. Если ваша машина неисправна, то мы выведем вас на буксире в море, и там вы примите сражение. Ежели командир «Решительного» отказывается, то ему и его команде надлежит немедленно сдаться и уповать на нашу милость и милость императора.
За спиной наглого офицера кто-то из подчиненных развернул японское полотнище. С верхней вахты донеслось приглушенное ругательство, и в ответ этой демонстрации наш мичман в руках развернул спущенный ранее Андреевский стяг.
Рощаковского разозлила манера японца. Тот вел себя слишком уж нагло, по-хозяйски. Скалил белоснежные зубы, смотрел вызывающе на нас, бросал алчные взгляды в мою сторону.
— Мы не сдадимся, — твердо заявил лейтенант. — И я не потерплю на моем корабле вашего флага. Требую немедленно его убрать.
Японец словно не услышал его. Повторил:
— Предлагаю вам принять бой. Уважая тишину нейтрального города, предлагаю вам выйти в море и там с честью принять рыцарский бой.
— Рыцарский?! — ахнул сверху мичман, а Рощаковский, не услышав своего подчиненного, решил:
— Хорошо. Мы примем бой. Но прежде чем выйти в нейтральные воды, укажите адмиралу Цао, чтобы он вернул нам орудийные замки, минные ударники и личное оружие экипажа.
Японец нагло и снисходительно улыбнулся:
— К сожалению, мы не имеем влияния на адмирала Цао и мы не властны вмешиваться во внутренние дела Китая.
— Это вы-то не властны? — рассвирепел лейтенант. — Ваш офицер все время сидит подле Цао, диктует ему указания адмирала Того и вы не властны?
Японец не ответил, лишь еще больше расплылся в наглой и злорадной улыбке. Наши матросы, видя, как идет диалог, постепенно приходили в нервное возбуждение. Кто-то втихую бормотал проклятия, кто-то предлагал просто дать наглецу в морду, а дальше будь что будет. Сато Хирото тоже лыбился, ситуация его явно забавляла.
Меж тем, пока велась напряженная беседа, пока японский офицер выдвигал ультиматум, к борту, к корме подошла вторая шлюпка и на палубу, словно тараканы взобралась еще одна команда японцев. Так же все при оружии, готовые немедленно вступить в бой. И в этот момент ситуация стала всем предельно ясна — «Решительный» хотели просто взять десантом. Японцы с кормы стали пробираться вперед, нагло расталкивая наших матросов, пробираться поближе к своим. Наши пытались огрызаться, толкались в ответ, но более усилий к сдерживанию не прилагали — ожидали приказа. Лишь молча стали вооружаться, кто гаечным ключом, кто свайкой, кто еще чем-то тяжелым. Мичман с верхней вахты сообщил:
— К нам идут два японских миноносца и один крейсер.
Рощаковский плотно сжал губы, сдерживая гнев. Бросил ненавидящий взгляд на японского лейтенанта, склонился к ближайшему матросу и что-то буркнул ему в ухо. Тот немедленно убежал и скрылся в недрах корабля.
— Что вы ему сказали? — перевел Сато требование японца.
— Не ваше дело, — грубо оборвал Рощаковский.
— Вы должны немедленно ответить.
— Ничего я вам не должен. Это вы находитесь на корабле иностранного государства, в водах принадлежащих третьему государству, которое не участвует в нашей с вами войне. Вы, находясь здесь и требуя немедленной сдачи, нарушаете все немыслимые законы. Требую от вас немедленного удаления.
— Мы не уйдем. Мы требуем вашей сдачи…. Или выходите в нейтральные воды, чтобы принять честный бой.
Они препирались несколько минут. Рощаковский был в гневе, но пока что сдерживал себя, японский лейтенант откровенно забавлялся, отвечая на его выпады, снисходительными улыбочками и наглыми фразами. И все это еще больше заводило экипаж «Решительного». Наконец из недр корабля появился недавний матрос и кивнул Рощаковскому. И с этого момента ситуация на борту вмиг изменилась. Лейтенант громко крикнул:
— Братцы, делай как я! — и с силой, с оттягом вмазал кулаком по морде японца. Тот отшатнулся, упал на задницу и непроизвольно схватился за разбитую губу. А команда только этого и ждала. По всей палубе началась схватка. На чью-то голову опустился тяжелый гаечный ключ, кого-то просто в четыре руки швырнули за борт. Раздались одиночные выстрелы и визг срикошетивших пуль.
Японец быстро пришел в себя. Вскочил на ноги, рванул из кобуры револьвер и выстрелил в Рощаковского. Тот схватился за ногу и стал медленно и удивленно оседать на палубу.
На верхнюю вахту бросилось сразу несколько вооруженных японцев. Они попытались вырвать из рук мичмана Андреевский стяг, но тот держал цепко и тогда они принялись забивать его прикладами. Мичман упал, подобрал под себя флаг и его спину тотчас стали охаживать тяжелые ботинки.
И я, находясь рядом с Ращаковским, не остался в стороне от битвы. С каким же наслаждением я вмазал по монголоидной шайбе Хирото, с каким удовольствием я почувствовал, как проминается его челюсть…! Это ощущение было не передаваемо, меня накрыл какой-то первобытный восторг. Никогда в жизни я не ощущал подобного. Никогда, даже в самых тяжелых и ответственных спаррингах.
Цирюльник рухнул без сознания, пуская кровавые слюни. Матрос слева от него пытался стянуть с плеча винтовку и пырнуть меня штыком, но и его я по-боксерски отправил в нокаут. Он сложился словно карточный домик.
Все это действие заняло от силы секунды три-четыре. Рощаковский все еще оседал на палубу с прострелянной ляжкой, закрывая дыру ладонью, я уже остался один на один с японским лейтенантом. Слащавая наглая улыбочка сползла с его загорелого лица и теперь в его глазах проявилась нескрываемая ненависть. Переведя взгляд на меня, он что-то мне крикнул и ткнул в мою сторону стволом револьвера. Видимо, предлагал сдаться. Он бы не промахнулся, да только времени на то, чтобы нажать спусковой крючок и спустить курок я ему не дал. Расстояние было смешное — быстрый удар ногой и револьвер, на прощание стрельнув в черное небо, улетел за борт.
Японец рассвирепел. Дернул из ножен меч и словно дубиной вознес над головой. Опять что-то крикнул.
— Хрен тебе, морда японская, — крикнул я ему в ответ и тот с резким выдохом опустил на меня холодную сталь. Так и убил бы единым движением, да только не зря меня столько гоняли с казацкой шашкой — пригодился навык. Да и японец фехтовать не умел и меч на поясе носил лишь для подтверждения статуса. Я закрылся тростью от удара, перевел его в касательный и заставил сталь уйти вниз. А когда и японца потянуло вслед за оружием, я лишь сделал небольшой шаг в сторону и коленом впечатал ему в пах. Тот издал сдавленный стон и согнулся. Меч оказался брошен и его руки непроизвольно схватились за причинное место. А затылок его вот он, прямо передо мной — словно лакомая мишень для тяжелого набалдашника трости. Туда-то я его и опустил, с хрустом отправляя наглеца в японскую нирвану.
Рощаковский тем временем справился с первым шоком. Опять поднялся на ноги. Бросил взгляд на верхнюю вахту, увидел, что там без жалости запинывают мичмана и пытаются водрузить свою тряпку, крикнул:
— Братцы, бросай желторотых за борт! Не жалей их!
И сам, не смотря на рану, схватил за шиворот подвернувшегося под руку матроса и потащил к леерам. Перегнул за его за борт и отпустил. Да только японец цепко схватился за нашего лейтенанта и утянул его с собой. Они упали в шлюпку и там продолжили борьбу. Рощаковский был и выше и сильнее и по массе значительнее и потому он сразу же подмял бедолагу под себя и принялся охаживать морду тяжелым кулаком. Японец закрывался руками, как мог, истошно пищал:
— Неть, руськи, неть! Неть!
Рощаковский лупил его, войдя в раж, почти ласково приговаривал:
— Да, сука желтопузая, да! Будешь ты у меня батюшку Императора слушаться, будешь!
А японцы все прибывали. Подходили новые шлюпки, и новый десант, словно горох, высыпал на палубу, теснил нашего брата. На Рощаковского сверху спрыгнуло сразу несколько японцев. Двоих он сокрушительными ударами свалил в воду, а остальные, навалившись, подмяли его под себя и вытолкали из шлюпки вон. Раздался всплеск, на мгновение лейтенант скрылся под черной водой, но затем вынырнул и снова попытался забраться в шлюпку. Но его отогнали прикладами. Тогда он мощными гребками поплыл к корме, в надежде с той стороны забраться на корабль.
Меня тоже одолевали японцы. Их было четверо и они были с оружием. Сняли винтовки с примкнутыми штыками и пошли на меня стеной. Не стреляли, видимо желая взять живьем. На палубе было узко, и они скорее мешали друг другу, толкались локтями. Я испытывать судьбу не стал, начал отступать, ища место, где можно будет спрятаться от пуль. Нашел такое, свернул за угол какой-то палубной надстройки и уже оттуда, рванув из потайной кобуры пистолет, открыл по наступающим огонь. Один японец рухнул, другой присел, бросая оружие из раненой руки, другие же, не сговариваясь, открыли огонь. Надстройка защитила, да и стрелки они были неважные, пули, свирепо прожужжав, прошли мимо.
Свалка шла по всему миноносцу. Наши дрались отчаянно, крушили головы и выбивали зубы тяжелыми предметами и по-крестьянски разбивали носы кулаками. Швыряли тщедушные тела за борт и приходили на помощь своим сослуживцам. Мы бы отстояли корабль при равных количествах, даже с учетом того, что у нас не было огнестрельного оружия. Но японцы все прибывали и прибывали и уже совсем скоро нас стали давить численно. Нас не убивали, места для того чтобы вскинуть ружье не было, но и не щадили. Крушили нас прикладами, когда было можно кололи штыками. Изредка слышались сухие револьверные плевки.
С кормы стал выползать злой Рощаковский. Вытягивал свое тело на палубу, матерясь как последний кочегар, выбирая себе будущую жертву. Его заметили, стали стрелять. Пули проходили мимо, не пугая лейтенанта, а лишь приводя его в еще большую степень остервенения. Лицо его исказила гримаса и он стал похож на берсерка. Он уже почти перекинулся через леера, но тут одна пуля с чавканьем влепилась в уже раненную ногу, и лейтенант сорвался обратно в черную воду.
На меня наседали. Те стрелки, что пытались достать, побоялись лезть на рожон. Отстрелив несколько патронов, они передернули затворы и взяли угол на прицел. И медленно-медленно стали подходить. Но я на них уже не обращал внимания, в этот момент я уже валялся на палубе, крошил рукоятью пистолета чьи-то кривые зубы и сам получал по затылку сокрушительные удары. Моя голова звенела, трещала, каждый удар, словно церковный набат сотрясал самый последний нерв в мозгу, но я каким-то чудом умудрялся не терять сознание. Добил того, что был подо мною и, упав в сторону, увел голову из-под очередного удара тяжелого кулака. И увидев своего обидчика, вскинул пистолет и выпустил в него две последние пули. Теперь пистолет как оружие стал бесполезен, теперь он стал всего лишь массивным кастетом. И потому встав, и зло сплюнув на палубу, я выбрал в общей сваре того, что был ближе, и вмазал ему по бритому затылку, рассекая кожу надвое, оголяя белый череп. Тело мешком упало под ноги.
И тут в недрах «Решительного» раздался мощный взрыв. Те, что были на носу корабля, не устояли и упали на палубу. А вскоре и следующий взрыв содрогнул корпус и вода стала быстро затапливать носовые отсеки. Люди поняли, что миноносец обречен и более бороться за его жизнь не имело смысла. И тогда уже и наши моряки и японские сиганули в воду. Кто-то, бросив оружие, ушел с головой в непроглядную глубину, а кто-то кому повезло, прыгнул в рядом стоящие шлюпки. И уже в шлюпках борьба разгорелась с новой силой.
Я тоже прыгнул. Ушел под воду на глубину, потом свечкой взлетел на поверхность. Рядом о борт корабля билась шлюпка и в ней шла драка. Двое японцев били прикладами нашего матроса, забивали его до смерти. Я рывков забросил тело позади них и пока они разворачивались, схватил ближайшего за шиворот и по-простому швырнул за борт. Тот нелепо взмахнув руками, с брызгами скрылся под поверхностью. Второго японца я саданул рукоятью пистолета по челюсти и также отправил в свободное плавание.
— Жив? — не глядя, спросил я матроса, что отходил от побоев.
— Жив….
— Тогда поднимайся, наших будем спасать.
Как бы ему не было больно, как бы не застилала его глаза набегающая с рассеченной брови кровь, но он беспрекословно сел за весла и, оттолкнув шлюпку от погибающего миноносца, мастерски развернул шлюпку и пошел по головам. Иногда специально, когда появлялась такая возможность, глушил веслом иноземные головы, не позволял им приблизиться.
Вскоре я затащил одного матроса, потом второго. Они также сели за весла и дело пошло веселей. Минут десять мы ходили вокруг «Решительного», спасали православных. Рядом ходила шлюпки полные японцев. Те повторяли за нами, подбирали своих, отталкивая веслами наших матросов.
Всех мы взять в шлюпку не смогли. Она вскоре набилась до отказа и потому пришлось грести к берегу. Там сошла основная масса матросов, там же остался и я. Те же кто не был ранен и был в силах, взялись за весла и пошли спасать остальных. Но как оказалось позже, идти им в сторону «Решительного» был уже не зачем. Там вовсю трудились китайские шлюпки и джонки. Те ходили по воде, вытаскивая всех подряд.
Весь Чифу поднялся от прокатившегося над рейдом мощного взрыва. Кто-то высыпал на берег поглазеть, кто-то забегал туда-сюда. Появилось много иностранцев, высматривающих детали происходящего. Наш «Решительный» после подрыва так и не затонул. Зачерпнув носом воду, погрузившись им и обнажив ходовые винты, он все же остался на плаву. И с берега было неплохо видно, что к нему подошли японские корабли.
Позже я узнал, что дважды раненый в ногу Рощаковский отплыл от стремительно погружающегося миноносца и попытался спастись на какой-то китайской джонке. Но там рыбаки его испугались и, шлепая по воде бамбуковыми шестами, от себя отогнали. Спустя какое-то время его подобрал катер, спущенный с китайского крейсера. Там ему оказали первую помощь, провели небольшой допрос и утром отправили на берег в госпиталь при католической миссии.
Следующий днем город гудел словно встревоженный улей. Все разговоры только и шли о неслыханной японской наглости. И многие иностранцы, что здесь обитали, стали вдруг проявлять симпатию к нашим морякам, осуждая вероломство азиатского противника. Всем стало в какой-то миг понятно, что все это стремление японцев выглядеть по-европейски, это всего лишь мишура, обманка. Варварская сущность, азиатская хитрость и настоящее отношение к международным законам стала вдруг всем очевидна. Журналисты, что толпою ходили по городу, ища свидетелей и участников происшествия, молниями слали телеграммы по миру, где в красках описывали коварство японского командования и храбрость наших моряков.
На рассвете, когда все более или менее пришло в норму, я отправился в гостиницу, благо та была под боком. Там я скинул с себя мокрое и отдал на стирку, сушку и глажку. А так как запасного белья кроме нижнего я с собою не взял, то и вышло, что я временно оказался заперт в собственном номере. Здесь-то меня и нашел переполошенный Петро, без стука ворвавшись в дверь. Увидел меня спокойно сидящего в халате и попивающего крепкий кофе, и успокоено выдохнул:
— Ну, слава богу, с вами все в порядке. А то мне понарассказали небылиц.
— Со мною все в порядке, — с легкой усмешкой ответил я тому, кто должен был по идее меня охранять. Но в укор я ему это не ставил — сам ведь отпустил. — Ты сам-то где был? С Юн?
— Ну, да…, с ней, — не стал он скрывать. — А вы здесь всю ночь были? Никуда не выходили?
— Ну, почему же? Вот на «Решительном» ночью был, с японцами подрался немного.
— Так это правда! — скрежетнул он зубами, и было непонятно то ли он жалеет, что оставил меня без присмотра, то ли был недоволен тем, что самому не удалось почесать кулаки об японские морды.
— Правда. А так разве не видно?
И только теперь он вгляделся в мое лицо. Издалека, да затененное шторой оно казалось нормальным, но едва я пододвинулся под луч солнца, как Петро ахнул:
— Да… твою… бога душу мать!
Мое лицо в драке пострадало. На нем были ссадины на скуле и щеке, левый глаз слегка заплывший и затянувшийся свежим синяком, нижняя губа припухла. Все это было хоть и страшно на вид, но на самом деле ничего серьезного — неделя и лицо в норме. Больше всего меня сейчас беспокоил затылок, который нещадно ломила боль. Прикасаться даже легонько пальцами к нему было неприятно. И я к Петру повернулся спиной и попросил:
— Глянь, что там. Страшно?
Он подошел, оценил старания безымянного японца, присвистнул:
— Вам бы ко врачу, Василь Иваныч.
— Что там?
— Зашиться бы вам не мешало. Кто-то вам хорошо черепушку раскроил.
Я на самом деле думал, что там, на затылке просто большой синяк и огромная шишка. Прикасаться к ней было больно и больно было крутить головой. Думал, что пройдет и потому после того как я оказался на береге никому себя не показывал. А, выходит, надо было. Некоторые наши матросы оказались ранены и о них вскоре позаботились местные власти. Когда на берег прибежала полиция, когда прибежал местный губернатор, он же дацун, когда к берегу пристал катер с бледным адмиралом Цао, тогда и получили матросы помощь, кого-то осмотрели и перевязали, а кого-то отправили в госпиталь. Кривящегося от боли, после схлынувшего адреналина Рощаковского с рассветом отвезли в католическую миссию. Там, говорят, был неплохой врач, который мог оперировать огнестрельные ранения. А я же, посмотрев на эту суету, поняв, что здесь лишний, просто удалился и заперся в номере, намереваясь здесь обсохнуть и, хотя бы чуть-чуть поспать. Хотя какое там — поспать? После всего случившегося я весь день буду словно заведенный вспоминать случившееся, прокручивать всю схватку в голове.
Петро сбегал к хозяину гостиницы и попросил того вызвать доктора. Пришел китайский врач, осмотрел меня, поцокал языком и принялся за лечение. Выстриг мне на затылки волосы, отмочил коросты и совсем по-европейски стал зашивать кривой иглой. Предложил мне в качестве анестезии курнуть трубочку опиума, но быв послан, молча принялся за дело. Я же, опрокинув в себя полстакана водки, скрипя зубами вытерпел всю процедуру этого экзекутора, а потом еще с ним и расплатился. Он с благодарностью принял российские рубли и пообещал заходить каждый день пока я здесь, чтобы менять повязки. С тем и ушел, довольный от неплохого заработка и от неожиданно свалившегося на него богатого клиента.
После обеда, получив свою одежду, я снова выбрался в город. С рейда подорванный миноносец исчез и не похоже было, чтобы он затонул. Если бы это случилось, то из воды бы торчали его трубы, но на поверхности тихо шли небольшие волны, не встречая никакого препятствия. Исчезли и японские корабли. Мое недоумение развеял Петро, пояснив:
— Утром япошки взяли «Решительный» на буксир и утащили.
— Он что же не затонул?
— Нет, на плаву остался. Лишь накренился на нос сильно и все.
— Значит, плохо лейтенант подорвал свой корабль, — с неудовольствием констатировал я, проезжая на рикше по берегу.
Госпиталь при католической миссии я бы в этом городе ни за что не нашел. Но рикша, услышав фамилию лейтенанта Рощаковского, все понял правильно и дотащил мое бренное тело до нужного места. Там я и напросился на встречу.
Рощаковский, однако, пользовался популярностью. В палате помимо него находился какой-то французишко, спешно на карандаш накидывающий рассказ от лица лейтенанта. А Рощаковский был в ударе, он нынче герой. Рассказывал журналисту подробности со смаком, со всеми деталями. Увидев меня в просвете приоткрытой для сквозняка двери, крикнул:
— А, Василий Иванович! Быстро, быстро заходите сюда. Нечего вам ждать как все!
А в коридоре помимо меня и Петра находилось еще несколько человек европейской внешности. Видимо тоже журналисты.
Я зашел. Журналист привстал с табуретки, представился. Рощаковский пояснил:
— Этот господин из французской газеты, берет у меня интервью.
Я кивнул, поздоровался с журналистом за руку. Рощаковский представил меня и у француза загорелись глаза. Стал что-то лапотать на своем, спрашивать меня, а я стоял и не понимал. Лейтенант же, лежа на кровати и не подумал мне переводить. Лишь спустя какое-то время он понял, что я ни слова не понимаю, спохватился:
— Боже, а все говорят, что вы в их армии служили!
— Врут, — ответил я, вспоминая, что этот слух я же сам и пустил гулять в массы.
— Так вы ни слова из того что он сказал ни поняли?
— Ни единого. А что он хотел от меня?
— Ну да как же. Он очень сетовал, что вы дали такое подробное интервью английской газете, а сейчас просит о реванше. Он наслышан о вашем подвиге который вы совершили на «Решительном» и выражает вам свое восхищение.
— Да бросьте, какой там подвиг, — махнул я рукой. — Я же простой гражданский и я банально защищал свою жизнь. Вот вы, Михаил Сергеевич, дав в морду тому японскому типу, совершили настоящий поступок.
— А вы ему потом по яйцам, да по затылку вашей тросточкой, — дополнил Рощаковский и засмеялся. — Говорят, на носилках его с палубы забирали, бессознательного.
— Жаль, что потерял я свою тросточку, — посетовал я, — хорошая была, мастером сделанная.
М-да, мне ее было действительно жаль. В пылу борьбы, когда я катался по палубе с японским матросом в обнимку, не заметил куда та улетела, а потом про нее и не вспомнил. Так что мне оставалось лишь надеяться, что трость так и осталась лежать где-то на палубе миноносца и японцы ее найдут. А вот смогу ли я ее вернуть после войны или нет — большой вопрос.
Француз ждал, когда мы наболтаемся. Переминался с ноги на ногу, изредка покхекивал в ладошку, напоминая о своей персоне. Рощаковский снова к нему обратился, что-то сказал, а потом спросил меня:
— Ну что, Василий Иванович, расскажете журналисту о том, как вы бились на палубе?
Отчего же было не рассказать? Хвастаться своими подвигами завсегда приятно. И я через лейтенанта удовлетворил любопытство француза, рассказал историю со своей стороны. Потом показал повязку на затылке, пояснил, что тоже получил неплохо. Вскоре интервью закончилось, и журналист убежал из палаты, строчить срочную статью. Я же опять остался в палате с лейтенантом один на один.
— Как ваша нога? Японец ее вам сильно повредил?
— Да так, ерунда, — отмахнулся Рощаковский. — Пуля мышцу прошила и под кожей остановилась. Я ее потом ножом выковорял — ничего страшного. Болюче только было, словно кувалдой дали и неожиданно. Я же впервые ранение получил, не знал каково это, потому и осел на палубу. Думал все — без ноги остался. Стыдно признаться — испугался сильно. А потом меня второй раз подстрелили. Но там уже серьезно оказалось — пуля так в ноге застряла и сидеть осталась. А ляжка синяя совсем стала.
— Оперировать не собираются?
— Готовятся, ищут где эфир достать.
— А что сами врачи говорят?
— Говорят, что повезло. Кость цела, служить еще буду. Я тут, Василий Иванович, телеграмму в Питер послал, описал, что да как тут случилось. Так что, думаю, теперь и япошкам от мировой общественности и китайцам заодно достанется.
Так оно и оказалось. Несколькими днями позже я узнал, что наш МИД вручил ноту китайскому послу и Пекину пришлось признать свое упущение и прямое попустительство. Китайского адмирала, за то, что проявил халатность и бездействие, сняли с должности, а Японию постигло всемирное осуждение. Оно и правильно — коли взялся вползать в цивилизованный мир, так и веди себя по-цивилизованному и не смей нарушать договоренности. В данное время правила ведения войны требовалось строго соблюдать.
Рощаковского я оставил. Его прооперировали, залечили и вместе со своими матросами отправили на Родину. Там он предстал героем и получил свою славу, к которой он, по его заверениям, совершенно не стремился. Я же остался в Чифу и застрял здесь на целых две недели. Здесь же в городе меня настигла весть, что Витгефт, не смог прорваться во Владивосток, а приняв краткий бой с несколькими кораблями противника и заметив с парящей над «Бобром» чайки приближающуюся эскадру Того, приказал возвращаться. Что и произвел, успешно уйдя от преследования. Здесь же, в Чифу я узнал, что Николай родил-таки себе долгожданного наследника. И праздничное настроение поселилось в сердцах каждого русского человека. Отпраздновал и я, выпив за хрупкое здоровье мальца, пожелал ему поменьше болеть. С этого момента я стал ожидать своего отзыва с востока Империи.