С тех пор нет-нет да и приходилось думать о смерти. Задаваться вопросом — что там? Пугающее темное ничто или, таки, обиталище душ. Смерть периодически «напоминала о себе», «захаживала» то с одной, то с другой стороны и надвигалась всей своей неотвратимостью. И сейчас, когда он смотрел в темные «глазницы» морга, испытывал двоякое чувство: с одной стороны, он вдруг пожалел себя маленького, испуганного, как будто сам был своим отцом, с другой — со всей ясностью осознал, что в этот раз смерть приходила, собственно, к Константину Платонову и неуемному материалисту Бабелю. Понимание того, к чему могла привести нелепая затея погружения в мир нищих, почему-то не вызывало запоздалого страха, а просто давило сверху, как свинцовое небо, и заставляло ту самую — искомую в детстве — душу ощутимо содрогаться. Невидимая, она все же легко напоминала о себе, то выталкивая сердце наружу, то наполняя его странной неизбывной тоской, которую так много рифмовали поэты.
Из глубокого дымчатого своей непроницаемостью окна морга сквозь мрачную муть на миг выглянуло мужское лицо. Выглянуло так неожиданно, что сердце Платонова отозвалось — скакнуло на месте. Он невольно отступил на шаг. Те незначительные черты, которые удалось разглядеть, показались Константину знакомыми. Вспомнился рассказ Маши о санитаре, которого мало кто видит.
— А, может, это патологоанатом, должен же и он там бывать? — вслух спросил себя Платонов и направился в палату.
17
Когда Бабеля признали годным к транспортировке в областную больницу (а Платонова, собственно, вообще никто не держал), Максим Леонидович пообещал прислать редакционную «Газель», и Константин вдруг задумался: что сказать Маше? Что он вообще от нее хочет? И почему хочет быть рядом с ней? На удачу выпало ее ночное дежурство, и после полуночи, когда она завершила обход палат, он приковылял на пост, но там ее не обнаружил. «Отмаливает опять кого-нибудь», — подумал с досадой, но тут же прогнал пустую злобу, вспомнив о Бабеле. На всякий случай заглянул в ординаторскую, Маша оказалась там: задумчиво сидела над чашкой чая и надкушенным рогаликом.
— Доброй ночи, — сказал Константин, и мгновенно впал в ступор. В сущности, он так и не знал, что еще он хочет сказать Маше. Потому растерялся, да и к тому же невольно залюбовался ее прекрасной задумчивостью.
— Не спится? Чай будешь? — встрепенулась Маша.
— Буду.
Маша нажала кнопку на электрическом чайнике и с вопросом поглядела на Платонова.
— Да садись, чего стоишь на трех ногах? — улыбнулась.
Но Платонов никак не мог сбросить странный морок, в голове или в душе — скорее, и там и там творился неподдающийся хоть какой-либо систематизации сумбур. Он так и висел на костылях, то поднимая, то опуская взгляд, который изначально был виноватым.
— Что с тобой? — прищурилась Маша.
— А доктор-то где?
— Домой уехал. Ребенок у него заболел. Если что, позвоню, приедет. Тебе доктор, что ли, нужен? Плохо тебе? — Маша с готовностью поднялась из-за стола и подошла ближе. — Плохо?
— Не знаю, — честно признался Платонов. — Но доктор мне не нужен. Только... не обижайся. Ты как-то к этому относишься... В штыки...
Маша заметно насторожилась, и Константин, почувствовав это, окончательно «поплыл», тряхнул головой, чтобы собраться, но фразы получались глупыми и сумбурными.
— Маш, я никогда не видел такой девушки, как ты. У тебя сочетание красоты внешней и внутренней. У меня вот здесь, — он кивнул подбородком на область сердца, — щемит. Или саднит. Не знаю даже. Мы завтра в обед уедем. А я не хочу. Не то, чтобы не хочу. Я без тебя не хочу.
Маша что-то пыталась сказать, вроде даже шептала, но Платонов не давал ей опомниться.
— Вот стою, как пацан какой-то. Просто, Маша, мне кажется, что я тебя полюбил. По-настоящему... И сказать ничего толком не могу, потому что по-настоящему у меня в первый раз. До этого я не знал, как это. Беда в том, что ты тут почти святая, а я... — дальше Платонов не знал, что говорить, а когда поднял глаза и увидел, что по щекам девушки бегут слезы, потянулся к ней правой рукой, роняя костыль, но она вдруг отступила назад и посмотрела на него так пронзительно, что сердце ухнуло и провалилось в черную бездну.
— Где ж ты раньше был? — тихо сказала Маша. Потом вдруг напряглась и горько усмехнулась: — Красивая, говоришь, святая?
— Да, я знаю, мне что-то рассказывали, но меня это не волнует, — нелепо заговорил Платонов, но Маша вдруг начала расстегивать пуговицы халата.
— Маш, т-ты... Ты неправильно меня поняла... — лепетал журналист, стыдясь своей неуклюжести, опуская глаза.
— Смотри, — не приказала, но твердо попросила Маша. — Смотри, и поедешь домой спокойно. Одному ухажеру этого хватило.
Константин вынужденно поднял глаза и у него окончательно перехватило дыхание.
Сначала он увидел стройное тело, но даже при свете настольной лампы в глаза бросились многочисленные шрамы на животе, груди — там, где позволял это видеть бюстгальтер. Жуткие шрамы, похожие на червей, впившихся в нежную девичью кожу.
— Господи... — на такие случаи у Платонова не было запаса слов.
Он снова потянулся к Маше, но она так же твердо отстранилась.
— Они хотели пустить меня по кругу. Вип-сауна... гогочущие братки, бизнесмены и даже политики мелкого масштаба. Заказали для одного, а понравилась многим. Вот тебе и красота, Костя. Хотела сбежать. Легонько побили. Начала вырываться, тогда распяли на длинном деревянном столе, где только что стояли кружки с пивом... Ноги привязали веревкой к ножкам, а руки прибили гвоздями. Жалели, что под рукой не оказалось «сотки»: мол, солиднее, и прибивать пришлось «восьмидесяткой»...
— Как Христа? — не выдержал Костя.
— Даже не сравнивай! Не смей! — выкрикнула Маша. — Я же зарабатывала блудом. Таких историй, как со мной, можно километрами рассказывать.
— У тебя на кистях нет шрамов...
— «Восьмидесятая»... На удивление быстро зажило, остались только точки. А потом играли на меня в карты, все равно делали, что хотели. Когда назабавились, стали тушить окурки. Везде, где хотелось. Одному пришло в ум: сделаем из нее пепельницу. Я уже не кричала, потому что пообещали насыпать в рот горячих углей, и было ясно, буду орать — насыплют.
— Таких... — куда-то в пол, наполняясь неуправляемым гневом, прорычал Костя, — таких, — он не мог придумать пытку, — в дерьме топить надо.
— Они считали себя хозяевами жизни, — Маша торопливо застегнулась и вернулась к чаю, — а я для них проститутка, кусок мяса с детородным органом, который можно купить, как в магазине. Вот... — лицо Маши стало непроницаемо безразличным. — Теперь ты знаешь почти все. Можешь уезжать.
— Маш, я много знаю печальных историй, профессия такая... — Константин вдруг успокоился и обрел уверенность. — Да, я не был готов к такому зрелищу, но меня сюда не похоть привела, — он потупился, — что-то другое. Я не могу сказать, что твое лицо, твои глаза, твое тело не манили меня. Если скажу так сейчас, солгу, но было еще что-то, и оно — не меньше, чем то, которое внешнее.
— Поздно, Костя. У меня тоже что-то внутри оборвалось, когда я увидела тебя на полу в том доме. Без сознания... Но пойми, мне не тело, мне душу прижгли окурками.
— И ты решила лечить ее молитвой? В Церковь пошла?
— А надо было к психотерапевту? — с вызовом вопросом ответила Маша. — Я чуть руки на себя не наложила! Мне Господь в самый последний миг священника послал, и не просто человека с кадилом, а именно — священника! Но, — Маша вздохнула, — это уже другая история.
— Да нет, ты не поняла, я не против... Я видел, я чувствовал, у тебя дар какой-то...
— Нет у меня никакого дара! Нет! Такой у каждого человека есть! Пост и молитва! Но собственную душу я вылечить не могу. Чувство омерзения всякий раз... В общем, что я тут тебе рассказываю.
— Маш, — Платонов уже не покусывал, а грыз губы, — я рядом с тобой в ту ночь почувствовал собственное несовершенство. Свою грязь, если можно так выразиться. Что-то сломалось во мне, а что-то очистилось от какого-то древнего налета. Думай про меня, что хочешь, но ожоги твои вылечить можно. И те, — опередил он сомнение Маши, кивнув на ее грудь, — и те, что в душе.
Маша опустила глаза. Количество слов, которые невозможно сказать, вытеснило уже сказанное. Платонов продолжил уже без надежды, вместо многоточия:
— Любовь, Маша, слово огромное. Я боюсь его произносить именно потому, что раньше оно выскакивало, как мыльный пузырь, чтобы лопнуть при столкновении с любым сопротивлением. Но любовь, Маша, бывает, она есть, я не вижу ничего предосудительного в том, что мужчина и женщина могут любить друг друга. Это, наверное, тоже дар Божий.
— У тебя нога срослась, — сказала вдруг Маша сквозь задумчивость, — можно завтра гипс снимать.
Константин сразу в это поверил, но возмутился:
— Да о чем ты?! Я тут...
— Иди спать, Костя. Пожалуйста, — она попросила так, что отказать ей — выполнить эту просьбу — было сравнимо с отказом в последнем желании.
Платонов со вздохом повернулся на костылях и направился к выходу. Когда он был уже на пороге, Маша добавила:
— Они потом все перестреляли друг друга. Много позже уже. Перестреляли, потому что не верили друг другу. Никогда. Вместе они могли только уничтожать, разрушать, предаваться пьянству и разврату. А я не верила батюшке. Я хотела мстить. И ты хочешь.