– …чертовщина! Я знал о ней все! Решительно все! Я даже знал, что она режет сыр после ветчины. Да-да, потому что сыр пах ветчиной, а не наоборот. Я бросал одно лишь слово, словно верный бумеранг, и точно знал, чем это слово отзовется. Если я хотел услышать новости о Лизе, мне стоило лишь вскользь упомянуть о какой-нибудь французской ерунде, чтобы заставить ее битый час рассказывать мне всякую всячину, которую она непременно в таком случае начинала словами: «Сима говорила…». Сима пропадала во Франции месяцами и была, помимо прочего, лучшей подругой Лизы, так что рано или поздно имя последней должно было всплыть в разговоре. Оставалось лишь терпеливо ждать. А она твердит, что я ее никогда не понимал. Понимал! От этого-то чертова понимания и все измены! Только от этого понимания!
– А чем она у Вас занималась?
– Чем-чем! Играла на скрипке. А Вы знаете из чего они там делают смычки?
– Да я все больше по хоровой части.
– Не знаете, так вот знайте – из конских хвостов! И они, понимаете ли, этими хвостами по струнам водят. А что, позвольте спросить, хорошего может выйти из-под конского хвоста? Гармония? Mать ее ити! Семейная идиллия?
Иван Антонович засыпал, утомленный своей безучастностью к тому, чего не было возможности не слышать. И последняя ясная мысль одиноко тонула в безответности одолевавших его снов: «Как часто мы думаем, что их страсти – не более чем шум за нашими стенами».