Я посчитал себя Высшим. Я мог творить новый мир. Не совсем творить, но я был тем ключом, который отмыкал дверь прошлого.
Здесь Алексей горько улыбнулся. Елисей про себя пожал плечами. Всем свойственны заблуждения. Он вот тоже по молодости думал, что он самый крутой доктор. А когда его вызвали к столь необычному пациенту, как Сидней, то хваленный доктор растерялся. Сначала он не верил в то, что его не разыгрывают. Упустил драгоценное время. Потом он намаялся, чтобы вылечить город. Но с тех самых пор, Елисей предпочитал не тратить время на глупое самомнение. Алексей перешел к событиям, заставивших других приглашенных вспомнить о ценностях их жизни.
Я получил мост в единоличное владение в самый первый день, как приехал, и тем же вечером я должен был начать служение. Великий день в моей жизни. Так я думал тогда. Это действительно посвящение. Я был в этом уверен.
Алексей улыбнулся. Это сейчас он улыбался, а вот тогда ругался на трех языках, которые выучил под руководством своего наставника.
Вечером я пришел к мосту. Это вот так просто звучит, что пришел. Я туда промаршировал, да еще оделся торжественно. Рубаха. Как сейчас помню такая небеленая рубаха, которой лучше в жизни больше у меня не было. Я пришел к мосту заранее. Это было нетерпение и осознание торжественности, величия и избранности, а в итоге оказалось, что самомнения.
По правилам я должен был пойти и поздороваться с ним, это я про мост. Я желал ему здравия, а затем шел к дому деда Афанасия. Это в полверсте от моста было.
Я пришел к мосту и пожелал здравия. Он никак не ответил, но мне очень хотелось услышать чего-нибудь. Я верил, что мост и место - живые Я замер, надеясь в тишине быть допущенным к настоящему величию. Ждал. До назначенного времени еще было около часа. Стоял у моста, но в тени. Тогда там было много мусора у первой правой опоры.
В один из моментов я услышал за спиной шум и обернулся. У моста стояло два десятка человек. Это было подозрительно, хотя тогда я воспринял, что это радостно меня приветствуют.
Я повернулся и пошел к ним. Идти к ним было моей ошибкой, но это легко объяснялось моим самомнением. В свете луны, которая нагло смеялась надо мной, я увидел искаженные желанием лица. Желание было единым. Они жаждали все получить. Вздрогнув, я остановился. Они шли, чтобы порвать меня на куски. Я еще подумал, что это очень странное начало моего служения.
Первыми ко мне подошли три огромных бугая. Каждый из них мыслил о том, чтобы быть первым.
- Не оставь, - взмолился один.
- Изыми, - тянул ко мне руки другой.
- Спаси, - требовал третий.
Но это было лишь начало. Руки ко мне потянули остальные. А затем пошли и просьбы, сильно напоминающие отчаянные требования.
Я попытался отвести их руки, но не смог. Меня уже ухватили за ворот рубахи. В ту секунду я понял, что они раздерут меня на куски, чтобы я их провел.
Алексей нахмурился, сам недовольный своими неточными словами.
То есть я понял, что они раздерут меня на куски, потому что я их не пропущу. Почему я не должен их пропускать, и вообще кто они такие, я не знал.
Рубаха затрещала. Тогда хоть и ткани были другие, но и сила людская была несоизмеримо выше. Мне стало больно.
Я ударил. Ударил жестко и со всей силы. Ударил под ребра. Сначала одного, затем также и другого. Это точки, отнимающие у человека силу, а также заставляющие онеметь его тело на три минуты. Третий оказался проворнее, он успел замахнуться. Я получил удар, к счастью, лишь по касательной. Рука занемела, но это не помешало мне ударить и третьего. Когда он, завывая, согнулся, то тогда напали остальные.
Толпа нападает ожесточенно и синхронно. Они мешают друг другу, но в то же время и валятся на свою жертву. Там были и женщины и двое подростков.
Я бил и рвал их на куски. Остановить толпу можно еще большей жестокостью. Я разодрал какой-то женщине щеку, вторую ударил в грудь. С мужчинами было проще. Ратников там не было.
Справиться с толпой мне удалось, но это мне обошлось дорого. Рубаха была порвана в клочья. Видать было это предзнаменованием.
- Зачем? - я тряс за грудки одного из первых нападающих.
- Мы молим, - задребезжала одна из женщин. Она завыла и кинулась мне в ноги. - Помоги, спаси, сохрани.
Вот тогда я понял, что ненавижу людей.
Елисей пожалел "прошлогоднего человека". Пришедший к мысли о ненависти всегда несчастен. Остальные это тоже знали.
В ту ночь я так никого и не перевел по мосту. Я не успел. Я слушал их истории.
Следующая ночь была еще хуже. Пришло в несколько раз больше человек, чем в прошлую ночь.
- Ты слушал их, - обвинение было тяжелым, но суть его была в том, что я не выслушал этих.
Я знал, что тогда допустил ошибку. Сейчас буду за нее расплачиваться. Но мост меня простил. За прошлую ночь простил. В моих руках появилась кувалда. За свою ошибку, мне пришлось расплачиваться собой. Я убил троих, пока до остальных дошло. Они разошлись, молча, а я блевал на мосту, и понимал, что до Высших мне далеко, как до Солнца.
- Скажите, Алексей, а те истории, вы их помните? - позволил себе проявить профессиональный интерес Семен.
Алексей кивнул. Он помнил каждую. Сейчас ему захотелось рассказать самую страшную.
- Это была история Петра. Его мать умерла родами, и растила его бабка. Служил он у дядек, те содержали притон для приезжих. Петр бегал на побегушках голодный и битый, но счастливый. Он никогда не горевал. Он по-настоящему веровал, что и сейчас редкость. Так счастливо жил мальчик до пятнадцати лет. А потом он полюбил девочку, которая поселилась с родителями в большом красном доме в трех улицах от места службы Петруши. Полюбил, да возмечтал. А душа-то чистая и честная. Девочку ту звали Катериной. Бегал он за ней, подглядывал иногда. Пробирался по ночам в сад и смотрел за домом. Катерину держали строго, да разве уследишь, коли охота. Эта пара стала свидетелями подлинного ужаса. Увидели они, как ее отец девочку малую жестоко изнасиловал и убил. Катерина сбежала из дома. Петр хотел защитить свою девочку, да не смог. Нашли ее в каморке в том притоне. Нашел папаша девочки. Да и сделал все то, что и раньше. Петра в этом и обвинили. Но так случилось, что мальчику удалось сбежать. Как уж это было, он не рассказывал, да, и не важно это. Но добрался он до папаши Катерины, совершил с ним жуткое. Убил его зверски. Он сутки резал этого человека, по частям резал. Тот даже кричать не мог. Рот был заткнут. А потом Петр сошел с разума и решил, что должен всех убить из того дома. Он и это сделал. Силы у безумца немеренно.
- Так в чем же жуть истории Петра? - недопонял Семен.
По большому счету, остальные тоже не вникли с чего такие переживания. Таких историй миллионы и миллионы в этом мире.
- Жуть в том, что Петр желал вернуться в прошлое, чтобы убить всех снова. Он считал, что убил их неправильно.
- Бывает, - пожал плечами самый молодой из приглашенных. Цинизм в его глазах говорил, что для него подобные желания людей были нормой.
"Все фотографы такие", - Елисей уже отчаялся найти адекватного фотографа. В каждом городе был свой, но все были ублюдками.
Семен подумал, что хотел бы услышать всю историю, изложенную не сухим языком Алексея, а нормальными словами, полными эмоций.
- Подайте, пожалуйста, солонку, - попросил он у Алексея.
В момент соприкосновения Семен успел вытащить тот рассказ из подсознания "прошлогоднего человека". Если бы Семен рассказывал, то он бы говорил о грязном и душном городе, а потом бы сказал о любви, которая, как луч света озарила жизнь двоих, а затем бы Семен живописал ночи еще неумелой, но светлой любви. Вслед за этим пришел бы ужас, когда они сытые своими объятиями и сдерживаемые стыдом и страхом узрели, как знакомый человек убил девочку. Побег и страх, а еще казнь в своей душе за малодушие - это все заняло бы немало времени в описании того жуткого времени. Вот это бы сделало историю, действительно, жуткой и грязной. Кульминацией всего стала бы черная смерть души Петра, когда он убивал отца Катерины. Петр же узнал, что папаша девочке был неродным. Да, еще и сильно желал эту девочку. Желал уничтожить, как напоминание о том, что в жены взял уже брюхатую. Когда же, так называемый папаша, обнаружил, что дочка так себя опозорила, то сдерживать злобу не смог. Ненависть росла в каждом и воплотилась в смертях. Вот о чем стоило бы рассказывать. А вот сумасшедшее желание Петра вернуться, чтобы еще раз сделать тоже самое, но еще более жестоко, было бы изящным завершением всей истории. Это отнюдь не мораль, это просто логичное завершение. В таких историях морали нет. Как известно, злость и ненависть сжигает сердцевину. Сущности в этом нет никакой.
Алексей пожал плечами на замечание фотографа.
- Так, что же было дальше? - полюбопытствовал хозяин вечера.
Дальше? Дальше было служение. Я научился служить, хоть и не принимал свою службу. Я не мог принимать то, что настолько соприкасается с низостью людей.
"Да, уж с вами с Высшими всегда так", - Елисей порадовался, что "прошлогодний человек" все же, действительно, в прошлом. Сейчас он не служит, ведь мост был давно разрушен.
Алексей уже трижды пожалел, что пришел сюда, но все равно продолжил рассказывать.
Я научился отказывать. Это жестоко и страшно, но порой приносит облегчение. Знаете, как радостно отказывать таким, как Петр? Мне казалось, что я очищаюсь, хоть немножко от той мерзости, что стала жить в моей душе.
Но служил я исправно. Каждый вечер я ходил к дому деда Афанасия. Я так и не узнал, как они выбирали, кто пойдет сегодня ко мне, но из темноты всегда приходил только один человек.
Будь то мужчина или женщина, но теперь каждый вел себя очень осмотрительно. На меня ни разу ни покушались. Никто не пытался на меня воздействовать физически. Они даже отучились умолять. Но некоторые приходили с одной и той же историей по нескольку раз подряд. И я должен был слушать снова и снова.