Он засвистел. Подумал спокойно: «Ах, Мэлет, Мэлет, золотая моя мечта, серебряный голос…» И вместо молитвы начал напевать:
— Он в мире первом смотрел телевизор, читал Кастанеду, сушил носки,
Пёс одиночества рвал его горло тупыми клыками хмельной тоски…
А в мире втором — мотыльки и звёзды хрустели, как сахар под сапогом…
И смысле не было — не было ни в том, ни в другом…
Туман начал выползать на тропинку. В нём крались большие тени — уже не плоские, они обрели объём и сверкали парными алыми точками глаз. «Грррауррр…» — послышалось нетерпеливое, и Гарав, остановившись и встав спиной к большому ясеню, поднял арбалет и положил на верхний край щита:
— Подходите, ррррр… — без наигрыша рыкнул он в ответ.
И услышал песню.
— Золотая чаша отравленной воды -
Но проклятие уже в крови.
Не спасут от него ни кинжал, ни яд,
Ни слова любви.
Смертную чашу забвенья испей,
Позабудь проклятье прежних дней,
Но не забудь любви моей,
Рианнон, что всех прекраснее,
Рианнон, что всех печальнее,
О Рианнон, что всех несчастнее.
Гарав замер. Замерли и гауры. Казалось, они тоже силятся понять, не чудится ли им это — и в красных глазах появилась удивлённая растерянность. А песня звучала — вроде бы уже ближе по тропе:
— Все для тебя — изумруд полей
В лазурной оправе вод,
Белых птиц крыла
И арфы чудесной звон.
Я омою от крови руки твои,
Золотом украшу запястья твои,
Лишь не забудь моей любви,
Рианнон, что всех прекраснее,
Рианнон, что всех печальнее,
О Рианнон, что всех несчастнее.
Гарав затаил дыхание. Он ни разу в жизни не слышал такого голоса. Ни здесь, ни там. Ни у профессиональных певцов, ни у любителей. Голос был красив и полон печали — такой печали, что мальчишка на миг начисто забыл о том, где он и что с ним — осталась
только эта печаль, которая ужасней любого страха, потому что она — вечна.
Пел эльф. Сомнений не было. А ещё через миг Гарав стряхнул наваждение и крикнул:
— Эй, не ходи сюда! Тут гауры, беги!
Конечно, «беги» — это было сказано просто так. Куда от них убежишь. Но не предупредить певца со странным и прекрасным голосом Гарав не мог.
А песня продолжала звучать! Казалось, поющего нисколько не беспокоит посланное ему явно нешуточное предупреждение — и он переживает лишь свою же песню, по сравнению с которой всё вокруг — тень…
— Одолел я Мост Срыва и смертный плен,
Одиночество горьких дорог,
Но страшит юной девы,
Забывшей меня, приговор:
Там под камнем в далеком кургане спит,
Та, что радостью мою навеки хранит,
Та, что помнила мою любовь:
Рианнон, что всех прекраснее,
Рианнон, что всех печальнее,
О Рианнон, что всех несчастнее.
Слова Анариэль Ровен.
— Чёрт, — сказал Гарав по–русски. И…
Да что это такое, не может быть?!
Гауров на тропе не было.