Постепенно смех уступил место вниманию.
- Она своим профилем Камеи напоминает маленькую, Сервского фарфора, статуэтку-маркизу. И я не прочь стать ее маркизом на балу, - снова начал Пашка стихоплет.
- Коротконогая статуэтка!
- Это потому, что в ней течет татарская кровь после того, как татары взяли верх в битвах с русскими и наводнили Русь. Они оставались в ней в течение 2-х столетий.
- Чепуха! Я прямой потомок Рюрика. Его позвали княжить за триста лет до нашествия татар.
- Татары разбавили кровь твоих предков своей густой, степной, азиатской кровью.
- Чем плохи татары? Они честны и чистоплотны. Они моются часто, много раз в течение дня, - затем, с искрой юмора в глазах, добавил: - они едят, отдыхают, моются - все это сидя на корточках, следствием этого у них широкие зады. Это то, что ты унаследовал Ширинский. Демонстрируй!
- Не я! - улыбнулся Ширинский. - Он послушно нагнулся и так быстро прикрыл свой зад палитрой, что две-три руки, собиравшиеся дать ему горячего шлепка, ткнулись в масляную краску...
Сквозь громкий хохот были слышны выкрики Ширинского:
- Татары... взяли верх... опять!
Он бегал вокруг конторок, преследуемый хлопцами с выпачканными руками. Точно дух юмора, разгульного веселья, шумных вскриков и хохота вольницы - их предков запорожцев, влетел в открытое окно...
"СИМУЛЯНТЫ"
В конце пансионского двора, вдали от других зданий, находилась одноэтажная, белого цвета, больница.
Пройдя прихожую, Скурский вошел в длинный коридор; он был пуст. Пахло лекарствами. Где-то справа, из-за закрытой двери доносилось пение. Сильно качающийся, высокий мужской голос нетвердо выводил плаксивую мелодию под аккомпанемент гитары. Скурский остановился и слушал:
"Мы расстались молча и навсегда, Без слез и без упре-е-к-о-ов...".
По всей вероятности певец сильно переживал потерю; хотя его нота в "упреках" дрожала, но все же была доведена стойко до конца. В комнату, с открытой дверью, откуда доносился смех, вошел Скурский.
Два пансионера, Старшего отделения, в серых больничных халатах, сидели на кровати и играли в карты.
Третий сидел на другой кровати; его левая рука в гипсе лежала на столе и помогала правой набивать гильзы табаком.
- Здорово, Скурский, - Быков поправил очки на своем крупном носу, - ты немощен и бледен, - в его словах сквозила деланная забота, глаза были серьезны, но отображали притворное сочувствие. - Какая болезнь тебя одолевает?
- Ты знаешь, - он продолжал, что триппер дает тебе чин только полковника, но, если вы ребята будете по-прежнему флиртовать с прислугами воспитателей, то может и добьетесь чина генерала... От одной из них несет йодоформом... это опасно... шансы на знакомство с мистическим "606". - Он начал тасовать карты, его глаза глядели строго и предупреждающе на Скурского.
- У меня несварение желудка. - Слабая улыбка образовала ямочки на круглых, розовых щеках Скурского.
- Скажи, что это у тебя появилось после рыбы... в прошлую пятницу - это то, на что я пожаловался доктору, - подсказал партнер Быкова, Жуков, - может они перестанут давать ее нам здесь... знай, что всем с животами - больничная диэта, хабэр суп с одной каплей жира на поверхности и рыба, - его лицо передернулось, - и желе, я с трудом дожидаюсь вторника. У нас письменная работа в понедельник. - Он подобрал и глядел в свои карты и вдруг: -когда твоя..? - опешил он Скурского.
- С-сегодня, - вышло от неподготовленного к внезапному вопросу, Скурского и, как бы облегченный своим признанием, он уселся на кровать и следил за движениями рук набивающего папиросы.
Тот, утрамбовав штырем табак в металлическую, на завесках раскрывающуюся, трубочку, закрыл ее и, вставив конец ее в гильзу, втолкнул в нее табак. Уже несколько дюжин, набитых табаком папирос лежало рядом с открытой коробкой.
- Письменная работа... отвечать надо всем... не отвертишься... на устном... может тебя и не вызовут-а?
- Вы, хлопцы с животами, - говорил он, продолжая свою работу, - не надейтесь одурачить доктора. У него большой опыт с его сумасшедшими, а они и слабоумные превращаются в хитроумных, когда им надо обмануть кого-нибудь.
- Как же это так получилось, что наш доктор-психиатр? - спросил Скурский.
Он, отложив в сторону свои инструменты для набивки папирос, сделал паузу, посмотрел в пространство и, как бы вспоминая что-то, заявил:
- Он делец! Наш доктор, Альфред Германович Лозенель, - сказал он, аккуратно произнося иностранно звучащие имена доктора. - Он был против, установившейся столетием, постыдной манеры вознаграждать бессребренников докторов украдкой, суя им в руку мятые рублевки, где-нибудь при прощании в передней. Он открыл несколько источников дохода для вознаграждения своей энергии, своего труда... - Подложив подушку повыше, под голову, Дейнеко, полулежа на кровати, и, уложив руку в гипсе на живот, заметно приготовился к повествованию о деятельности доктора:
- Богатая, старая дева, его бывшая пациентка, завещала все свои деньги на постройку больницы при условии, что она будет называться Богоугодное Заведение и главным врачом будет доктор Лозенель... Будучи доктором психиатром, он немедленно прибавил палату для своих сумасшедших пациентов, а родственника немца назначил главным хирургом больницы; в главном крыле ее, он открыл школу для фельдшеров. Певец, - он кивнул в сторону коридора, - которого ты слышал один из преуспевающих из этой школы. Он наш пансионский фельдшер... Прокопыч. Кроме многочисленных пациентов в городе, доктор лечит семью Предводителя Черниговского Дворянства, по протекции которого он был назначен, главным и единственным, доктором нашего Дворянского Пансиона. Говорят, что он к тому же возглавляет какое-то акционерское Товарищество.
Здесь он помолчал и обвел глазами лица слушателей, забывших про карты и внимательно прослушавших об источниках доходов доктора-дельца.
- Откуда ты это все знаешь, Дейнеко? - спросил Жуков, с размахом шлепая своей картой, побивая другую.
- В гимназии я сижу на одной парте с его сыном Котькой и к тому же, хожу в отпуск к нему домой... я хорошо знаю всю его семью. Мы все вместе катаемся на велосипедах, играем в теннис, а иногда и на бильярде... так как посещение городских бильярдных запрещено гимназистам, то мы играем в бильярдной комнате в здании для душевнобольных.
- Встречаетесь ли вы там с сумасшедшими? Как они себя ведут? Если ли среди них опасные? - Играющие снова прекратили шлепанье картами.
Дейнеко спустил ноги с кровати на пол, придвинулся к столу и возобновил набивку папирос:
- Мы видим только "тихих", - они безопасны... Иногда мы, за недостатком партнеров, зовем их играть партию с нами... Один из них, бывший семинарист, часто играл с нами; он хороший игрок, вежливый, держит счет выигранным очкам, раскладывает шары по полкам, как заправский маркер... только никогда не доводит игру до конца.
- Почему? - Все трое слушателей уставились на Дейнеко.
- Ну, - рассказчик закрыл коробку, стряхнув остатки табака с ее крышки, на которой были изображены три турчанки в шароварах, курящие длинные, изогнутые трубки.
- Этот парень, - он продолжал, - страдал манией о спасении человечества. Он не хотел мочиться. Он терпел до тех пор, пока не падал на пол в конвульсиях от боли... - "что-то страшное постигнет человечество, если я не выдержу", стонал он... Нам сказали, что его в детстве строго наказывали за то, что он мочился в постель.
- Н-ну и... что? - хором поторапливали Дейнеко его слушатели.
- Мы спокойно продолжали игру, пробуя подкатить его шар к борту бильярда, ближайшему к умывальнику на стене. Оглядывая нас подозрительно, он не позволял никому быть за его спиной около умывальника, пока он готовился сделать его удар.
После нескольких, таких же, наших дьявольских маневров, он терял свою настороженность, и тогда, один из нас, прошмыгнув за его спиной к умывальнику, открывал кран на полную струю... В ответ на журчащий звук выпущенной воды, он вдруг не выдерживал... и со страдальчески искаженным лицом, беспомощно стоял в луже вокруг его ног.
Вое захохотали, но оборвали смех, слушая продолжение.
- Он никогда не упрекнул нас... молча, с поднятым подбородком, он уходил от нас, оставляя мокрые следы на полу.
- Бедняга, - сказал Скурский, ему было тяжело перенести подорванное к вам доверие.
- Они, фельдшера и сиделки просили нас проделывать это над ним, - пояснил Дейнеко, - иначе его пришлось бы им ловить, вязать и выкачивать.
Эти слова смягчили жестокость обмана над душевнобольным. Они сидели некоторое время молча, рисуя самим себе картину с обиженным семинаристом.
Скурский, точно вспомнив что-то, поднялся
- Мне надо явиться к фельдшеру и попросить его внести мое имя в Книгу для больных, прежде чем придет доктор. Стараясь выглядеть больным, он вышел.