А может быть, все ходатайства о нас не имели никакого влияния на местных сатрапов.
Внезапно освободили полковника Франкмана. Его как военного инженера китайцы заставили сконструировать все легкие и тяжелые укрепления для защиты Урги против барона Унгерна.
Это звучало парадоксом:
Русский в Монголии, вынужденный китайцами выступить против своих же русских, победа которых обеспечивала бы нашу свободу...
Все же мы были рады его освобождению. Каждый из нас на свободе был бы полезен нам оставшимся, а к тому же, грузный полковник занимал много места на полу камеры.
Перед Рождеством (1920 года) нам повезло. Монгольский князь, арестованный за критику действий китайцев в его стране, подарил три барана для всех узников нашей тюрьмы.
Как и всегда, с криком: "Хорин хайир", тюремщик внес деревянное ведро, наполненное супом из пшена и баранины.
Первый раз за почти три месяца мы были сыты, согреты и счастливы...
Мы даже запели. Сначала славу монгольскому князю, а потом церковные тропари, пока китайский часовой не застучал прикладом в железную ставню окна.
На Рождество мы помылись снегом, подхваченным на перекличке.
В нашей пищевой передаче мы нашли сахар и двойную порцию хлеба.
Сидели тихо, разговаривая вполголоса о прежнем и о своих.
И вдруг, на звук женского голоса во дворе, все бросились к окну.
Только какой-то взрыв или пламя может заставить людей так стремительно метнуться и залепить это единственное отверстие в темнице. Пожилые и старики остались позади.
- Да говорите же, черт побери, что там такое?! - раздался истерический возглас старика-полковника, изнемогавшего от неведения и любопытства.
- Фаня во дворе! - бросил кто-то из присосавшихся к окну.
Мне был виден нежный профиль девушки в серенькой шубке, в шапке с наушниками и в валенках. Она что-то кричала по направлению окна соседней камеры. Китаец-часовой, крича тянул ее за рукав в сторону караулки; она немного отступила, теперь я видел лицо. Ее пунцовые губы быстро шевелились, красивые, темные глаза все еще были устремлены на тюремное окно.
Слышно было только, как кричал Федор в соседней камере:
- Слышу, слышу, - но когда, когда? Как только девушка исчезла со двора, мы повернулись друг к другу.
У всех лица сияли радостью, смешанной с какой-то торжественностью, точно после совершенной какой-то победы; широко открытые глаза, где были тени удивления, одобрения и восхищения как бы подтверждали наши возбужденные восклицания:
- Бесстрашная! Прямо через караулку пробежала к нам во двор!
- Героиня, одним словом, героиня!
- Молодая, красивая, и какая настойчивая... Уперлась, китаец чуть шубку с нее не стащил, а все-таки не ушла, пока о чем-то не известила Федора.
- Она была, как подарок нам на Рождество.
Федор, дрожащим от .волнения голосом сказал, что в конце концов, Фаня уговорила русских в Урге подать прошение в Ямынь о том, чтобы взять заключенных на поруки. И теперь разрешение на это было дано.
Почти всю ночь напролет, мы возбужденно, перебивая друг друга обсуждали эту новую, первую, настоящую радостную весть.
Только к утру взволнованные узники улеглись на покой и можно было с уверенностью сказать, что все они заснули на этот раз с улыбкой на губах и с образом этой самоотверженной еврейской девушке в мыслях...
На следующий день Федор передал нам имена шести русских колонистов, которые обязались перед китайскими властями взять нас на свою полную ответственность и иждивение..
Трех заключенных и меня взял г. Хитрово, которого мы не знали, но к нему немедленно почувствовали глубокую благодарность и уважение за смелость, с которой он покровительствовал нам, якобы врагам китайцев.
В середине января (1921 года) нас вывели на тюремный двор и, наконец, за ворота тюрьмы.
Глаза, привыкшие к полумраку тюремной камеры, слепило солнце. Опьяненные радостью свободы и свежим, морозным воздухом зимнего утра, мы шли, шатаясь от головокружения и слабости.
Нас понукали криками, а иногда и прикладами, но нас это уже не трогало.
Мир вне тюрьмы был так прекрасен! И эта его красота, точно сейчас открытая, доступна пониманию только - освобожденному узнику ( Я это уже однажды испытал, после одиночного заключения в Таганской тюрьме в Москве в 1918 году. Автор)
На улицах было мало встречных. Но те, кто попадался нам навстречу, глядя на нас - прямо застывали от изумления: они привыкли видеть европейцев свободными, чистыми, бритыми, хорошо одетыми, а тут шли какие-то белые волосатые, грязные в лохмотьях с видом полузверей.
Нас ввели в дом, который раньше служил баней для местных русских. Эта была довольно просторная комната с бревенчатыми стенами, с большой угловой кирпичной печью и низким, закопченным потолком.
Три ступенчатых полки служили нам местом для отдыха. Теперь мы могли ходить, сидеть на полках и спать на полу вытянувшись, без опасения ночью брыкнуть кого-нибудь в лицо.
Поручик Бабин, отточив свой перочинный нож о печные кирпичи, сбрил нам усы и бороды и мы стали неузнаваемы друг для друга.
В тот день "кто вы?" - было дежурным вопросом.
Сытые, бритые и обмытые, мы могли выходить во двор, окруженным высоким забором, за которым лениво прохаживались китайские часовые, а вечером, снова поев супа с бараниной, сидели у горящей печки и тут... тут уже не было никаких, никаких сомнений, что абсолютная наша свобода близка...
Но мы ошиблись.
На третье утро нашего пребывания в бане, взвод озлобленных китайских солдат ворвался к нам, выпихнул нас наружу и, понукая, подталкивая, торопливо погнал нас назад в тюрьму.
По раздавшимся тяжелым пушечным выстрелам, мы сразу догадались о причинах возвращения нашего в тюрьму.
Барон Унгерн возобновил осаду Урги...
Тюремщики спешно растолкали нас по разным камерам. Капитан Л., русский колонист и я попали в маленький цементный каземат, стоявший близко от ворот. Окно было закрыто наглухо ставней. Из темного угла на свет зажженной мною спички, смотрели испуганные лица трех монголов в остроконечных шапках.
Стены были мерзлые, цементный пол был мокрым.
На расспросы колониста, трясущийся монгол, гортанным шепотом нам рассказал, что они в поисках убежавших лошадей в горах натолкнулись на русский лагерь. Отняв у них весь табак, унгерновцы их отпустили; один казак-бурят сказал им, что отряд перенес очень суровую зиму в горах, испытывая лишения во всем, в то время, как огни Урги были так близки и манящи. Теперь у них единственный выход - это взять город во что бы то ни стало. Возвращаясь с гор, монголы были арестованы китайцами по обвинению в шпионаже для русских.
Время ползло особенно медленно в этой холодной сырой темноте. Мы не различали дня и ночи. На осклизлом полу нельзя было сидеть, к промерзшим насквозь стенам нельзя было прислониться.
Услышав, что монголы что-то жуют, мы обнаружили, что один из них прятал у себя на груди под кафтаном, баранью ногу.
Им пришлось с нами поделиться... Оставшуюся одну китайскою сигарету выкурили все по одной затяжке, хотя в темноте это было трудно контролировать.