— Вас как по имени отчеству?
— Я для вас князь Микеладзе и вы должны обращаться ко мне "Ваше Сиятельство"!
— Хорошо, я понял, — кивнул я и повторил: — как ваши имя и отчество Ваше Сиятельство?
— Они вам без надобности! И не смейте больше меня называть неподобающе!
Боже, да он не на шутку разозлился. Он, сидя напротив меня, сверкал глазами, а крылья носа ходили ходуном, то раздуваясь, то опадая. Казалось — еще капля и он взорвется, выплеснет на меня свой гнев, отбросив в сторону всякие приличия. Признаться, я на мгновение даже пожалел о своих словах, но всего лишь на мгновение. Подняв ладони, я сказал удивленно:
— Как скажете, Ваше Сиятельство, как скажете….
И его эти слова, казалось, удовлетворили. По крайней мере он, перестал казаться таким сердитым. Позже, намного позже я узнал истинную причину его гнева. Оказывается, его рассердили вовсе не мои наглые слова, на корню отвергающие непосредственное подчинение ему. Его рассердила, как мне казалось, простая фраза — "господин князь". Для меня она не была чем-то серьезным, но вот для него, князя грузинских кровей, она оказалась оскорбительной. Кто мог знать, что такое обращение полагается применять исключительно к князьям татарским и к князьям инородцев? Вот и выходило, что этой фразой я сравнил его с татарином…. М-да, нехорошо получилось.
— Впредь попрошу вас следить за вашим языком. Мне говорили, что вы несдержанны и теперь я в этом убедился.
— Прошу простить, если я вас чем-то обидел…, - попытался сгладить я острый угол, еще не зная истинной причины его недовольства.
— Хорошо, — кивнул он уже более или менее спокойно и снова напустил на себя надменный вид, так, словно он здесь единственный царь и бог. Откинулся на спинку стула, положил нога на ногу, а папаху, что до этого гневно мял в руках, расправил и поставил на стол, прямо перед моими блюдами. А вот это уже действительно, была с его стороны наглость. Ну и как завершающий штрих Микеладзе нарочито медленно полностью расстегнул шинель и распахнул полы так, чтобы я смог лицезреть его великолепный мундир.
— Итак, господин Рыбалко, — продолжил он, — не смотря на вашу грубость, я не держу на вас зла…. Потому продолжим. Вы, насколько я понял, отказываетесь от своих обязанностей?
— Что вы, как можно, Ваше Сиятельство? — не скрывая свое отношение к его жандармской принадлежности, ответил я. — Совсем нет, все что от меня требуется, я сделаю. Но не здесь, не в Артуре.
— А где же тогда?
— В Питере, там, где я живу и работаю. Здесь же я просто помогаю нашим военным выстоять перед предстоящей осадой крепости. И вот в связи с этим позвольте узнать, какое же отчеты вы от меня здесь хотите увидеть? Скольких рабочих я принял на службу, их имена и фамилии, их политические взгляды? Или вам нужна моя финансовая отчетность? Или может быть мне раскрыть свои промышленные секреты?
— Боже мой, зачем вы лезете в бутылку? — искренне удивился он. — Зачем мне ваши секреты, оставьте их себе и своим военным. Нам они ни к чему. А вот этот ваш подозрительный Мурзин и этот ваш тротил…, - он многозначительно на меня посмотрел.
— Ну, с тротилом никаких проблем нет, он на полном учете. А с Мурзиным что не так?
— Как же, ваш Мурин, между прочим, мало того что тайный педераст, так еще и в ячейке социал-демократов состоит.
— Эсдеков? Что за бред? Я бы об этом знал.
— Ага, значить то, что он педераст для вас открытием не является. Что ж, мы так и запишем.
— Господи, нашли же к чему придраться, — съязвил я, — хочет он быть содомитом, пускай будет. Не мое это дело, а церковное.
— Ага, ага…. Так, значит вы с ним заодно?
— Тьфу на вас, Ваша Сиятельство, надоели уже, — эмоционально ругнулся я, так, что офицеры за соседним столиком, что прислушивались к нашему разговору, в открытую повернули головы. — Педерастия не по моей части.
— Ага, но вы его все же покрываете.
— Да, господи, сколько можно?!
— Ладно, ладно, — наконец-то соизволил князь уйти с этой темы, — оставим это. Но давайте-ка с вами поговорим о том, что ваш помощник был замечен в общении с неблагонадежными людьми. Третьего дня его, например, видели, как он вел милую беседу с одним человеком, который уже был уличен в распространении запрещенной литературы. И что вы на это скажете?
— И этот ваш человек на свободе?
— Да, он уже отбыл свое наказание. Но такие грешки не забываются. Так вот, ваш Мурзин. Вы уверены, что если мы обыщем его квартиру, то не найдем ничего запрещенного? А представляете если найдем? Я же его тогда у вас заберу. Надолго заберу. И что вы потом делать будете, а? Как будете управлять своей империей без своего главного помощника?
— Плохо мне будет, чего уж там лукавить, — честно признался я, — да только не найдете вы ничего, потому как находить-то и нечего. Не состоит он ни в каких партиях, ему это неинтересно.
— Интересно-интересно, — с мерзкой ухмылкой заверил князь, — нам доподлинно известно, что он почитывает запрещенную литературу. "Искру" ту же самую он штудирует от корки до корки.
— Она-то как сюда дошла? — удивился я. — Да и выпуск ее уже вроде бы прекратился.
— Ага! — он победоносно воздел палец. — А говорите не в курсе. Все вы знаете, дорогой Василий Иванович, обо всем догадываетесь. Вы же у нас местный прорицатель, все обо всех знаете, будущее предсказываете, — он замолчал на время и, склонив голову, оценивающе посмотрел на меня. — Ну что? И что вы дальше делать будете? Вы уже видите к чему приведет ваше упрямство?
Честно, я себя уже с трудом сдерживал. Не будь Микеладзе княжеских кровей — послал бы его далеко и надолго, не посмотрел бы что при жандармском чине. Хотелось мне ему наговорить много "лестных" слов и, учитывая мой несдержанный язык, я б так и сделал. Но, невероятным усилием воли, прикусил его и смолчал. Мое молчание князь расценил по-своему:
— Ну, тогда я вам сам расскажу. Сейчас прямо из этого ресторана мы отправимся к вашему Мурзину с обыском. Перевернем ему всю квартиру, и, уверяю вас, обязательно найдем и ту самую "Искру" и еще много чего интересного. И тогда мы его арестуем и не видать вам вашего помощника как своих ушей. А у вас на него много чего завязано, он и полезными знакомствами обзаведен, и управляющий он прекрасный. И без него вам будет очень тяжело. А потом мы, придем с обыском на ваши склады и тоже там много чего найдем. Ту же самую взрывчатку, что вы скрыли от учета, например. Ну а если не найдем, то парализуем вашу работу на долгое время. И вот теперь я вас спрашиваю — оно того стоит? Может быть вам лучше проявить небольшую покладистость и все-таки выполнить свои агентские обязанности? Они у вас совсем небольшие и незначительные, так стоит ли из-за них вставать на дыбы?
Он наслаждался своей властью, упивался ею. Сидел напротив меня на стуле, закинув нога на ногу, и с кривой усмешкой, пробивающейся сквозь черную проволоку бороды, наблюдал за моей метаморфозой. А я и злился, и негодовал, и в какой-то момент проявлял растерянность. Наконец, через несколько долгих секунд, я ответил:
— А понимает ли Ваше Сиятельство, что я, прямиком из этого ресторана отправлюсь в резиденцию наместника, и буду просить его о приеме? И понимает ли Ваше Сиятельство, что скажет наместник, когда он узнает, что того, кому покровительствует Вдовствующая Императрица, пытается зажать какой-то там жандарм?
— Гм, да, об этом я как-то не подумал, — с легким смешком ответил он. — Ну, давайте прикинем, что из этого может выйти. Вот вы побежите к Алексееву. Будете там кричать, что такой-то князь, негодяй и пройдоха, пытается вас прижучить и принудить выполнять свои обязательства. Алексеев вам поверит, вызовет меня, а я приду к нему с бумагами, где черным по белому будет написано, что вы, будучи еще в Санкт-Петербурге, пытались устроить покушение на господина Куропаткина, но были вовремя остановлены нашей службой. Наказание за это вы не понесли, но вам была вменена обязанность работать с нами, то есть, вы стали нашим агентом. Да-да, и эту бумагу я ему покажу, как же без нее. И покажу ему, что вам полагается ежемесячная премия за свою работу. Понимаете, что после этого скажет наместник, да? Ну и кто из нас потом окажется дураком? И еще, мне почему-то кажется, что наместник не знает о том, что вы устраивали покушение. Вот это для него станет новостью.
Он открыто надо мной издевался, понимал, что схватить меня за холку ему не составляет труда. Но и я понимал это. Понимал и противился. Здесь в Артуре быть в подчинение у этого наглеца я просто не хотел. Мне Микеладзе был противен. И я мог взбрыкнуть, скинуть со своего хребта князя и ничего мне за это не будет. Меня не арестуют, на меня никак не воздействуют, имущество не отберут. Лишь один Мурзин, по заверениям князя, являлся моими слабым звеном, но и в нем я был уверен. Мой управляющий, не смотря на свою любовь к смазливым мужикам, в политику не играл и всякие там эсеры, эсдеки, народовольцы и многие прочие ему были неинтересны. И даже более того, он как-то мне говорил, что плевать хотел на все подпольные партии, лишь бы власть царская была крепкой и разумной. Потому я и сказал князю:
— Ваше Сиятельство, думаю, стоит прекратить наш разговор. Я остаюсь при своем мнении, и работать с вами я не собираюсь. Единственно, что я буду делать для вашей конторы, так это сообщать вам, куда я собираюсь отбыть, как мне и было предписано при отправлении сюда. В остальном же — увы, мое сотрудничество с вашим отделением на этом заканчивается.
— Ага, — понятливо кивнул он, — что ж…, вы, видимо, или полный дурак, или очень самоуверенный тип. И то и то для вас нехорошо, — он замолчал, пристально рассматривая мое лицо. Потом, словно спохватившись, прикрикнул кому-то: — Рогачев, Мурзина под арест, квартиру обыскать! — и, уже более спокойным голосом, ко мне: — Хорошего вам дня, Василий Иванович, — и, встав из-за стола, водрузил на голову массивную папаху. Кивнул мне сверху вниз с грозной ухмылкой и, на ходу застегивая шинель, вышел из ресторана.
Через четыре дня после этого разговора, я вместе со своим помощником, вместе с Мурзиным, встречал поезд из Владивостока. Тот, придя поздно вечером, притащил в крепость несколько арендованных вагонов. А вместе с поездом прибыл и Данил, в сопровождении переводчика. Привез с собою все то, что докупил в Америке.
Паровоз стоял на приколе, лениво пыхтел парами, а расцепщики, деловито орудовали, отцепляя наши грузовые вагоны.
Данил, усталый, но довольный, наблюдал за процессом, сверял пломбы на задвижных дверях.
— Как добрались до Владика, Андрей Прохорыч? — поинтересовался я у переводчика.
— В целом нормально, — ответил он, хмурясь. — Едва успели в город зайти.
— А чего так?
— Следующим днем там морозы сильные ударили, и море стало замерзать. Мы разгрузились за сутки и немец, даже толком не загрузившись, убежал. Боялся до весны там застрять.
— Понятно. А в море как было? Тоже шторма?
— Да нет, относительно спокойно было. Дошли до Владивостока ходко. Не знаю даже, что было бы, если бы мы не успели. Куда было деваться?
— В Чифу бы разгрузились, какие варианты еще есть? Японцы судно под немецким флагом пропустили бы без проблем. Правда потом у нас тут проблема бы возникла, как потом свой же груз оттуда выцарапывать…. Хорошо, что успели, мне меньше забот.
Подошел Данил:
— Все хорошо, Василь Иваныч, — доложил он, — все пломбы на месте. Груз в сохранности. Открывать сейчас будем?
— Гм, пожалуй, нет. Темнеет уже, да и выгружать нам пока не с руки. Рук не хватает — китайцы все разбежались.
Он удивленно обернулся и только сейчас заметил эту странность. Китайцев, которых было по обычаю полным-полно на железной дороге, теперь и вправду не имелось. Разве что пара человек, особо жадных до денег, уже что-то скидывала с другого вагона. Но это все, больше дешевых работников в городе не осталось.
— Завтра с грузом определимся. Я к Стесселю сгоняю, продам ему все консервы. Вот его солдаты и разгрузят вагоны. Нечего нам лишнюю работу делать.
— Как скажете. Только охрану надо бы все равно поставить.
— Это конечно, — согласился я. И Мурзин, что молчаливо стоял подле, принял информацию к сведению и ушел договариваться об охране. Так что за целостность груза можно было не переживать.
Егорыча Микеладзе выпустил два дня назад. Продержал его под арестом почти больше суток, без видимых причин, а потом выпустил. Устроил в его квартире качественный шмон. Перевернул все вверх дном, пропустил через собственные пальцы каждую бумажку, но, как я и ожидал, ничего криминального не обнаружил. Но допрос с пристрастием, тем не менее, учинил, так что теперь мой помощник предпочитал особо не разговаривать — припухшие от жестких кулаков жандармов губы у него до сих пор болели. И тут, допрос проходил, скорее всего не с целью найти запрещенную литературу и выявить распространителей. Жандармы, отрабатывая боксерские приемчики, искренне говорили, что они, таким образом, прописывали лекарство от содомии. Так что, эти двое суток под арестом для Мурзина оказались очень тяжелыми. Я потом его самолично забирал из отделения охранки и видел, как он страдал, как мучился. Предлагал ему отлежаться, но он, узнав, что должен прибыть поезд из Владивостока, отказался.
Наш конфликт с Микеладзе завершился самым неожиданным для князя способом. После нашего разговора все произошло с точностью, как он и предсказывал. Я пошел к Алексееву жаловаться, попал к нему на прием, где и расписал "произвол" князя. Пришлось ему рассказать о своих грехах, о своих задумках о том, чтобы начистить морду Куропаткину. Понятно, что в его лице я не нашел понимания, но в свете последних событий, и он и остальные люди стали более внимательно относиться к моим словам. А когда я сообщил, что Куропаткин просрет всю военную компанию, он мне вдруг поверил. А поверив, понял мои настоящие устремления и горечь от предстоящей неудачи. И вот, вызвав к себе князя, он сначала дал тому прочесть часть письма от вдовствующей императрицы относительно моей персоны, а потом, видя его замешательство, потребовал оставить меня и моих людей в покое. И князь был вынужден подчиниться и освободить Мурзина к вящему своему неудовольствию. Алексеев вскоре после разрешения этого вопроса навсегда уехал из Артура, отправившись в Мукден, а мы с князем остались в крепости, при случайных встречах усердно делая вид, что друг с другом не знакомы.
Следующим днем после прибытия поезда, я, как и обещал, пошел в штаб к Стесселю и продал ему все привезенные консервы. И уже после обеда началась быстрая разгрузка. Интендант крепости капитан Достовалов пригнал несколько взводов солдат, с десяток подвод и весь проданный груз был перемещен на воинские склады. Надо отдать должное — работа была сделана до того как село солнце.
Ну а после вояк и мы выгрузили остатки — плотно упакованный шар с корзиной и массивный ящик сигар, который с великим трудом поднимали двое человек. Шар временно отправился на наш склад, а вот сигары….
— А это зачем купил?
— Так не я это, Василь Иваныч. Это Прохорыч себе приобрел. Говорит, что табак очень уж ароматен и ему весьма понравился. Вот и купил он со своих денег. Говорит, что попробует их здесь продать.
— Кстати, а сам он где?
— В Дальний убежал. Как во Владивостоке узнал, что японцы напали, так чуть волосы на себе рвать не стал. Вот и убежал туда, магазин свой закрывать, да родню вывозить. Вчера же и уехал на извозчике, не стал дожидаться.
— И оплату не стал дожидаться? — удивился я.
— Он сказал, что как там все организует, так и вернется за ней, да за своими сигарами.
— А чего же он вчера мне ничего не сказал? Виделись же.
Данил на мое замечание пожал плечами:
— Не знаю. Видимо домой так сильно спешил, что обо всем позабыл. Он, если вы не заметили, после вашего разговора, сразу же и пропал.
— Ладно, я понял. Значит, эти сигары тоже на склад определите. Только в сухое место там поставьте…. А хотя, давай-ка ты его ко мне домой тащи. Пускай там стоит. У меня там намного суше и сохранится товар лучше. А появится Прохорыч — будет у него лишняя причина меня встретить. У меня к нему еще разговор будет.
Мои распоряжения выполнили без разговоров. И вот когда уже все вагоны оказались пусты, я спросил я у скучающего Данила:
— Ну а движок где?
— Нету движка.
— Почему?
— Не было никакой возможности его купить.
— Как так?
— Ну, Василь Иваныч, просто не продаются они, вот и все. Автомобили, если хочешь — пожалуйста, а двигателей нет. Я спрашивал — продавцы говорили, что только по заказу, а это ждать больше месяца. А мы хотели отплыть как можно скорее.
— Плохо…, - только и ответил я на его монолог. — Признаться, у меня были большие ожидания на этот двигатель.
— Для чайки? — уточнил он на всякий случай.
— Да.
— Тогда и переживать не стоит, Василь Иваныч. Совсем неподходящий он для этого дела. Слишком уж тяжел и массивен.
— Ты-то откуда знаешь?
— Дык, щупал я его. Мне продавец позволил посмотреть автомобиль, мотор показал. Я даже прокатился на нем.
— Да ну? И как, справился?
— Ну, так, — качнул он головой, — не очень. Сложно управляться. На ваших "Уралах" с коляской намного легче.
Я вздохнул. Что ж, похоже, придется все-таки летать на наших слабосильных мотоциклетных моторах. Но это тоже не являлось особой бедой. Наши движки, хоть и выдавали смешные лошадиные силы, но все же имели свое немалое достоинство — они были малогабаритны. Так что, на моточайку при необходимости можно было воткнуть не только два, а даже и три двигателя. Оставалось только решить как все это дело заставить работать вместе, как их соединить через редуктор. Хотя и думать-то тут особо было нечего — ременная передача через шкивы спасала положение. Вариант с тремя винтами в данном случае отпадал — слишком уже широкую пришлось бы делать раму, что сильно увеличивало сопротивление воздуха.
Где-то в середине февраля я с сильным запозданием узнал, что адмирал Старк отстранен от командования эскадры Тихого Океана и на его место назначен адмирал Макаров. При этой новости, признаюсь, мне так и хотелось по-театральному грохнуть оземь ногой, широко развести руки и воскликнуть громко "Та-дам!" — предсказания сбывались. А еще и Куропаткина поставили во главу Манчжурской армии. Вот и осталось мне криво усмехаться всем тем, кто не верил в мои разглагольствования — все ведь получалось так, как я и говорил.
Старк по слухам был сильно обижен на Алексеева. Наместник, как человек вышедший из флотской братии, подмял под себя Старка и фактически стал ему указывать, что и как делать, распоряжался его эскадрой. И прямо говорил ему, что японцы не нападут, а значит надо действовать смелее и нахальнее, не боятся ответных действий. Да что там говорить, ведь перед самым нападением это именно он приказал не ставить противоминные сети, тем самым позволив разбить наш флот на внешнем рейде. И теперь, когда чирей вскрылся, он, Алексеев, бодро подставил Старка, прямо указав на его просчеты и при этом не забыв самому свалить в Мукден, туда, где было безопасно. Вот потому-то вице-адмирал и подал прошение на отставку по состоянию здоровья, а на его место из Кронштадта отправили Макарова, о котором, кстати, тут почти ничего не знают. Сам адмирал Макаров уже в пути к нашим местам и вскорости обещался прибыть. Вот Старк и просиживал штаны в кабинетах, в злобе и в негодовании строча докладные записки против наместника, отсылая оправдательные телеграммы. Хотя все уже решено и ничего не изменится.
Еще до приезда в Артур Макарова мы закончили постройку нашей двухместной чайки и стали готовы продемонстрировать ее флотским. Не желая терять время, я сунулся к ним, но командиры кораблей отфутболили меня к Старку, а тот, впав в апатию, отмахнулся от меня, порекомендовав дождаться приезда его замены. Ждать еще непонятно сколько времени мне не хотелось и потому я побежал искать самого вменяемого по слухам командира "Новика" капитана второго ранга Эссена Николая Оттовича.
Нашел его в штабе у Стесселя, дождался его выхода и, перехватив на выходе, обратился:
— Николай Оттович, здравствуйте. Можно вас отвлечь на минутку?
— Да, что такое?
Мы с ним раньше нигде не пересекались, представлены друг другу не были и светские беседы не вели. Но друг о друге знали, и он сразу понял, кто его отвлек. Потому и откликнулся на мою просьбу, оставив своих коллег в стороне:
— Господин Рыбалко, я полагаю?
— Да, это именно я. Дело у меня к вам одно есть, очень важное. Нам бы переговорить спокойно минут на десять.
— Гм, секреты какие-то? Нет? Тогда давайте здесь и поговорим.
— Хорошо, — кивнул я, осматриваясь. Нет, за нами никто не подглядывал и нас не подслушивали. Говорить можно было спокойно, и потому я продолжил: — Николай Оттович, мне нужна ваша поддержка и ваша решительность.
— Так-так, интересное начало….
— М-да, так уж получилось, что Старк, который должен был мне помочь в наших договоренностях, перестал проявлять интерес и всячески отклоняет наш проект. Даже не так…, он просто игнорирует мои просьбы, рекомендуя мне дождаться Макарова. А ждать я его не могу — наш проект надо как можно быстрее освоить, от этого будет зависеть жизни многих наших людей и сохранность многих кораблей.
— Так-так…, - снова повторил он. — Ну, Старка понять можно, не каждый бы на его месте так держался… А что за проект был у вас с ним?
— Не знаю, слышали вы об этом или нет… Я предлагал прицепить буксиром нашу чайку на один из ваших катеров и таскать ее по морю в качестве воздушного разведчика. Сами понимаете, какие это сулит выгоды для вашего флота.
— Да, что-то похожее я слышал от других командиров. Многие находят вашу идею интересной, да и я по правде думаю, что затея имеет неплохие шансы на реализацию. Жаль, что Старк самоустранился и вам, похоже, действительно придется дожидаться Макарова. Он, говорят, большой новатор в сфере применения новых идей и вы с ним быстро найдете общий язык.
— Я тоже в этом не сомневаюсь. Но, Николай Оттович, кто знает когда Макаров сюда прибудет? А время-то идет.
— Он телеграмму присылал. Двадцать четвертого он уже будет здесь.
— Это еще целая неделя. За это время мы сможем с вами хотя бы подготовить корабль для буксировки нашей чайки.
— Вы, насколько полагаю, хотите сделать это на "Новике"?
— Нет, не обязательно. Это лучше сделать на каком-то быстроходном миноносце, так, чтобы он в случае обнаружения врага с воздуха, смог быстро придти в порт и без промедления доложиться. А ваш крейсер гонять подобным образом я не вижу смысла.
— Да, тут я согласен. Хорошо, я вас понял. Только вы сказали, что вы конкретно хотите от меня?
— Небольшой помощи. Поговорить с командиром какого-нибудь миноносца и, пока едет Макаров, подготовить судно к буксированию нашей чайки. Там надо будет подготовить свободную площадку, поставить лебедку, желательно электрическую и протянуть телефон. Телефон я предоставлю свой.
— Гм, самый быстрый миноносец у нас это "Лейтенант Бураков", — задумавшись, ответил Эссен. — Если вам и пробовать буксировать ваш летательный аппарат, то только на нем. Но понимаете, какое тут дело… У миноносцев корма не пустое место и куда там поставить лебедку я еще могу предположить, а вот где будет располагаться ваша чайка? Я ума не приложу.
— А другие корабли?
— Не знаю, не знаю, — задумался он. — Тут надо по серьезному подойти к делу. Не с наскока. И, похоже, вам действительно, лучше дождаться Макарова и решить этот вопрос с ним. Потому как никто из командиров не позволит вносить изменения в конструкции своих кораблей.
— Но что же делать, Николай Оттович? Время-то идет!
— Идет, — согласно кивнул он, — но тут и вы и я бессильны. Запаситесь, пожалуйста, терпением. Вижу, что вы недовольны, но тут уж ничего не поделаешь. Могу лишь посоветовать вам самому приготовиться к предстоящему монтажу вашей лебедки, да присмотреться к судам. Ну, а если хотите, то я могу попросить чтобы вас пустили на "Буракова", чтобы вы там прикинули что к чему и к Макарову придти уже не с пустыми руками. Думаю, он, увидев ваш план, пойдет вам на встречу. По крайней мере, я бы так и сделал. Это лучшее, что я могу для вас сейчас сделать.
Мы с ним в тот день расстались, а днем следующим я уже вышагивал по самому быстроходному миноносцу в нашей эскадре и прикидывал куда можно будет поставить наше оборудование. Действительно, здесь, на корме этого корабля, было не так уж и много места. И если лебедку с электродвигателем можно было куда-нибудь приткнуть, то вот наша двухместная чайка, которая имела куда больший размах крыла нежели одноместная, здесь просто бы не поместилась. Так что и выходило, что для воздушной разведки на этом корабле надо было что-то придумывать, либо искать другое судно.
Макаров, хоть и ожидали его в назначенный день и готовились к его приезду, а все одно для слишком многих прибыл неожиданно. Слишком многие заочно боялись его гнева, слишком многие ожидали осуждения за неумелые действия на воде. И в то же время, эти же многие ожидали изменения, которые принесет с собою новый адмирал. Слишком уж людям надоело, что ремонт поврежденных кораблей идет черепашьими темпами, а оставшиеся на ходу корабли и носа не кажут из внутреннего рейда, лишь изредка, выскакивая на открытую воду по необходимости. Да и быть под постоянным обстрелом японцев людям тоже надоело. Вот и получилось, что, едва сойдя с поезда, адмирал, едва выслушав приветственные речи, к вящему неудовольствию его новых непосредственных подчиненных, отправился в порт осматривать вверенную ему эскадру. Где с неудовольствием отметил, что "Ретвизан", подбитый почти месяц назад, так и не был снят с мели Тигрового полуострова и не был заведен в доки для полноценного ремонта. Я уж не знаю, что по этому поводу высказывался Макаров, но судя по унылым физиям его подчиненных — ничего хорошего.
Макаров пробился в адмиралы из самых что ни на есть низов. Начинал свою службу с юнги и благодаря своему неусидчивому нраву, резкому характеру и пытливому уму добрался до самого верха. И это безо всяческой поддержки в виде любящих дядь и теть. А это, если учитывать что родственный протекционизм во все времена играл едва ли не решающую роль, много говорило о его пробивных способностях. Так что, приезд его в Артур многим разбередил душу, кого-то вогнал в уныние, а кого-то наоборот сильно приободрил.
Он несколько дней разбирался с делами, вникал в работу. И совсем скоро меня пригласили к нему на встречу, которая проходила на "Новике". Эссен лично проводил меня до собственной каюты, где и находился адмирал.
Я его не сразу узнал. Нет, конечно, по фотографиям в газетах я его прекрасно помнил, но вот вживую он выглядел немного по-другому. Более просто, что ли. Без этой стати в осанке, которая волшебным образом передавала фотография. И он меня узнал, и, казалось, даже не удивился.
— Василий Иванович, рад вас видеть, — с улыбкой приветствовал он меня.
— И я вас очень рад видеть, Ваше Превосходительство.
— Можно просто Степан Осипович, — добро ответил он и показал рукой на стул, что был приставлен к рабочему столу. — Присаживайтесь. И вы Николай Оттович тоже присаживайтесь. В ногах правды нет.
— Конечно, только я сейчас распоряжусь чтобы нам чаю крепкого принесли, — ответил Эссен и вышел из каюты. Бросил за дверью несколько фраз и вернулся, присаживаясь рядом с Макаровым.
— Признаюсь честно, когда мне сообщили, что вы обитаетесь в Порт-Артуре, я подумал что вы опять тут что-то снимаете. Но, оказывается, вы тут работаете в полную силу, помогаете нашим военным, — он с хитрецой улыбнулся, потом через пару секунд продолжил: — Построили укрепления на горе, оружие новое изобрели, шар воздушный из Америки привезли и про продовольствие не забыли. Похвальны ваши труды, нет слов.
— Помогаю чем могу, — ответил я.
— Хорошо, это очень хорошо. Мне сказали, что вы здесь почти целый год и с самого начала своего приезда стали готовиться к этой войне. Так, словно бы наверняка знали о том, что она состоится.
— Ну…, - попробовал я ответить уклончиво, — не знал, а был уверен. Все к этому шло.
— М-да…, - вздохнул он. — А знаете, Василий Иванович, я посмотрел вашу синему, ну ту, где вы бал снимали. И там я и себя увидел и супругу свою. Хорошая работа, нам понравилось. Наш император в восторге, а Эдуард до сих пор пребывает в сильной зависти.
— Я очень старался, — ответил я честно. На том балу присутствовал и сам Макаров и его супруга. И их я тоже снимал и старательно монтировал, желая добиться того, чтобы все личности попали на пленку. Но в тот момент я не знал, что тот дядька на первой части бала в морском мундире и с пышней, разделенной надвое бородой, и был на самом деле вице-адмиралом Макаровым. В том момент он для меня был лишь одним из персонажей, которого обязательно надо было запечатлеть для истории. Он, кстати, насколько я помню, до самого конца костюмированного бала не досидел и ушел раньше времени, так что на общее фотографирование он не попал. По крайней мере, я не помню чтобы видел его на той фотографии. А вот он меня запомнил. Да и трудно забыть того, кто все время лез под ноги и грозно шипел в спины, прося не загораживать виды. И вот через год мы с ним встретились на другом конце страны.
— Вы знаете, уважаемый Василий Иванович, какое странно дело. Перед самым отъездом сюда я имел обстоятельный разговор с Марией Федоровной. И она рассказала мне очень много чего интересного. Вот Николай Оттович еще не знает, но, вы, по утверждениям Ее Императорского Величества, предсказали мне скорую смерть от подрыва на мине. И она очень сильно уговаривала меня послушать вас, ваши предсказания и по возможности не ходить по морю. Последнего я ей пообещать не мог, а вот первую ее просьбу я согласился исполнить. Потому и вызвал вас, — он замолчал, испытующе рассматривая меня. — Ну? Отчего же вы мне такую смерть пророчите? Вы и в самом деле прорицатель?
Я угрюмо кивнул и, бросив мимолетный взгляд на Эссена, невесело добавил:
— Я прорицатель словно знаменитая Кассандра. Я всем говорю о том, какие катастрофу могут произойти, а мне никто не верит. Вот и вы не настроены на то, чтобы просто и без скепсиса меня выслушать.
— Я не верю в гадалок, — резко ответил он.
— Я тоже, — кивнул я, вызывая у него удивления. — С гадалок взятки гладки, а я, после того, что напророчил Марии Федоровне, могу пойти лишь по двум дорожкам — либо в настоящие пророки, либо в шарлатаны, которых бьют батогами. Она меня, если мои слова не подтвердятся, не простит ни за что. И тогда уж мне останется лишь тут все продать и уехать за границу. Так что, Степан Осипович, сами понимаете… Да и вы, если ко мне не прислушаетесь, погибните и оставите флот на произвол судьбы. А его, между прочим, ждет незавидная судьба. И не только флот, что сейчас заперт на рейде, а и Балтийский. Не знаю, вышел ли он уже из Питера на помощь или же еще нет, да только он до Артура не дойдет.
— И что же с ним случиться?
— Будет битва при Цусиме, где японцы возьмут вверх.
— Цусима это острова? — попробовал уточнить он, но я лишь пожал плечами. Я этого не знал.
С его точки зрения я все-таки был шарлатаном и он мне ни на грош не поверил. Потому и хмыкнул после того, как я пожал плечами.
— Вот я и говорю, что я как древнегреческая Кассандра. Я пророчествую, а мне никто не верит.
— Ну, знаете, ничего такого я ни от вас, ни от кого-либо другого я не услышал. Войну с Японией вы, конечно, предсказали, да только кто ее еще не пророчествовал? Даже скажу больше — отдельные политические личности о ней прямо мечтали. Ладно, а расскажите-ка тогда, как я погибну? И когда?
— Когда не знаю, да и как именно тоже. Только вам стоит опасаться ходить по морю, вы подорветесь на мине. А вместе с вами и Верещагин.
Он испытующе посмотрел на меня. Эссен напряженно переводил взгляд то на адмирала, то на меня. Наконец, Макаров медленно произнес:
— Верещагин мой хороший знакомый и он прибудет в Артур не ранее чем через неделю. Одним поездом вместе с великим князем Кириллом Владимировичем… М-да…, - он задумчиво повернул голову к Эссену, — Николай Оттович, что вы на это скажете?
Эссен ответить не успел. В дверь каюты постучали и матрос на подносе занес три горячих стакана чая в серебряных подстаканниках и фарфоровую сахарницу. Составил все предметы на столик и поспешно вышел, уточнив, не требуется ли чего еще. И лишь после этого капитан ответил:
— Степан Осипович, я, так же как и вы, не особо верил в пророчества господина Рыбалко. Но лишь до того момента как мы не были атакованы японцами. И вот что интересно, Василий Иванович, зная о предстоящем нападении, специально ушел на нашу террасу и до самой ночи ждал первых выстрелов. Конечно, вы и сами говорили, что это возможно и даже доклады писали, но кто еще сделал хоть что-то подобное? Кто на самом деле воспринял все знаки? Увы — никто. И именно поэтому я склонен не отбрасывать с ходу его слова, потому как они вполне могут оказаться правдой. Ну, а если у вас все же есть сомнения, то можно будет попросить приоткрыть нам часть той тайны, что он рассказал вдовствующей императрицы. Ведь он сам говорил, что его слова были слишком уж сильны и разгневали Марию Федоровну.
И они оба выжидательно на меня посмотрели. Макаров, конечно же, не стал просить этого, подобное было просто невозможно. Да и я не имел права раскрыть им всего того ужаса, что проявится вскоре после рождения наследника.
— Сожалею, но открыть я вам этой тайны не могу, — ответил я. — В этих пророчествах замешана императорская семья, так что сами понимаете. Но, ежели желаете, то я могу дать вам несколько…, даже не знаю как сказать…, в общем, могу вам рассказать что случиться в Питере меньше чем через год. Событие такое, от которого сотрясется вся Россия.
— Что ж, внимательно вас слушаем, — посмотрев на Эссена, попросил Макаров. И взял со столика стакан с чаем, бросил в него колотый сахар и мерно зашевелил ложечкой. — Только для меня год это слишком долго, я ведь скоро умру. Нет ли у вас пророчества где-нибудь поближе?
— Нет, к сожалению, нет. Если только еще одно — Кондратенко тоже погибнет от прямого попадания снаряда.
Да, про Кондратенко я откуда-то помнил. Помнил, что он станет жертвой обрушения свода укреплений вследствие попадания крупнокалиберного снаряда. Но вот хоть убей, не помню, когда это произойдет, где это случиться и что этому будет предшествовать. Осада порта продлится больше года, так что и спасать его будет делом бесполезным. К тому же он, как личность активная, взвалил на себя все вопросы, касающиеся строительства фортификационных укреплений, при этом фактически оттеснив главного крепостного инженера Григоренко. Потому он и будет весь этот срок мотаться по фортам и укреплениям и понять когда его накроет, будет делом практически невозможным. Так что, смерть Кондратенко, похоже, уже предопределена. Если только история не покатится по другому пути.
— Все мы ходим под Богом и возможная, — акцентировал на этом слове Макаров, — гибель генерал-майора может случиться в любой момент. А может и не случиться. На войне может погибнуть любой.
— Хорошо, вы правы. Пророчество это не слишком удачное, но ничего более близкого у меня для вас нет, — согласился я, также беря горячий чай. — Ну а раз так, то я вам расскажу про первую революцию пятого года…
И я, не спеша и обстоятельно, рассказал ту историю, которую я помнил. И про расстрел рабочих и про стачки и демонстрации и про прямое противостояние властям. И про то, как вспыхнувшие волнения будут гаситься острыми штыками. Ну и про уступки царя, на которые он будет вынужден пойти, чтобы усидеть на троне. Меня слушали молча, нахмурившись, забыв про чай. В конце я закончил свое невеселое повествование словами, обращенными к адмиралу:
— Только, Степан Осипович, вы можете всего этого не увидеть. Потому и не оцените мой дар. А вот у Николая Оттовича будут все шансы встретить треволнения с полной грудью наград. Да, забыл, недовольные отвратительной кормежкой матросы на броненосце "Потемкин" поднимут восстание и убьют многих офицеров. Событие будет такое, что про него снимут фильм.
— Не вы снимете? — почему-то спросил Эссен.
— Нет, не я. Я, если уж и буду снимать собственный фильм, то только про Порт Артур. И кстати, раз уж мы с вами об этом заговорили… Я бы желал снимать на свой аппарат то, как один из ваших кораблей будет испытывать буксировку нашей чайки.
Макаров мрачно кивнул:
— Да-да, я помню. Николай Оттович мне уже рассказал, — и он погрузился в раздумья. Так и не выпустив из рук уже подстывший чай, он сидел и смотрел в одну точку. И лишь желваки под пышной бородой, что бугрились от нервного напряжения, шевелили стриженные бакенбарды. Похоже мой рассказ его сильно задел. Не думаю, что он воспринял его именно как пророчество, скорее он увидел в нем логику накатывающихся событий, что принесет за собой затяжная война.
Он потом встал, подошел к иллюминатору, прислонился горячим лбом к холодному стеклу. Постоял так некоторое время, а затем, глубоко вздохнув, заговорил:
— Ладно, оставим грядущее на будущее. Сейчас нам надо решать насущные проблемы. Итак, ваша чайка. Я бы хотел увидеть ее и услышать, что конкретно вы по ней предлагаете.
Ну вот мы и заговорили о делах настоящих. Все то, что ему наговорил, у него отложилось в памяти, и дай бог он этим багажом воспользуется.
С "Новика" я ушел более чем через час. Макаров обстоятельно выслушал мои разумения и легко согласился с предложением организовать авиационную разведку. Но прежде чем решить на каком корабле устраивать буксировку, он захотел своими глазами увидеть размеры чайки. О чем мы и договорились на утро следующего дня. И вот он в сопровождении десятка подчиненных прибыл ко мне на склад, где и узрел нашего бамбукового "монстра". А при нем и Святослава Грязнова, двоюродного брата нашего летчика-героя, укатившего в Питер, и нового пилота — щуплого, но жилистого мужичка тридцати лет Владимира Агафонова. Тот, узрев Макарова, радостно вытянулся, заулыбался прокуренными зубами и, казалось, вот-вот готов был щелкнуть каблуками от счастья. Макаров оценил старания, и, подойдя к нему и нависнув над тщедушным телом, спросил:
— Чего лыбишься, родимый?
— А чего же мне не лыбиться, Ваше Превосходительство, ежели вы здесь? Только на вас одна надежда у наших морячков, другие более ни на что здесь не способны.
— Ну-ну, ты бы не слишком, — строго, но со скрытой улыбкой, остановил его Макаров. — У нас есть много толковых командиров на судах, не все так плохо.
— Да, командиры у нас тоже хорошие, — с ухмылкой ответил Агафонов, — только всякие Старки да Алексеевы им плавать не дают, да в японцев мешают постреливать. Заставляют командиров в ресторациях штаны просиживать да бутылки винные осушать.
Адмирал на его слова хмыкнул и покачал головой.
— А ты, однако, братец, наглец. Ты кто ж такой будешь?
— А я, Ваше Превосходительство, Агафонов Владимир — новый пилот господина Рыбалко. Только я могу этой чайкой управлять, более никто.
И тогда Макаров обернулся на меня, кивнул на макушку Агафонова и обалдело сказал:
— Ну и субчика вы себе выбрали, Василий Иванович. Неужто другого не нашлось?
Адмирал на самом деле не рассердился на моего парня. Ведь он и сам был таким же наглецом и лишь чин его облагораживал и выстроенное вокруг себя окружение. Надо полагать, что, Макаров, будучи юнгой, и сам мог сказануть нечто подобное.
— А я, Ваше Превосходительство, как господин Эссен, предпочитаю нанимать к себе людей самостоятельных, таких, что могут правду в глаза сказать.
— Ну да, Николай Оттович себе на "Новик" самых знатных драчунов набирает, уж я-то в этом успел убедиться. Но и относится к ним хоть и строго, но справедливо, вот и служат они у него не за страх, а за совесть, — и, обернувшись к Эссену, что также пришел поглазеть на двухместную чайку, спросил: — а правду ли говорят, что именно ваши матросы в кабаках затевают драки?
И Николай Оттович обреченно кивнул.
— Ну, вы уж им скажите, чтобы вели себя поскромнее, — пожурил Макаров. — Все же мы с солдатами одно дело делаем и негоже нам воевать друг против друга. Ладно, ближе к делу. Василий Иванович, прошу вас, расскажите подробнее о вашем летательном аппарате.
И опять мне пришлось провести ликбез. Словно учитель я, взяв в руки бамбуковую палочку и словно указкой ею показывал на узлы двухместной чайки и рассказывал как это все должно работать. Как набегающий воздух держит аппарат на высоте и как он управляется. Макаров слушал внимательно, пытаясь досконально разобраться в новой для него теме. Потом, когда я закончил краткий курс, он поинтересовался:
— А какая минимальная скорость буксировки необходима для того, чтобы ваша чайка уверенно держалась в воздухе?
— Не могу ответить, — честно признался я, — это мы не проверяли. Но одноместный вариант сносно буксировался где-то на десяти верстах в час. Этот же вариант тяжелее, так что и скорости потребуется значительнее. Хотя, мы постарались учесть подобное утяжеление и увеличили размах крыла. Так что, вероятно, скорость, на которой чайка будет парить, не должна сильно измениться. Но тут только практика покажет.
— И именно потому вы желали бы использовать для этих целей "Буракова", — понял меня адмирал. И через мгновение добавил: — А вот я бы предпочел использовать нечто менее скоростное, но достаточное для ваших целей. К тому же у "Буракова" на корме негде пристроить вашу чайку, разве что надстройку для нее делать.
Он снова задумался, прошелся вдоль крыла, смерил размах шагами. Осторожно потрогал промазанный лаком шелк, потянул за расчалку, что словно струна укрепляла бамбуковый скелет. Подивился видимой хрупкости аппарата, но, тем не менее, свой скепсис не высказал. Потом решил:
— Вот что, Василий Иванович, "Лейтенанта Буракова" я вам не дам, он мне нужен для других целей. А вот канонерку "Бобр" я вам, пожалуй, выделю. Можете производить там все необходимые изменения.
— Хватит ли у нее скорости хода?
— Вот и посмотрим. Сколько вам потребуется времени на то, чтобы организовать первый полет?
— Не могу знать, Ваше Превосходительство. Все зависит от того что это за корабль, я его не помню.
— А кто командует "Бобром"? — уточнил Макаров у своих сопровождающих.
— Капитан второго ранга Шельтинг, Владимир Владимирович, — напомнили ему.
— Хорошо, сообщите ему, что он с этого дня вплотную занимается с господином Рыбалко. И пускай производит необходимые изменения.
— Ваше Превосходительство, — возразил ему капитан первого ранга Вирен, что командовал "Баяном" и по слухам весьма дурно относился к своим матросам, — для того чтобы поместит вот "ЭТО" на палубу "Бобра" Шельтингу придется убрать не только вельботы, но и орудия. А у него на корме стоит неплохая шестидюймовка. Какая же это после этого будет канонерка?
— Одна канонерка вышедшая из эскадры не очень сильно скажется на боеспособности последней. Зато, если она покажет результат в воздушной разведке, то этим она принесет неоценимую пользу. Поэтому, Василий Иванович, будьте добры в кратчайшие сроки произвести все изменения и испытать ваш аппарат.
Вот и пришло решение. Макаров со свитой еще недолго пробыли у меня на складе, поглазели на мои нераспроданные товары, а затем ушли. А через пару часов, когда я уже вернулся домой, чтобы пообедать, ко мне заявился сам Шельтинг и за плотным обедом, что приготовила Лиза, мы с ним обсудили возможные изменения, которые предстояло произвести на его корабле. Не сказать, чтобы он был в восторге от тех перемен, что ему принесло решение адмирала, но, по крайней мере, он, хоть и без удовольствия, но вполне на совесть стал со мною работать. Препятствий чинить не стал и старался выполнить все как можно быстрее.
И пока я с ним занимался изменениями на "Бобре" в городе произошли небольшие изменения. Японцы, как я и ожидал, открыли огонь по внутреннему рейду, перекидывая снаряды через сопки Ляотешаня. Стреляли наугад, не видя цели и потому, промахнувшись, угодили частью в подножие Золотой горы, принеся небольшие разрушения постройкам, а частью в припортовые здания. Залетело и многострадальному "Ретвизану", который наконец-то сняли с мели и оттащили на ремонт в гавань и одному из броненосцев, погубив при этом несколько человек. Да и в Новом Городе пострадало несколько зданий и одним из них был дом купца Чурина, у которого мы арендовали склады. Того, слава богу, в городе уже не было, так что для него все обошлось, но вот остальное население Артура внезапно поняло, что война может унести случайные и ни в чем неповинные жизни, а не только тех кто носит погоны. И потому в городе второй волной прошла паника. Те, кто не ушел с первым потоком, после обстрела потянулись на вокзал, благо тот работал, а китайцы, что в основной своей части уже ушли из города, окончательно бросали свои жилища и уходили в безопасное место. И при этом уходящее население основательно чистило наличку у банка, опустошая их резервы.
Это обстрел напугал и мою Лизку и Мурзина, хоть тот и казался мужиком крепким, и моих химиков. Место, куда приземлялись японские снаряды, отстояло от моего дома где-то метров на триста-четыреста. Вроде бы не так уж чтобы и близко, а все равно — страшно. Потому моим парням, Петру и Данилу, был даден волшебный пендаль и они ускорили постройку нового домика на втором купленном Козинцевым участке. Строили без фундамента, расковыряв кайлом мерзлый грунт на двухметровую глубину и осадив туда сосновые столбики, а уж на них сверху, укладывали венцы. Работали споро, привлекли к постройке пару мужичков из русских и таким образом они возвели сруб уже через пяток дней и приступили к крыше. Обещали в течение самое большее месяца управиться и вручить мне "виртуальные" ключи. Ну а печь, что была просто необходима для комфортного проживания, обещалась быть поставленной едва лишь крыша ляжет на свое место и внутри дома возникнет возможность поддерживать хоть какое-то тепло. Про бытовые удобства я не заикался — из города надо было сбегать как можно скорее.
В начале марта по городу, сначала в среде военной, а затем уж и в гражданской, пронесся тревожный слух, о разрыве всех связей с Англией и возможном ее вступлении в идущую войну. Народ всполошился, заговорил обеспокоенно о новых трудностях, а Лизка моя, накрывая в обед на стол, спрашивала:
— Что же будет теперь, Василий Иванович?
Я пожимал плечами. Она ждала от меня откровения, я же просто ничего не помнил про подобные слухи, лишь знал, что Британия в войну не вступит, но будет нам активно мешать. Здесь же, сейчас, я пребывал в неком недоумении — неужели наше вмешательство в историю настолько ее изменило, что мы получили "возможность" воевать на два фронта? Если так, то все плохо, Россия эту войну не вытянет и грядущая революция пятого года будет для страны первой и единственной. И тогда конец дома Романовых настанет не в семнадцатом, как в моей истории, году, а уже в следующем. Было от чего задуматься. И вот, обедая, почти не чувствуя вкуса блюд, я сопоставлял историю моего мира и мира этого и приходил ко мнению, что до сих пор ничего кардинального в этих двух параллелях не поменялось, и эти два мира текут под реке времени пока не отходя друг от друга ни на шаг. И этот мир, в котором я нахожусь, был лишь готов показать свой новый нрав и переписать историю по-новому. И это должно было произойти вот-вот, буквально в ближайшие месяцы. Так что, прикинув, что к чему, под самый конец обеда я успокоил Лизку, сказав:
— Британцы, конечно, подлецы еще те, но на такой откровенный демарш они не пойдут. Так что, войны с ними у нас не будет.
— Точно? — обрадовано переспросила она.
— Точно.
— Здорово-то как, а то нам бы с японцами справиться… Ну ладно, вы доедайте, а я пока к соседям сбегаю.
— Зачем это?
— Ну, так им же тоже интересно будет ли война с англичанами или нет. Побегу — обрадую.
И убежала распространять мои пророчества. А я, закинув в глотку последнее, вышел из-за стола и, накинув на плечи теплое пальто и взяв в руки незаменимую трость, вышел на свежий воздух. В желудке было сыто и тепло, на воздухе морозно, но свежо. В воздухе висела дымка сжигаемого угля, которая осаживалась на недавно выпавший снежок, безжалостно черня его. Со стороны порта доносились звуки работ, а вот со стороны железнодорожного вокзала, неведомым образом перекрывая грохот портового железа и шипения паровых машин, прилетали звуки духового оркестра. С моего места сам вокзал не был виден и потому я предположить даже не мог, что там могло происходить. А интерес возник и немалый. И потому я, решил туда скататься на своем мотоцикле. Мешающая поездке трость осталась дома, и я, с пятого удара по кикстартеру завел мотоцикл и поспешно покатил в сторону вокзала.
А там, на вокзале и вправду был оркестр. Он уже замолчал и музыканты, стоя смирно, мерзли, бросая нетерпеливые взгляды на уже встреченных гостей. На поезде, судя по всему, прибыл Великий князь Кирилл Владимирович, вот его-то с музыкой и приветствовали. Среди встречающих был и Стессель и Макаров и Белый и многие другие офицеры. Сам князь, не особо-то выказывая удовольствие, лениво слушал радостные речи, словно метрономом кивал головой, здоровался с людьми. Его обхаживал Стессель, Макаров же, отдав князю первые знаки внимания, переключился на другого человека, только что сошедшего с поезда. Уже пожилой мужчина в гражданском пальто радостно жал руку Макарову, улыбался и что-то негромко говорил. Он имел окладистую, седую бороду и пышные усы, что скрывали под собою тонкие губы. С собою он имел приличный багаж из нескольких чемоданов и плюсом к ним большой складной мольберт. И именно по этой детали я понял, что в Артур приехал сам Верещагин.
На вокзале дальше делать мне было нечего. Постояв еще минут десять, поглазев на знатных гостей, я, громко газанув, развернул мотоцикл и, покатил по своим делам. Меня услышали, обернулись, князь посмотрел заинтересованно на технику, а вот Верещагин, казалось, лишь слегка мазнул взглядом, едва меня сфотографировав. Но Макаров, склонившись к нему, что-то шепнул на ухо и тут же интерес художника резко возрос. И уже до самого момента как я скрылся за поворотом, он все рассматривал мою спину и рассматривал. Позже, через пару дней я с ним лично познакомился.
Наконец-то настала пора демонстрировать свое творение перед Макаровым. Мы с командиром "Бобра" неплохо постарались — переоборудовали палубу канонерки, убрали мешавшие вельботы, сняли орудия с бортов и кормовую шестидюймовку, а где-то пришлось срезать леера. А на освободившееся место поставили нашу двухместную чайку, электрическую лебедку и пост с нашим телефоном.
Погодка выдалась на редкость удачной — солнечной, безветренной, с небольшим, еще не испарившимся туманом над водой. Испытания были назначены на одиннадцать и все у нас к этому было готово. И пилот мой, который в первый раз в жизни должен был совершить полет и я тоже был готов. Моя аппаратура для съемки находилась здесь же, на палубе и была запитана от электрической сети корабля. Своих архаров я брать на судно не стал — они и так были заняты на постройке нового дома, да и секретность тут какую-никакую Макаров потребовал соблюсти. Пудовкин вот, узнав, что я собираюсь что-то там снимать на канонерке, запросился со своим фотоаппаратом, но ему было отказано. Продаст еще информацию другим издательствам, а она потом дойдет и до протривника. А нам было бы лучше, если бы противник не догадывался о наших возможностях как можно дольше. Потому-то и переделка канонерки велась в доках, скрытая от посторонних глаз и чайку мы нашу перетаскивали глубокой ночью, под унылое завывание колючего ветра.
Макаров на приемку пришел вместе с Верещагиным. Вот тут-то я с ним и познакомился.
— Вот, познакомьтесь, Василий Иванович, это и есть тот самый знаменитый художник Верещагин Василий Васильевич. Я ему рассказал о том, что вы тут придумали сделать, и он упросил меня подняться вместе на борт. А я отказать не смог.
Я с ним поздоровался за руку. Верещагин, не смотря на свою суровую внешность, оказался довольно простым в общении человеком.
— Да уж, как тут не попросить, — сознался он, — когда о вашем полете вся Россия говорила. Захотелось своими глазами посмотреть на ваш летательный аппарат. Но, насколько я понимаю, именно вот этот экземпляр не может держаться в воздухе самостоятельно?
— Этот нет, — ответил я, охотно пропуская и Верещагина и Макарова к самому крылу, жестко прихваченному к палубе крюками. — Но у нас есть тот, на котором и был совершен знаменитый полет. Если хотите, то я вам и его покажу.
— Да, мне бы хотелось на него посмотреть и сделать несколько набросков. А кто же им управлял, не этот ли молодой человек? — он кивнул на гордого Агафонова, что находился по другую сторону чайки.
— Нет, не этот. Тот герой, что совершил свой полет, сейчас, наверное, чаи с самим Императором гоняет и летает на потеху публики. Но уверяю вас, вот этот молодой человек ни каплю не хуже, а даже еще лучше. Он покажет еще класс. Может быть даже сегодня, — я повернул голову к Макарову и доложил, — Ваше Превосходительство, у нас все готово. Можно испытывать хоть сейчас же.
Адмирал посмотрел на командира бывшей канонерки, тот утвердительно кивнул:
— Все готово, Ваше Превосходительство. Корабль под парами, можем испытывать хоть немедленно.
— А экипаж?
— Все в сборе.
— Ну что ж, не вижу причин откладывать. Но прежде чем выйдем…, - он обратился к своему адъютанту и потребовал узнать результаты разведки. Что тот и сделал, сбегав на берег и справившись по телефону с пунктом стационарного воздушного наблюдения, то бишь — созвонился с офицером, что отвечал за подъем воздушного шара и осмотр окрестностей. Сегодня погодка просто замечательная и абсолютно безветренная и шар, привезенный мною из Америки, с самого раннего утра висел высоко в небе. Минут через пятнадцать адъютант прибежал с докладом — горизонт чист, японских кораблей не видно. И тогда Макаров разрешил испытания.
На "Бобре" вышли без проблем, осадка канонерки позволяла проходить по фарватеру не дожидаясь прилива. Испытывать решили идя вдоль берега Тигрового полуострова до Ляотешаньских гор и обратно. На тех горах был уже установлен наблюдательный пункт, и сейчас шло обустройство батареи, которая более не позволит безнаказанно обстреливать город.
Когда "Бобр" набрал скорость и на крыло чайки набежал воздушный поток, команда отцепила ее от крюков и стала медленно сдавать лебедку. И в ту же секунду чайка воспарила над палубой и по мере того, как матросы стравливали трос, она все возносилась все выше и выше. Агафонов, сидящий на месте рулевого, заметно нервничал, колебал рулем, не силах на первых мгновениях справится с отрывом. И потому чайка, едва оторвавшись, сначала ушла резко влево, а затем вправо, едва не перевернувшись. Но вскоре парень с первым волнением справился и вот, через какой-то десяток тревожных секунд, наша чайка гордо воспарила позади канонерки на добрых десяти метрах высоты. И я все это снимал с замиранием сердца и тот момент, когда Агафонов едва не перевернулся отлично вошел в кадр.
— Выше, поднимите выше! — закричал он сверху и тот час же матросы стали не спеша сдавать трос. Вот он поднялся еще на пять метров, прошел через дымный след, отчего надсадно закашлялся, а затем мало-помалу вознесся над морем сначала на пятидесятиметровой высоте, а потом уже и на двухсотметровой. И надо признать — чайка держалась в воздухе очень уверенно, ее больше не болтало. Только вот одно было плохо — моя кинокамера не могла задираться на такое угол.
— Это просто удивительно, — вполголоса произнес Шельтинг. Его услышал Макаров, согласно ответил:
— Хороша задумка. Так можно будет в хорошую погоду разглядеть японцев миль эдак за пятьдесят.
— Да, нам бы только отремонтировать поврежденные корабли, а потом уж можно и в бой с ними вступать.
Канонерка таким образом прошла вдоль восточной оконечности полуострова, на самом краю, возле Ляотешаня развернулась широкой дугой и двинула обратно. Корабль шел ровно, без качки и наша чайка наверху тоже парила гладко и уверенно. Но вот на развороте, когда "Бобр" закладывал штурвал, он вдруг подскочил на внезапной высокой волне, вызванной течением, и корабль сначала подскочил носом вверх, а кормой резко осел вниз, а затем, когда волна прокатилась под днищем, все произошло ровно наоборот. И если для канонерки подобная качка была что-то вроде детской качели, то вот наша чайка наверху почувствовала себя очень неуютно. Сначала, когда корма вдруг просела вниз, ее резко сдернуло метра на полтора-два вниз, едва не вырвав трос из крепления, а через пару секунд трос вдруг ослабел, и чайка оказалась предоставлена набегающему ветру. Но потом, когда ход корабля выбрал образовавшуюся слабину, чайку снова жестко дернуло, да так, что я даже с такого расстояния услышал жалобное потрескивания бамбука. Какие там чувства испытал Агафонов, я мог лишь представить.
— Все нормально, Василий Иванович? — поинтересовался Макаров, видя мое беспокойство.
— Слава богу, все обошлось, — ответил я, из-под козырька ладони разглядывая моего пилота.
— Недоработка?
— Похоже на то. Ваше Превосходительство, нужно срочно прекращать испытания. Прикажите, пожалуйста, сбавить ход и сматывать лебедку.
— Хорошо, — согласился он и, кивнув Шельтингу, сообщил: — Владимир Владимирович, исполняйте.
И тот час "Бобр" сбавил скорость, а матросы закрутили лебедку. Я боялся, что чайка развалится в воздухе, но все обошлось, и уже через несколько минут Агафонов подрагивающими руками отстегивался от удерживающих ремней.
Я подошел к нему, хлопнул по плечу. Спросил:
— Сам цел?
— Цел, Василь Иваныч, что мне случиться?
— Как крыло? Что там трещало?
— Крыло нормально, цело, а трещало место, куда трос крепился. Я уж думал, что если его вырвет, то буду к берегу править. Но обошлось, вовремя вы ход сбавили.
— М-да, вовремя. Кто ж знал, что такое возможно?
Макаров, что слушал нас, поинтересовался:
— Вам, насколько я понял, надо что-то изменять в конструкции чайки, да?
— Да, похоже, придется укреплять конструкцию, да и с подачей троса лебедкой надо что-то думать. Как-то надо сделать так, чтобы подобные рывки более при качке не происходили. Как это сделать я пока не представляю — надо думать.
— А сколько времени вам понадобится, чтобы все исправить?
— Не могу пока сказать. Чайку мы сможет подшаманить за пару дней — это не является проблемой. А вот придумать, как избежать рывков… Не знаю, может за неделю что-то и сделаем.
— Хорошо, делайте. Неделя вам срок. Капитан второго ранга целиком в вашем распоряжении, можете использовать его как пожелаете. Владимир Владимирович, — это он обратился уже к Шельтингу, — пожалуйста, как можно скорее произведите необходимые изменения и задействуйте производственные возможности наших ремонтных цехов. Не скрою — ваше судно становится чрезвычайно важным, и потому делайте все необходимое. Но летательный аппарат должен быть снова испытан через семь дней. Вам все ясно?
— Так точно, Ваше Превосходительство.
"Бобр" пошел к Артуру. Я, присев на какой-то выступ на палубе, задумался о необходимой конструкции. Но что-то действительно стоящее мне придумать было не так-то просто — я не инженер и какой-либо механизм мог представить лишь в общих чертах, а вот воплотить его в жизнь в деталях я уже не мог. Поэтому мне и придется прибегать к услугам посторонних людей. Но тут мне даже особо стараться не пришлось, едва причалив канонерку к пирсу, Шельтинг потянул меня в портовые мастерские и там уже, переговорив с необходимыми людьми, представил пред мои очи пожилого и опытного слесаря, такого, что любого инженера мог легко заткнуть за пояс. И вот с ним-то, обсудив возникшую проблему, за неделю соорудили и поставили на корме канонерки конструкцию, чем-то напоминавшую систему блоков с подпружиненными роликами, что по идее должна была неплохо гасить неожиданные рывки.
В тот раз, когда мы испытывали чайку, вместе с нами на судне находился и Верещагин. Он, тихо стоял себе в сторонке, рассматривал окрестности, иногда что-то черкал в блокноте. И с особым интересом посматривал на мою массивную кинокамеру. Подойти он тогда ко мне не решился — я был занят делом, но вот потом, через пару дней, когда я, улучив момент, снова оказался на палубе "Бобра", он, подойдя к борту, привлек мое внимание, махнув рукой и позвав:
— Господин Рыбалко, Василий Иванович!
Я в этом время ковырялся с креплениями, которые должны были удерживать неподвижно мою кинокамеру. Тогда, сварщик, прихватив болты к палубе, попортил резьбу. В тот момент мне некогда было исправлять это и потому я накрутил гайки внаглую, отчетливо понимая, что совершаю непростительный слесарный грех. И вот теперь это исправлял. Свою кинокамеру я в тот день так снять и не смог и оставил ее на палубе, накинув сверху непромокаемую парусину. Шельтинг обещал полную сохранность. Он попытался было предложить свою помощь и привлечь матросов, но мне пришлось отказаться — аппаратура была дорогая и обращения требовала соответствующего. Оно, конечно, ничего сложного нет в том, чтобы срубить заклинившую гайку, но все равно я никого не подпустил. И вот теперь я самолично зубилом и молотком срезал с треноги кинокамеры заклинивший болт и гайку.
Я поднял голову на окликнувший меня голос:
— Ой, Василий Васильевич, это вы?
— Да, это я.
— Очень неожиданно. Что вы здесь делаете?
— Искал встречи с вами.
— Вот как? — удивился я и поднялся с колен. Гайку я так и не успел срубить, отложив инструменты в сторону. — А по какому делу?
Он не ответил, захотев зайти на борт. Но я его опередил, спустился сам, протянул руку для пожатия. А рука-то у Верещагина, не смотря на возраст, оказалось крепкой и плотной.
— А скажите, Василий Иванович, а что это вы там делали? Грохот такой стоял, что за пятьдесят шагов было слышно.
— Да, понимаете, гайку заклинившую рубил. Киноаппарату надо бы наконец убрать, а то лишь место занимает. Все что я хотел, уже на пленку запечатлел, так что она здесь более не понадобится.
— А вы знаете, Василий Иванович, я очень много хорошего наслышан о ваших фильмах, но вот ни разу так ни одного и не видел. Говорят вы в Дальнем показы устраиваете?
— Устраивал, — поправил я его, — но теперь в связи с войной я там все прикрыл и аппаратуру вывез.
— Жаль, я надеялся, что хоть здесь смогу посмотреть царский бал, о котором было так много слухов. Очень жаль.
Мы стояли на пирсе, прямо напротив сходен. Мимо нас то и дело пробегали матросы по своим делам, проходили офицеры. Часто со мною здоровались, я отвечал им в ответ. Верещагину тоже перепадало внимания, и он так же отвлекался от разговора. И это было неудобно:
— А знаете, чего это мы тут с вами стоим? Давайте с вами где-нибудь присядем? Например, в "Саратове"? Как вам такая идея?
— Хорошая идея, — поддержал Верещагин и мы плавно, наняв стоящего неподалеку извозчика, переместились в Новый город. Удивительным делом мы встретили в ресторане вкушающего Микеладзе. Тот, сидя возле окна, неторопливо кромсал ножом кусок мяса и что-то мурлыкал себе под нос. Увидев меня, он неожиданно встрепенулся, потом замер, забыв поднести вилку ко рту, а в следующий миг, опомнился и продолжил трапезу, демонстративно от меня отвернувшись. М-да, с князем у нас сложились весьма натянутые отношения. И если признаться по-честному, то я был не готов его здесь видеть, мне он был неприятен. Потому и прошел мимо него, не удостоив даже взгляда.
И вот, присев за свободный столик, мы в ожидании заказанных блюд продолжили разговор:
— Так что же вы хотели от меня, Василий Васильевич? — спросил я его, наблюдая, как знаменитый художник аккуратно разливает из графина ледяную водку.
— Сейчас, сейчас, не торопитесь, — ответил он, посмотрев на меня с прищуром, — тут дело такое, что без подготовки…, - он показал на наполненные стопки, — …нельзя.
И мы дернули по первой стопке, закусили, поболтали о безразличном, потом по второй, а следом и по третьей. Далее нам принесли горячее, и вот уже за тарелкой с супом, когда Верещагин основательно подготовился к приему пищи, он, неторопливо прихлебывая с ложки и безбожно пачкая богатые усы, начал говорить о своей проблеме:
— Знаете, дорогой Василий Иванович, я очень много пишу. Почти каждый день делаю какой-либо набросок. Я бывал много в Туркестане, воевал с турками, был сильно ранен. И везде я писал. Ходил вместе с солдатами в атаку, ходил на кораблях, участвовал в морских сражениях. И там я тоже писал. Я был в Индии, где меня несколько раз чуть не убили, был в Китае, где тоже подвергался опасности. И везде, Василий Иванович, я писал, — он замолчал, с какой-то укоризной поглядывая на меня. — Вы не поверите, но в прошлом году я побывал и в Японии, где так же сильно подвергался опасности. Я оттуда едва ноги унес. Но и там я тоже писал и причем весьма много. И сейчас я прибыл в Артур с одной единственной целью — увидеть здесь все своими глазами, пощупать все своими руками, нюхнуть пороху, слизать морскую соль с обветренных губ и написать еще одну картину, а может быть и не только одну. И вот я приезжаю в Артур и что же я здесь нахожу? Не понимаете?
— Нет, не очень, — признался я.
Он с укором в голосе продолжил:
— И вот я приезжаю в крепость, поселяюсь на квартире, брожу по городу, по укреплениям, захожу в порт, поднимаюсь на корабли и…?
— И? Не понимаю вас.
— И я прошу командиров взять меня в море, когда они будут охотиться на японцев, и каждый раз я встречаю от них отказ. Говорят прямой приказ Макарова не позволять мне выходить на кораблях. Я им говорю — "Черт знает что такое!", ругаюсь на них, а они и слушать меня не хотят. Тогда я бегу к Степану Осиповичу, завожу с ним ругательный разговор на эту проблему, и что же он мне говорит? Не знаете ли, дорогой Василий Иванович, что он мне сказал?
Я откинулся на спинку стула и, сдвинув брови, посмотрел на него. Я уже понял, что он мне хотел сказать, но предоставил тому право высказаться:
— Нет, и что же?
— А отвечает он мне, что вы, Василий Иванович, предсказали мне страшную судьбу быть убитым при подрыве мины на одном из кораблей. Невозможное безумие, чтобы адмирал вдруг ударился в мистику, это просто невозможно — он абсолютно приземленный человек, который не надеется ни на бога, ни на черта. Но тут он вам почему-то поверил, что просто невероятно. И вот он, следуя вашим гаданиям на кофейной гуще, отчего-то запретил мне выходить в море, обещая сурово наказать любого командира судна, что посмеет ослушаться.
Он замолчал, осуждающе вперив в меня свои суровые глаза. Да, этот мужик был не из трусов, он умел и воевать и настоять на своем. Его не раз ломала жизнь, но и он не оставался в долгу — своей волей пробивал себе тот путь, который ему был угоден. Вот и сейчас, столкнувшись с проблемой, он активно ее решал.
— Что же вы, Василий Иванович, мне ничего не отвечаете? Стыдно стало?
— За что же стыдно? Я ни о чем не жалею и приказ Макарова о том, чтобы не пускать вас на кораблях в открытое море поддерживаю целиком и полностью. Более того, я бы и самому Макарову запретил выходить, да только это не в моих силах.
— Ах, вот как?! Вы видимо и сами верите в то, что наболтали. Удивительная способность людей заблуждаться… Василий Иванович, я много поездил по миру, навидался всякого. И дервишей и йогинов и странствующих монахов. Но поверьте мне как человеку опытному — будущее предсказать невозможно. Мне многие пытались гадать, да только их гадания и яйца выеденного не стоят. Я не знаю что вы там себе понапридумывали, какие сказки понарсказывали адмиралу, да только вы ни черта не знаете о том, что произойдет. Я не верю пророкам, я не верю в их чепуху, потому что судьба тетка капризная, и ее невозможно просчитать. Вы это понимаете?
— Знаете, а я с вами соглашусь, — неожиданно поддакнул я. — Предсказать судьбу невозможно и судьба вертит человеком так, что ни одному театралу и не снилось. Но вот в чем загвоздка — я же на самом деле не гадаю. Я знаю — и вы и адмирал погибнете на корабле от подрыва на мине. Когда это произойдет я не знаю, так же не знаю на каком корабле вы будете находиться в этот момент. Но хоть режьте меня, если вы не последуете моим рекомендациям, то так все и будет.
— Да вы издеваетесь! Откуда вы это знаете? Как это можно знать? — его возмущение было настолько эмоциональным, что он, забыв о том, что перед ним еда, ударил ладонью по столу. Попал по лежащей вверх зубцами вилке и та, словно пуля, стрельнула в сторону Микеладзе.