Тогда я впервые задумался о том, чтобы покинуть Школу. Сделать это раньше установленного срока было нельзя: после исключения из Школы и корпорации я перестал бы быть вообще историком, - а этого я не хотел. Значит, мне прийдется ждать установленного срока. Когда он пройдет, я имею право, как и всякий магистр, подать прошение о выходе из Школы. Только в Школе Холле такое не признавалось, - но это все потому, что она была самой древней и консервативной. Другие Школы признавали право полного магистра (то есть получившего настоящую степень и отработавшего установленное время на пользу корпорации) покидать стены альма-матер и становиться свободными историками. Свободные историки могли самостоятельно вести изучения, устанавливать свои традиции, учить и основывать свою Школу. Свободными историками в свое время были Элумар, Кадельбер и великий Перинан. Это не порицалось, но и не поощрялось Наставниками. Были случаи, когда тот или иной магистр, будучи сторонником свободного изучения, не мог десятилетиями покинуть Школу из-за нежелания Ректората. Так случилось с Барененом и Реннером, - последнему так и не удалось стать свободным историком. Но и Свободное изучение не было каким-то легким делом, сказкой, упоением. Если бы я так думал, мне было бы легче переносить то не оформившееся недоверие ко мне, которое возникло после моей размолвки с Наставником. Я знал, что такое быть Свободным историком. Это значит, что ты лишишься поддержки своей Школы, что ты потеряешь работу в том городе, где получил образование и сан. Это значило, что ты потеряешь друзей и знакомых, - останешься один на один с Историей, как говорили у нас в Школе. Вряд ли власти других городов и сообществ захотят предоставить тебе оплачиваемое место: у них есть свои Школы. Значит, если не случиться чуда и мне не удастся найти занятие в Изученном мире, прийдется последовать за его пределы и осваивать неведомые безвременные территории, о которых по сути ничего не известно. Найти себе учеников было делом нелегким: давно были не те времена, что при учительстве Холле. Среди Школ царила атмосфера взаимного недоверия и соперничества: последователи каждой из установленных традиций пытались заполучить новых учеников. Было так заведено, что в городе, селении и в целом сообществе Изученного мира, приоритет в наборе учеников имеют Школы, а только затем Свободные историки. Свободный историк был не просто вне корпорации - он практически не имел доступа к анналам, а сам их составить не мог: анналы создаются тысячелетиями. Мне не улыбалось бродить по пыльным дорогам неведомых земель, в которых полной опасности и неизвестности. Но почему-то я уже не мог создавать историю, как все мои коллеги; вместе с ними ткать полотно событий и выстраивать стройный костяк интерпретаций. Ах, чтобы я не отдал за то, чтобы вернуться во время ученичества, - думалось мне иногда. Но время не повернешь назад, а событие - не исправишь. Можно изменить интерпретацию факта, но не сам факт...
Годы практики текли медленно и были похожи друг на друга. Некоторые из моих сокурсников стали старшими магистрами и возглавили свои темы. Некоторые, что были не так талантливы, - с удовольствием занимались с учениками в классах. Они не замечали насмешек: в Школе равно почиталось образование и исследование. Сам Наставник был одновременно Ректором и преподавателем. Но мне не удавалось ни того, ни другого: Ректорат не давал мне серьезных заданий, а работа с учениками меня тяготила. Чаще всего я вел текущие работы в городе: вносил в городские анналы родившихся, умерших, брачующихся, события, произошедшие и готовящиеся. Это была скучная работа, но это была практика: мой разум приобретал профессионализм, свойственный всякому историку. Иногда я участвовал в корпоративных празднествах: зачитывал общую историю города после литургии, проводимой Наставником. Более почетное занятие доставалось старшим магистрам: они зачитывали историю Школы, историю Маттея, Первого историка, Перинана, Основателя Школы, его Первых Учеников, Наставников Школы, сменяющих друг друга. Я видел желание некоторых из магистров польстить Герту, но это было кощунством: по традиции, восхвалению и описанию мог быть подвергнут только уже умерший Наставник. При жизни Наставника было запрещено вносить его имя в списки Наставничества, а его деяния - в анналы Школы. По заведенной традиции, Герта официально называли Ректором и он имел степень главного магистра, но не более того. Конечно, все за глаза именовали его Наставником он и был Наставником. Но официальное звание приходило только после смерти... Неловко было наблюдать, как желающие ускорить карьеру, в ритуальных чтениях проводят почти открытые параллели и аналогии с Наставником Гертом. Все было рассчитано на то, чтобы Герт услышал столь плохо скрываемое славословие и приметил льстеца. Герт делал недовольный вид, но все знали, что ему нравиться слушать интерпретации на грани разрешенного и недопустимого. Как правило, льстецы к следующему празднеству получали повышение. Один лишь я оставался в младших магистрах. Я тоже мог испробывать нечестный путь карьеристов. Но, во-первых, я считал это грязным делом. А во-вторых, я был слишком горд для этого...
Шли годы. Практика и празднество сливались в один мутный поток, в котором уставший глаз уже не замечает разницы между разводами и тонами. Это недопустимо для историка, но, видимо, я перестал быть им отчасти. Стена недоверия росла ко мне и вскоре я остался один: ученики, приписанные ко мне, как мне думалось просто из жалости, время от времени перебегали к другим магистрам. Сначала это удручало меня и наводило на невеселые мысли. Но потом... Потом я научился прощать и понимать их, - когда-то я и сам был таким, как они. Я жадно рвался к знаниям, я хотел участвовать в составлении анналов, я в тайне мечтал стать будущим Наставником, - чтобы мое имя прославилось, а мои изречения украшали книги наравне с изречениями великого Перинана...
Несколько попыток вернуть доверие к моей персоне ни к чему хорошему не привели. За мной уже надежно утвердилась репутация бунтаря и бесперспективного человека. Разговоры со старшими магистрами оставались разговорами. Одни из них относились ко мне с открытой враждебностью, другие симпатизировали мне, иногда казалось, что они меня жалеют. Но никто из них не хотел поднимать мою тему при Наставнике или на Ректорате: видимо, боялись, что их могут посчитать скрытыми сторонниками "брата Ютиса". Даже Игат, бывший мой протеже и Ведущий исследования Баллубиса, с грустью признался мне. Он был откровенен, сказав: "Я не могу защитить тебя перед Гертом, потому что боюсь за судьбу исследования... Ты же знаешь, Йорвен, сколько лет мне понадобилось, чтобы получить право работать в этом направлении?" - Спрашивал он у меня, и сам отвечал себе, не дожидаясь моего невнятного ответа: "Десять лет, Йорвен, - это хороший срок. Я не могу позволить себе потерять еще десять лет. Я уже не молод. И мне приходится думать о тех магистрах и учениках, что участвуют в исследовании под моим началом. Я не могу кинуть на них тень сомнения. Никто не говорит, что ученики виноваты в проступках учителя. Но все равно им потом не доверяют - раз магистр оплошал, то допускается мысль, что и те, кого он выдвинул, рано или поздно оплошают. После твоей размолвки с Гертом меня ограничили двумя младшими магистрами и семью учениками. Это немного. И не будет откровением, если я скажу - это недостаточно, видит История, для моего исследования... Но я тебя не виню", - попытался остановить меня Игат, подняв правую руку, словно хотел вернуть назад, в прошлое, - "Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Я хочу, чтобы ты понял мотивы моего отказа. Я не сколько не сомневаюсь в твоих способностях: раньше я считал тебя талантливым и сейчас считаю. Но, вряд ли тебе, Йорвен, удастся раскрыть его... Я мог бы посоветовать тебе ждать благосклонного отношения, как то делали Баренен и Реннер. Но после Герта, - да будет ему многие года созидания! - вероятным Ректором станет Олехен, его теперешний первый помощник. А от него ты не дождешься милостей. Если ректор Герт терпит тебя и просто игнорирует, то как знать как поведет себя магистр Олехен, - да будет ему многие года созидания!.. Я знаю, о чем ты подумываешь, Йорвен, и считаю, что это единственный возможный для тебя вариант. Но, во имя Истории, подумай хорошо прежде, чем решишься на это. А теперь я устал. Честно скажу, я перенервничал. Лучше тебе уйти, магистр Йорвен..." Я и сам знал, что лучше мне уйти, - только принятая ранее мною к Игату вежливость, а также установленный порядок отношений в Школе не позволяли мне уйти тот час же. Мне не терпелось оставить старого магистра и когда я это сделал, я испытал непонятное облегчение...
Именно в тот день у меня оформилось решение оставить стены Школы и стать Свободным историком. Но, понятное дело, я никому об этом не сказал, опасаясь гнева магистра Герта и худших последствий, какие могли возникнуть в этом случае. Я занимался текущей работой в городе, но внутри у меня царила странная тишина и опустошенность. Я должен был решиться на что-то, прийти к твердому мнению - не приходил, избегая, порой, думать о будущем. Моя попытка поговорить с одним из помощников Ректора не удалась: все они ссылались на большую занятость, но невооруженным глазом было видно их явное нежелание разговаривать с тем, с кем не хочет разговаривать сам Ректор. Мне оставалось ждать истечения срока практики...
Когда это произошло (а это случилось сразу же после осенних празднований), я был внутренне спокоен, слава Истории. А спокоен я был потому, что пришел к решению. Меня вызвали на Ректорат вместе с другими шестью соискателями. Как намеренно все шестеро получили назначения - мне пришлось ждать, по куда последний со словами благодарности не покинул торжественный зал Ректората. Только тут меня заметила комиссия по назначениям, которую возглавлял старший магистр Олехен. Еще когда я узнал о его председательстве, я счел это дурным предзнаменованием (хоть предзнаменования как и другие суеверия в стенах Школы порицались). Магистр Олехен сухо поинтересовался моим выбором - он был недоволен тем, что я имел право после получения степени полного магистра избирать свою дальнейшую судьбу. По-видимому, он надеялся услышать мои бунтарские желания и использовать их, чтобы изгнать меня из Школы. Но я попросил отсрочки - такое право мне предоставлялось. "Вы до сих пор не решили, магистр Йорвен?" - с деланным недоумением поинтересовался Олехен. Я был не рад быть объектом его скрытого издевательства, но пришлось согласиться, что я не готов еще к выбору. Комиссия сочла это сообразным традиции и я был отпущен. Знали бы они, как мне хотелось во весь голос потребовать права на Свободное изучение!.. Но я чувствовал: Йорвен, еще не пора. Если ты поспешишь, этим непременно воспользуется магистр Олехен и ты повторишь судьбу злосчастного Ютиса. Еще не пора. И мне нужно ждать, - вот, что я подумал тогда...
Прошло некоторое время, и меня вновь вызвали на комиссию, и снова я брал право отсрочки, вызывая неудовольствие старших магистров. Так повторялось несколько раз. Дошло до того, что про меня стали ходить анекдоты и даже ученики, которым в принципе запрещалось порицать магистров или интерпретировать события в Школе самостоятельно, посмеивались надо мной. Меня это бесило, но я ничего не мог с собой поделать: Олехен только и ждал случая наказать меня за давнее бунтарство...
Прошло два года. За день до очередной комиссии (это было опять сразу за осенними празднествами) ко мне неожиданно пришел Наставник Герт. Выглядел он постаревшим и осунувшимся, и как только вошел, попросил кресло. Усевшись, он спросил меня о моем выборе. Меня это удивило больше того факта, что магистр Герт пришел ко мне в комнату. По традиции никто не имел права требовать выбора ранее дня, который назначила комиссия. Даже если это был сам Наставник... Видя мое замешательство, Герт поспешил успокоить меня: "Не подумай, что я требую от тебя огласить решение. Просто мне интересно, как ты видишь свое будущее... Я не вижу твоего будущего, Йорвен" - тихо признался он и только тогда посмотрел мне в глаза. - "Я догадываюсь, к какому решению ты пришел, - это не трудно понять. Может быть, я и сам в такой ситуации вынес бы такое решение... Может быть, я не знаю... Но ты, правда, собираешь объявить это на комиссии?" Я проглотил слюну и кивнул: не ожидал, что Герт способен понять мои поступки и тем-более желания. "Раньше я попытался бы наказать тебя. Ты знаешь, традиция разрешает это, но практика немного отличается от традиции. Я мог бы помешать тебе, и ты последовал бы примеру Баренена и Реннера... Но не теперь." Герт покачал головой и видя мое замешательство, уточнил: "Я и сам не знаю, почему так поступаю. Что-то не дает мне чинить тебе, Йорвен, препятствия. Но что?.." Разговор между нами не получился: Наставник, казалось, был погружен в свои невеселые размышления, а у меня словно язык прирос к небу, - я не мог заставить себя сказать и слово. Мы некоторое время молчали и в комнате повисла странная атмосфера тяжелой напряженности, скованности и неудовлетворения... Когда Герт уходил, он переспросил меня: "Ты точно решил это сделать, Йорвен?" Я подтвердил его худшие опасения. Его лицо стало непроницаемым, а взгляд отстраненным: "Во всяком случае, я не буду тебе мешать... Но ты все-таки подумай. Еще есть время." Он вышел, а я остался сидеть в полном недоумении. Так оказалось, что я совсем не знаю Наставника Герта. Теперь я думаю, что и другие магистры не знали толком Ректора. Им только казалось, что они его знали, - но это было обманчивое знание. Я со страхом ждал завтрашнего дня...
Ранним осенним утром я собрал свои вещи и прибрал в комнате, - как всякий магистр, я имел право на отдельную комнату в общежитии для старших членов корпорации. Общежитие находилось в середине сада - считалось, что тихое место среди безмолвных деревьев только способствует магистерским изысканиям. Если ученики жили по пять-десять человек в ученическом корпусе, что возле ворот, то общежития магистров находились в саду. В правом из магистерских корпусов проживали практиканты, - они жили по две-по трое в комнате. В левом из корпусов жили полные магистры, - каждый из них, как и я, обитал в отдельной комнате. Старшие магистры, хоть это и не было установлено традицией, имели свои корпуса, - каждый свое здание, где находились его покои, столовая и лабораториум. Наставник Школы обитал в древнем высоком доме, которому насчитывалось больше двухсот лет. Этот дом находился за садом и к нему нужно было идти по извилистой тропинке. Именно там находился архив, главный лабораториум и торжественный зал Ректората. Именно туда мне следовало идти на комиссию, и я с нетерпением ждал этого момента, - годы оттяжек надоели мне и внушали некоторое отвращение, я хотел порвать с дурной традицией, мною установленной и, наконец, определиться. Это было благородное желание, но неизвестность... Конечо же, я не был уверен в исходе сегодняшнего дня. Слова Герта обнадежили. Но и только. Считалось, что Ректорат может исправить мнение самого Ректора, если все без исключения старшие магистры сойдутся во мнении ошибочности решения Ректора. Такое уже бывало несколько раз в истории нашей Школы. Зная недобрые способности магистра Олехена, я волновался...
Когда я был в преступном сомнении, в комнату вошел посланец комиссии. Я узнал его - это был старший магистр Марен, Ведущий исследования Дольмерета. Он с безразличным лицом попросил меня следовать за ним: "Магистр Йорвен, ступайте за мной для принятия выбора, во славу Истории, и пусть он будет верным!" сказал ритуальную формулу магистр Марен. По его лицу, однако, я вдруг уловил сомнение в "правильности" моего выбора - почти все уже поговаривали о том, что я намерен покинуть Школу; фактически, это не было тайной. Идя вслед посланцу, я ловил на себе насмешливые и в то же время любопытные взгляды младших магистров, но старался не замечать их нездорового оживления. Когда я вошел в здание Ректора, я увидел десять других соискателей. Они были оживлены и делились своими планами, не смущаясь явного недовольства Марена - о выборе никто не может знать вплоть его оглашения. Марен только сопел, но все же не одергивал наглецов, - все знали его несмелый характер и вовсю этим пользовались. Вот вызвали одного, другого, третьего... По традиции я буду вызван последним, - так поступали со всяким, кто отложил свой выбор, словно хотели лишний раз напомнить ему о ценности каждого мгновения...
И вот, наконец, вызвали меня. Марен открыл двери и я вошел в торжественный зал Ректората. Ноги мои были ватными - я волновался еще больше предыдущего. За большим деревянным столом сидели семеро членов комиссии. И во главе их снова восседал магистр Олехен. Но полной неожиданностью для меня было то, что сам Наставник присутствовал на торжественном событии выбора, хотя это не считалось обязательным для него. Герт сидел чуть отдаль от комиссии и казалось, старался не смотреть в мою сторону. Словно он сторонился моего приближения и боялся быть уличенным другими членами Ректората. Но в чем?..
Я произнес обычную для этого события фразу: "Достопочтенные и уважаемые члены комиссии, - да будут долгие лета вашему созиданию, - я, Йорвен Сассавит, младший магистр Школы великого Перинана, член славной корпорации, прошу вас выслушать мой выбор и уповаю на вашу мудрость в правильной интерпретации, во славу Истории и Изучающих ее!". Олехен насмешливо посмотрел на меня и формально спросил: "Младший магистр Йорвен, член нашей славной корпорации, сделал ли ты свой выбор и пришел ли к окончательному решению?" Я вяло ответил (лицо магистра Олехена в этот момент мне было неприятно и я старался смотреть себе под ноги, - могло казаться, что я ощущал свою вину, меня это бесило, но я не мог по другому): "Так, уважаемые члены комиссии..." "Младший магистр Йорвен, член нашей славной корпорации, в чем состоит твое решение?" навязчиво поинтересовался Олехен, соблюдая традицию и, одновременно, теша свое презрение: он знал это и ждал, чтобы этим воспользоваться. Несколько мгновений я молчал. Несмелость боролась с отчаянием. В зале нагнеталась тревожное ожидание и оно причиняло мне боль. Наконец, я решился и произнес, упрямо смотря себе под ногами: "Многоуважаемые члены комиссии, у вас я прошу Свободного изучения и ожидаю вашего понимания, - да будет вам многие года созидания!" Среди комиссии начался ропот: многие знали о моем бунтарстве, а некоторые, как магистр Олехен, догадывались о моем решении, - но услышать это от меня, по-видимому, они все таки не ожидали. Комиссия совещалась, мне же оставалось только ждать своей участи. Слышно было, что Олехен настаивает об отказе и о еще чем-то. Но тут, до того молчавший Наставник из своего кресла прервал совещание: "Считаю, что просьба младшего магистра Йорвена выполнима и настаиваю на понимании..."
Голос Герта был слабым, почти безжизненным. Комиссия затихла и тут я, удивленный, посмотрел на Олехена. Магистр не знал, что делать, - казалось, его застали в расплох. Он неуверенно посмотрел в сторону Наставника, но тот ничего к сказанному не добавил. Олехен занервничал - планы моего наказания вдруг стали всего лишь планами, а не возможной реальностью. Тут он потребовал членов комиссии высказаться о своей интерпретации. Это было неожиданно как для членов комиссии (какое никакое, но сопротивление Наставнику), так и для меня. "Уважаемые члены комиссии, согласны ли вы с решением достопочтенного Ректора?" - неловко спросил он. Герт сурово посмотрел на своего первого помощника, но ничего не сказал. Традиция предоставляла право оспорить решение Ректора большинством голосов Ректората, - в данном случае голосами всех членов комиссии. Магистр Игат, будучи членом комиссии, поспешно добавил: "С решением достопочтенного Ректора согласен..." Другие зароптали, но всем стало понятно, что Олехен проиграл. Несколько мгновений Олехен молчал, задумчиво шевеля губами: он молча переживал свое поражение. Председательствующий был подавлен случившимся и слова его стали капать словно редкие капли в ясный день: "Йорвен Сассавит, младший магистр нашей Школы, член нашей славной корпорации, - слушай наше решение..." Тут все, кроме Герта, поднялись и стоя продолжили слушать слова Олехена:
"...Ты получаешь право свободного изучения истории вне стен нашей Школы. Во имя Истории и всех ее Изучающих, Истории Матери всякого произошедшего, происходящего и будущего, Подводительницы итогов и Рассудительницы людей, Имеющей начало, и середину, и конец, текущей и неизменной, единой и многообразной, Установительницы порядка и Держательницы сообществ, ткущей и разрывающей, Сокровищницы знания и Колодца для него, поля созидания, заполнительнице лакун, дающей имена всякой вещи, да будет славен великий Перинан, и первые ученики его, и Школа им созданная, и все настоятели Школы, и всякий Изучающий, мы, установленные традицией члены почетной комиссии..."
Тут литургическую речь неожиданно прервал Наставник. Он поднял узкую ладонь, тем заставив магистра Олехена замолчать: "Йорвен, отныне ты лишаешься степени младшего магистра нашей Школы и членства в корпорации. Тебе сохраняется сан. Через три дня ты должен покинуть стены Школы. Ты не имеешь права действовать от имени Школы и упоминать имя Основателя. Ты не имеешь права пользоваться архивом Школы и ее лабораториумами. Ты не можешь работать или разговаривать с магистрами нашей Школы - отныне им это будет запрещено. Ты не можешь вернуться в Школу или просить об этом кого-либо из магистров. Ты не можешь работать в лицее и посещать его. Ты обязан сдать все магистерские регалии, но ты имеешь право забрать с собой свои вещи. Имя твое будет вычеркнуто из списка магистров Школы. Сдай регалии магистру Марену..."
Ошеломленный его словами (я это все знал, но все рвано это было неожиданностью для меня), я повиновался. Не менее ошеломленный, Марен принял у меня магистерскую мантию, шапочку, трость и медальон с изображением великого Перинана. Марен, горестно поджав губы, положил отобранное у меня на стол комиссии. Члены комиссии, которые все еще стояли, поручили ему позвать привратника, чтобы он сжег регалии, - это диктовалось традицией: каждый магистр получал свои собственные регалии и не мог получить чужие. "Да будет тебе многие лета созидания!" - в пол голоса проговорил Наставник: в его словах сквозила неискренность. Он встал и молча удалился из зала. За ним, так же молча последовали члены комиссии. Каждый из них старался не смотреть в мою сторону, словно, боялся соприкоснуться взглядом с некоей скверной, - совсем как Незнающие, что погрязли в темных суевериях. Последним ушел Игат. Он печально посмотрел на меня и покачал головой, но ни звука не слетело с его губ, - отныне со мной никто из магистров не разговаривал...
Я все еще стоял в зале, ощущая в своей голове отупляющую пустоту. Я чувствовал одновременно боль и облегчение. Я ждал этого, не верил, что мне предоставят право Свободного изучения, но то, что случилось не приносило мне долгожданной радости. Беспомощно я смотрел на старые картины, висящие на стенах. Лица изображенных на них людей, казалось, осуждали меня: Маттей, Первый историк, Теор, легендарный основатель Первой Школы, великий Перинан, Первые ученики, все прошлые Наставники смотрели на меня с невысказанным упреком. Почему-то я не знал, что мне теперь делать: мысли путались у меня в голове - в этот момент я ощущал себя не историком, а крестьянином, потерявшим единственную корову...
Шаги привратника вернули меня к реальности. Горбатый Даллебен участливо похлопал меня по плечу: "Что, Йорвен, теперь ты вольная пташка?" Я ничего не ответил. Даллебен поцокал языком, собрал вещи со стола и только тогда уставился на меня своим единственным глазом: в его взгляде почему-то сквозило уважение. Может быть, он все еще воспринимает меня в качестве господина магистра? - несмело подумал я, - Или он восхищается моей бунтарской смелостью?.. Даллебен улыбнулся: "Йорвен, ты должен идти, мне поручено..." Он сделал непонятный жест рукой. Я согласно кивнул и вышел из зала. За спиной слышались удивленные вздохи привратника: "Какие хорошие вещи, и сжечь... Ох, мне это... Сначала делать, а потом жечь..." Двери здания Ректората закрылись. Для меня уже - навсегда...
Я не стал ждать истечения трех суток. Спал я плохо: мне снился Герт, мои родители, какой-то человек в темном плаще, собаки... Я промучился всю ночь. На следующий день, я собрал свои вещи. Их было немного: небольшая сумма денег, еда на дорогу, стило, бумага, краткий сопоставитель анналов, словарь исторических понятий и аналогий. Переодевшись в дорожную одежду, я покинул корпус и перешел через сад. Никто из встретившихся мне по пути не поздоровался со мной и не сказал мне ни слова. Я и сам не горел желанием услышать что-либо в свой адрес. В лицах магистров читалось осуждение. Но мне уже было все равно и я холодно игнорировал их, обходя встречных стороной. У ворот Школы меня встретил привратник. Он вежливо поздоровался со мной и удивился, почему я не захотел пожить в стенах Школы еще два дня. "Куда ты спешишь, Йорвен?" спросил меня горбатый Даллебен. Он был единственный, кто поинтересовался о моих планах. Но у меня не было планов и ответил что-то в духе того, что спешу покинуть место, где меня осуждают и не понимают моего выбора. Речь моя была туманна и добрую половину из мною сказанного Даллебен не понял. Видимо, горечь проскользнула в моем голосе, и привратник это заметил: "Йорвен, не держи на них зла, у каждого из нас - своя история... Если ты сейчас выйдешь за стены, я не пущу тебя обратно. Ты это знаешь?" Я это знал. Тогда он на прощание сказал: "Да будет тебе многих лет созидания!" Я переступил каменный порог. Тяжелые ворота, обитые позеленевшими от времени бронзовыми листами, со скрипом закрылись и я очутился на улице. Так на тридцатом году жизни, в триста восемьдесят первый год отсчета Перинана я покинул Школу и стал Свободным историком...
Рассказ Герта Лассавира
Все, что происходит, - происходит между жесткой необходимостью и притягательной мечтой. С победой одного из двух происходящее гибнет.
"Изречения" великого Перинана
Двадцать вторым Наставником Школы Перинана я стал в возрасте сорока пяти лет.
Только один из Наставников в истории Школы был младше меня: Биннен Та-Каррон получил должность Ректора в сорок один год и пробыл в таком качестве ровно пятнадцать лет. Я не ожидал этого: в тот памятный год я был всего лишь магистром права, а по заведенной традиции, нового Ректора предпочитали выбирать из магистров традиции, ритуала или литургики. Не скрою, большую роль в моей стремительной карьере сыграло завещание старого Валенена. Когда я стал полным магистром, этот величественный старик все еще занимал пост Ректора и в Школе царила, хоть и немного застоявшаяся, но стабильная атмосфера. Когда я получил магистратуру права, я был счастлив, - о большем на тот момент я не мечтал. Однако, когда Валенен умер, - на семьдесят девятом году жизни и двадцать девятом году Наставничества, - в Ректорате воцарилось недоумение. Все как-то привыкли к немногословному и мудрому старцу. Разумом понимали, что рано или поздно это произойдет. Но сердцем... Нам казалось, что Наставник Валенен своим уравновешенным голосом и неторопливыми движениями сухих рук еще не один год будет управлять Школой. В день смерти старика мы чувствовали себя потерянными...
На следующий день собрался Ректорат. Все ожидали, что новым Наставником будет помощник Валенена, магистр Лорен. Но Лорен неожиданно для всех магистров зачитал завещание умершего. По воле Валенена предлагалось, чтобы новым Ректором был избран человек не пожилого и не преклонного возраста, человек, имеющий крепкое здоровье, ибо ситуация как в городе, так и во всем Изученном мире несколько изменилась и требует неординарных подходов. Сам Лорен не мог претендовать на этот пост: ему было шестьдесят два года и он не отличался прочным здоровьем, - не было тайной для кого-то, что последние два года его постоянно одолевали хвори. Магистр Лорен в случае избрания моложавого Ректора вряд ли остался бы помощником. Во-первых, это бы смотрелось несколько нелепо (что закономерно уязвило его собственное самолюбие), во-вторых, это причинило бы неудобства новому Ректору. Новый Ректор - значит, новый помощник. Лорен это понял еще раньше, как успел закончить читать завещание, - мы прочитали непростые чувства на его растревоженном лице. Лорен дрожащим голосом попросил Ректорат снять с него обязанности помощника Ректора, магистра ритуала (кем он являлся уже несколько лет) и Ведущего исследования Перинанских трудов. Эта просьба, еще и после столь удивительного завещания, ошеломила Ректорат. Я был не меньше удивлен, чем другие магистры, - все мы хорошо знали властные качества характера замкнутого Лорена. Ректорат удовлетворил просьбу (сам Лорен повторно настоял на этом, - казалось, если ему откажут, то он расплачется): бывший помощник тут же удалился из торжественного зала...
Только после этого растревоженные магистры приступили к избранию нового Ректора. Так как не было единой и согласованной кандидатуры (все были уверены, что двадцать вторым Наставником станет Лорен), Ректорат приступил к совещанию. В конце концов, определились на двух кандидатурах - сорока восьмилетнем Керне, магистре литургики, и моей, - к моему полному ошеломлению. На исходе голосования сыграло роль то обстоятельство, что последний год с городскими властями наблюдались некоторые разногласия чисто юридического характера. Я был магистром права и это решило дело. Магистр Игат и другие поддержали мою кандидатуру, так как искренне симпатизировали мне. Другие, - в основном старшие по возрасту, - это сделали, исходя из формальной стороны дела: раз Валенен завещал избрать самого молодого и здорового, так пускай будет Герт. Я стал Ректором. На освободившуюся должность магистра ритуала был избран Олехен. Моим первым помощником стал Керн, - он неожиданно согласился с моим предложением, хотя я ожидал, что Керн немного обидится. Ведь он упустил шанс стать новым Наставником...
Лорен не выразил какого-либо отношения к результатам того памятного Ректората. Он перешел в веденье архивов и занял чисто номинальную должность помощника архивариуса. Все знали о том, что Лорен был потрясен завещанием Валенена и сильно переживал собственную несостоятельность, - о карьеристских устремлениях Лорена среди магистров ходили язвительные слухи. Лорен перестал показываться на глаза, стал избегать Ректората, не смотря на все мои просьбы (я чувствовал себя неловко и не мог приказывать разбитому старику соблюдать установленные традиции, - ведь для него они были нарушены!)...
Через два года с небольшим Лорен тяжело заболел и умер. Он так и не высказал своего отношения к происходящему. Неожиданно Керн, на которого я так полагался и кто мне так успешно помогал в нелегком деле управления Школой, попросил меня избавить его от должности помощника. "Почему?" - спросил я его, уже зная ответ. Керн мне ответил, старательно отводя глаза. Его тяготила власть - он хотел бы заниматься спокойными вещами, обрести душевную тишину в исполнении литургии. Управление Школой вызывало нередко противоречивые чувства, неудовлетворение, раздражение, - и все это было не для него... Но истинную причину просьбы Керна я понял лучше, чем он думал: Керн внутренне считал себя своего рода причастным к печальной кончине Лорена. Он почувствовал виновным в смерти бывшего помощника и его было не переубедить. Мне стоило больших трудов согласиться с его просьбой. Я созвал Ректорат и огласил свое решение. Однако, магистры были опечалены смертью Лорена и не высказали какого-либо неудовольствия или замешательства, - это заседание прошло мимо них и вряд ли оставило свой след. Я назначил своим помощником Олехена и Керн одобрил мой выбор, - казалось вполне естественным, чтобы моложавый Ректор сделал своим помощником совсем еще молодого магистра (ему в тот год стукнуло тридцать шесть). Так я посеял зерно неискренности, о чем совершенно не подозревая...
Первое время дела шли хорошо. Шероховатости в отношениях Школы и городских властей мне удалось ликвидировать. Благодаря стараниями Олехена и Голлу, магистра риторики, нашей Школе удалось набрать большое количество кандидатов, - к явному неудовлетворению Школы Холле: упор на прозелитизм был коньком Холлеанской традиции. Со временем забылась печальная кончина Лорена и неожиданная отставка Керна. Я целыми днями занимался сложными делами управления и одновременно преподавал право в аудиториуме непоседливым ученикам. В то время область права была одной из актуальных дисциплин: улаживание конфликтов между сообществами, разделение полномочий верховных и местных властей, взаимоотношения различных Школ, регулирование торгового оборота, - многие проблемы Изученного мира питали развитие этой дисциплины. В моем лабораториуме работало сразу десять магистров и был издан многотомный труд по истории государственного права Центральных сообществ от смерти Перинана по наши дни - я до сих пор горжусь этим трудом и считаю своим единственным по-настоящему значимым достижением. Школе удалось закрепиться в одиннадцати новых городах и селениях, и это меня радовало. Было время, когда я чему-то радовался, - сейчас в это верилось с трудом...
Я не могу сказать, что что-то знал о существовании ученика Йорвена Сассавата. Конечно же, как Ректор, я знал, что такой ученик существует и что он прилежно слушает лекции в аудиториуме и неплохо выполняет практические задания. Более детально я познакомился с ним на уроках права. Тогда я и заметил жадно слушающего Йорвена. Со временем я отметил, что этот странный ученик (а он все-таки был немного странным на фоне сыновей удачливых торговцев и зажиточных ремесленников) больше тяготеет к общеисторической тематике, нежели к чему-то конкретному. Словно бы он ищет себя среди многочисленных исторических дисциплин. И его совершенно не интересует карьера сама по себе и те льготы, которые предоставляются историку в Изученном мире. В отличие от других учеников, Йорвен не старался улизнуть с практических занятий куда-нибудь в город и редко высказывал желание встречаться с родителями: не то чтобы он их не любил, просто он не хотел лишний раз отвлекаться от Изучения. Больше всего к этому ученику благоволил толстый Игат. Несколько раз он расхваливал мне Йорвена и просил меня по окончанию ученичества разрешить взять ему серьезную тему для практики. Совсем наоборот было с Керном и Олехеном. Если первый сдержанно отзывался о Йорвене, - чувствовалось по скупым ответам, что этот ученик, мягко говоря, не благоволит к изучению ритуалов, - то второй не раз раздражался: ученик высказывал мало интереса к литургике и вяло проявлял себя в литургическом пении или декламировании. Мне поначалу было не понять Олехена. Я считал его серьезным человеком, уравновешенным для того, чтобы не обращать внимание на оплошности или пассивное поведение учеников (если это не нарушает традицию). Но вскоре я понял: Олехен не взлюбил ученика за то, что тот своим незаинтересованным видом подрывает власть Олехена как преподавателя в его собственных глазах. Тогда мне открылась темная сторона моего первого помощника: он был самолюбив и тщеславен. Обычно, если ученик плохо или незаинтересованно учиться по какому-то предмету, то в этом виноват сам преподаватель, а не ученик. Олехен думал по-другому. Однажды на его жалобы я отреагировал несколько раздраженно: меня стала раздражать слабость преподавателя, выставляемая им самим в качестве добродетели. Я осадил Олехена и впервые увидел, как его глаза мстительно сузились. Предать бы значение этому мелкому эпизоду и многое не случилось! Но я добродушно проигнорировал недобрый взгляд своего помощника...
В пятом году своего наставничества я произвел Йорвена в степень магистра и разрешил ему созидать историю сообщества Лорихар. Я сам хотел проверить этого многообещающего магистра, доверив ему такую ответственную работу. Многие магистры-практиканты не согласились участвовать в конкурсе, - я знал причины такой незаинтересованности и потому знал их будущее. Только трое выставило свои кандидатуры на конкурс: Йорвен, Пеол и хромоножка Ти-Сарат. Это несколько огорчило меня: только трое из целого выпуска на проверку обещали стать настоящими историками! Это насторожило меня и привело к неутешительным выводам: многие ученики слишком увлекались внешней стороной Изучения, отдавая в основном предпочтение традиции, ритуалу и литургике. Кроме духовного сана историка их ничего не интересовало и они стремились побыстрее выйти из стен Школы и получить какую-нибудь выгодную синекуру в Центральных сообществах. Даже некоторое увлечение правом теперь представлялось мне в ином, нежели прежде, свете: будущие историки хотели знать тонкости закона, чтобы впоследствии с выгодой для себя ими манипулировать... Когда я высказался в пользу кандидатуры Йорвена, многие члены Ректората недоуменно подняли брови Йорвен не отличался ревностным соблюдением формальной стороны Изучения. Особенно был недоволен Олехен, но в этот раз он побоялся высказать сомнение в правоте моего решения. Часть магистров предполагала, что я поручу исполнение заказа человеку, проявившему себя безупречно по всем меркам. Я и сам понимал, что это некоторый риск. Однако мое разочарование в том выпуске учеников почему-то подстегнуло к непродуманным действиям: мне хотелось доказать самому себе, что выпускники Школы - хоть и немногие могут с успехом делать то, что делают уже опытные магистры. Доказать себе и в том найти долгожданное душевное успокоение. Это была ошибка. Теперь я понимаю, что человеку нетрадиционных взглядов и творческой требовательности нужно было дать время, чтобы в нем вызрела ответственность перед Школой. Так он мог соблазниться неконтролируемым созиданием и надорваться. Как говорил великий Перинан: "Искусство историка состоит в том, чтобы уметь себя ограничивать в чем-то дабы произвести великое в главном..."
Когда Йорвен, окрыленный таким успехом (я прекрасно понимал его, - еще бы серьезная работа для практиканта!), отказался от руководства некоторых магистров, это меня насторожило. Подобный шаг ничем не противоречил традиции Школы: магистр-практикант мог вести первую тему Изучения самостоятельно. Однако, самоуверенность Йорвена не понравилась мне: он мог бы ограничиться номинальным руководством одного из старших магистром, таким образом получив необходимую моральную поддержку и уже наработанный опыт. Самолюбие и жадность к Великой науке перевесили разумность и постепенность. Старшие магистры (даже Игат, который слыл фактическим покровителем Йорвена) обиделись. Особенно негодовал Олехен. Он впервые сделал мне серьезное замечание: столь важный заказ нужно было поручить другому практиканту. Что будет, если Йорвен своими непродуманными действиями сорвет своевременное исполнение работы? Ведь тогда Школа лишиться своего авторитета в Лорихаре и этим неизбежно воспользуются ортодоксы Холле!.. С формальной стороны мой первый помощник был прав: если произойдет непоправимое, вся ответственность ляжет на меня и это я знал. Я видел истинные причины явного недоверия Олехена к Йорвену: он ненавидел его и по личным качествам, и потому, что не мог простить откровенного неуважения к сакральной силе литургии. Еще одной причиной протеста Олехена являлось по сути противление мне, а не Йорвену: Олехен хотел власти больше, чем ею обладал... Почему я резко ответил магистру Олехену? Наверное, и потому, что не мог признать свою оплошность: Ректор, хоть будь он самый мудрый и опытный из магистров, должен консультироваться по серьезным вопросам со своими коллегами. Это являлось традицией Школы Перинана - в отличие от авторитарных методов управления в Школе Холле. Я этого не сделал, - было видно невооруженным глазом, как Олехен того и ждет, как доказать мою неправоту: для него это уже была борьба, а не сотрудничество. Это меня вывело из себя. Я грубо поставил Олехена на месте: последнее решение всегда остается за Ректором, а всю ответственность за Йорвена я беру на себя и не Олехену мне напоминать об этом. Олехен вспыхнул, но промолчал. В тот день наши отношения в конец расстроились. Больше Олехен в моем присутствии не улыбался...
Прошел год. Жизнь в Школе больше не напоминала ту, что была при старом Валенене. Я не понимал, в чем дело, но обстановка в Школе, отношения между магистрами становились насквозь фальшивыми, неестественными. Нечто повисло в воздухе, воцарилось между старых стен Школы и его уже было не прогнать. Это нечто напоминало туман, - оно делало прежде ясное и определенное расплывчатым и неискренним... Нельзя винить молодого Йорвена: вряд ли он сам понимал, что делает и к чему приближается. Часть магистров не могла простить мне печальной участи Лорена, - в основном это были пожилые или совсем старые люди: они боялись, что с ними поступят также, как с Лореном. Я с тревогой заметил, что со временем в Школе перестали делиться мнениями. Неформальная обстановка ушла, как вода в горячий песок. На смену ее пришли официозные разговоры с поджатыми губами и тайные сплетни с нездорово горящими глазами заговорщиков. Олехен больше не вступал в открытые конфликты со мной. Наверное, боялся, что я, имеющий реальную власть, могу сместить его с поста первого помощника. Больше он меня старался не провоцировать. Даже больше того: по всем серьезным вопросам магистр Олехен давал уклончивые советы и демонстративно выжидал, пока я не вынесу своего решения. В нем не осталось никакой заинтересованности, словно он ждал, когда я сделаю непростительную ошибку, - непростительную для Наставника. Олехен (это я понял только позднее) искал предлог, чтобы противопоставить так называемое "коллективное мнение", - на самом деле свое собственное, только озвученное многими голосами, - моему. Таким предлогом стал Йорвен...
Однажды (дело происходило поздней весной) Олехен в сопровождении Керна и Улисана, магистра языков, пришли ко мне ранним утром. Олехен намеренно проигнорировал то, что я не давал разрешения на подобную аудиенцию (я, пытаясь обезопаситься от интриг, стал решать все мало-мальские вопросы на Ректорате). Не обращая внимание на мое неудовольствие, эта делегация уведомила меня, что сообщество Лорихар крайне не довольно тем, как поручили выполнять заказ в Школе Перинена. Власти Лорихара были уязвлены: они ожидали, что такую серьезную работу будет выполнять заслуженный человек с большим опытом, а не молодой практикант. Это было непрестижно. Поэтому "многие магистры" (так назвали себя члены импровизированной делегации, - без лишней скромности) обеспокоены работой молодого Йорвена. Во-первых, он настолько увлекся самим процессом созидания Истории, что не очень-то задумывается о конкретных результатах. Во-вторых, младший магистр Йорвен преступает традиции Школы при созидании истории сообщества Лорихар. "Многие магистры" просят меня пересмотреть мое отношение к работе Йорвена... На самом деле, это был донос, независимо от того, что он был обличен в вежливую форму и имел привкус официального предложения. Мне не оставалось ничего другого, как взяться за Йорвена и прийти к окончательному выводу. Мне было неприятно то, что Керн, которого я раньше сильно уважал и ценил, переметнулся к мстительному Олехену. Я до сих пор не понимаю почему. Может быть, тут сыграла роль требовательность в соблюдении традиций? Обвинение в смерти бедного Лорена?.. Не знаю. Я был подавлен самим видом "делегации". Я сухо согласился рассмотреть дело Йорвена и попросил оставить меня одного. Когда "делегаты" уходили, в глазах Олехена на какое-то мгновение блеснул злорадное веселье. Это привело меня в бешенство. Я тут же вызвал к себе Игата и прямо, без обиняков, поинтересовался: "Правда ли то, что молодой Йорвен в выполнении заказа Лорихара преступил традиции?" Магистр Игат был ошеломлен такой бестактностью (а он воспринимал такой вопрос именно так) и отказался поначалу отвечать, сославшись на неосведомленность. "Достопочтенный Герт, вы же знаете, мальчик настолько увлекся работой, что почти ни с кем не разговаривает. Откуда мне знать, как он выполняет работу?.. Даже если допустить, что он преступает традицию, - я не могу этого подтвердить", - удрученно отвечал мне Игат, а сам все косил глазами. Находясь под впечатлением злорадного взгляда Олехена, я пришел в бешенство. "Кто же по вашему мнению, достопочтенный Игат, должен контролировать работу практикующего магистра? Лично сам Ректор?!" Игат испугался, побледнел (в такой ярости он меня еще не видел), но ничего не ответил. После утомительных запирательств Игата я вышел из себя и устроил толстяку настоящий допрос. По уклончивым ответам я понял, что Олехен не лгал на счет молодого магистра: Йорвен преступал традицию. Будучи в бешенстве, я наказал Игата и сократил его тему. Я понял, что попал в западню, искусно сплетенную стараниями хитрого помощника. Не отреагировать я не мог - не позволяла должность. Наказать Йорвена было еще не решением: тайные враги (отныне я понял: у меня имеются враги! - это знание было горьким и не приносило ничего, кроме сожаления) могли использовать дело Йорвена против меня самого. Ведь я же взял в свое время практиканта под свою личную ответственность! Конечно, это было безрассудно с моей стороны: из-за того, что я управлял Школой, участвовал в различных церемониях, преподавал право для учеников у меня не было достаточно времени, чтобы уследить за работой Йорвена. Я пошел в архивы, а затем в лабораториум. Мои опасения подтвердились: Йорвен не спешил заканчивать работу, совершенно не соблюдал установленные традиции Изучения и увлекся свободными аналогиями и интерпретациями, которые уводили его в опасные края недозволенного. Я пришел в комнату провинившегося (кстати, сам Йорвен таковым себя не считал, - как я понял из состоявшегося разговора). Я запретил продолжать работу над историей сообщества Лорихар и потребовал (тон моих "советов" он воспринял не иначе, как приказной) заниматься впредь текущими делами Школы под руководством старших магистров. Так я наказал того, кому я больше всего симпатизировал. Так я приблизил конец Йорвена...
Эта история имела дальнейшее продолжение. Вместо того, чтобы передать созидание истории сообщества Лорихар, - оставалось доработать ее, исключив некоторые сомнительные интерпретации, - кандидатурам, предложенным Олехеном, я передал его в лабораториум Игата. Это был удар для Олехена. С этого момента, он стал использовать каждую мелочь, каждую неточность в текущей работе Йорвена, чтобы устраивать коллективные нападки на него: Олехен вообразил себе, что я рассматриваю практиканта в качестве своего "протеже". Некоторые из магистров были недовольны мягкостью наказания провинившегося, но я был непреклонен. Я прекрасно понимал, что наказал Йорвена больше того, чем он заслуживал, - я на какое-то время убил в нем историка и это причиняло мне боль. Мне пришлось силой утверждать свой авторитет на Ректорате и это только усугубило неприязнь части магистров к моим методам управления. Только тогда я понял, насколько я ошибся в Олехене. Я ошибся, согласившись быть Ректором, это занятие для флегматичного человека, такого как старый Валенен, или человека бессердечного, наслаждающегося властью, как Лорен или мой первый помощник. Теперь я уже не мог поступиться властью и строго следил за всеми работами, что велись в стенах нашей Школы: я не хотел допустить повторения случившегося. Почти все молодые магистры не взлюбили меня. Они думали, что я консерватор и тиран. Они ошибались: я мучился от того, что боялся допустить несчастье, подобное несчастью Йорвена или Лорена. Я больше не хотел ошибок и я стал машиной контроля и цензуры...
Практика у Йорвена после трагической развязки с заказом Лорихара шла из рук вон плохо. Почти все старшие магистры (конечно, кроме Игата, который все больше отмалчивался, грустно надувая щеки) жаловались мне на Йорвена. Больше всех упорствовал Олехен, которого приводило в ярость крайне прохладное отношение наказанного к обязательным торжествам и ритуальным действам. Они хотели, чтобы я заставил молодого Йорвена перестать быть бунтарем. Но я не мог этого сделать: я его сделал бунтарем потому, что запретил заниматься серьезным делом. Я ждал - непонятно чего, с тревожным сердцем ждал, видя как раскалывается человеческий монолит Школы, видя, как Йорвен, тот, кого я считал самым перспективным магистром, становиться похожим на приведение. Стали ходить слухи, что провинившийся намеревается просить Свободного изучения. Первоначально я этому не верил, думал, что подобные толки - неблагородное занятие Олехена. Вот, что я думал о своем первом помощнике! Начались разговоры среди старших магистров, что нужно препятствовать такому решению или исключить Йорвена как бунтаря из корпорации Изучающих. Мне это сильно не нравилось. Я попытался пресечь эти разговоры, упирая на то, что никому не будет позволено судить магистра как бунтаря, не имея никаких веских доказательств, и не о каком Свободном изучении не может идти и речи. Однако мои попытки приостановить отчуждение членов корпорации от Йорвена успеха не имели. Те, кто тайно симпатизировал Йорвену, испугались моего возможного гнева, те, кто ненавидел младшего магистра, посчитали, что я защищаю его. Ректораты превратились в скучные монотонные заседания, на которых старые магистры откровенно дремали, а немолодые - по-недоброму перемигивались и улыбались в ладонь. Вскоре я обнаружил, что в стенах Школы образовались настоящие фракции, противостоящие друг другу. Активное меньшинство поддерживало Олехена, требуя усиления дисциплины и соблюдения во всем традиции Школы, в том числе и своеобразно понимаемого коллективного управления. Пассивное большинство, группировавшееся вокруг Игата и Марена, презирали и одновременно боялись возрастающей власти Олехена. Они боялись и меня, так как по устоявшейся традиции первый помощник Ректора считался и его ближайшим сподвижником, последователем. Большинство выжидало, стараясь никак не выдать свое отношение к происходящим событиям. Я остался сам по себе. Наверное, меня поддерживал полностью только горбатый привратник...
Начались склоки и доносительства, - я выслушивал настоящие доносы, сохраняя каменное лицо, хотя внутри у меня все бурлило и кипело от ярости. Как низко пали люди, имеющие духовный сан! Доносы были настолько искусно построены, но вместе с тем прозрачны, что невозможно было обвинить доносчиков в доносительстве. Для этого надо было владеть искусством следователя, а не Ректора. На это у меня не было сил. Я смертельно устал от склок, от тяжести власти, от алчных амбиций людей, не понимающих в какую пропасть они толкают Школу. Делать выбор между этими фракциями - значит, только усиливать всеобщую вражду и недоверие. Это конец Школы и я это понимал. Единственным, хоть и не самым привлекательным выходом, была политика невмешательства. По сути это было самоустранение...
Когда проходила комиссия распределения, Йорвен попросил дать ему время на выбор. Это был тревожный знак. Я и Олехен поняли настоящую подоплеку такого решения: каждый сделал собственные выводы. Йорвен выжидал. По настоящему - он ждал, когда я дам согласие на Свободное изучение. Отчуждение, клеймо бунтаря, кличка "брата Ютиса", - все это толкало его искать свое будущее вне стен Школы. Олехен, - он уже не скрывал этого, - домогался воспользоваться такой просьбой и изгнать "бунтаря" из Школы, лишив сана. Я с тревогой ждал той комиссии, на которой Йорвену все таки придется делать свой выбор, определяться. Я не знал, что мне нужно делать и впервые я не знал, у кого спросить совета, с кем посоветоваться. Установившийся порядок вещей в Школе душил меня. С каждой весной моя астма обострялась и я задыхался. Бессонные ночи, постоянное напряжение, - все это сказалось на моем здоровье. У меня обострилась болезнь печени и я впервые надолго слег в постель. Олехен воспользовался моим положением (он соблюдал правила этикета и придворной лести, - его этикет и лесть стала для меня хуже змеиного яда). Он фактически захватил всю власть в Ректорате в свои руки. Его противники испугались моей болезни, олицетворением которой стал почти явно торжествующий Олехен. Как-то привратник, - человек не великого ума, но открытого сердца, - поведал мне, что в Школе начались разговоры. Что я вот-вот умру, - настолько я плох, - и вся власть перейдет магистру Олехену. Якобы он добился от меня соответственного завещания... Вряд ли это был донос (за последние года я уже научился разбираться в доносах): горбатый привратник не назвал ни одного имени. Он просто предупреждал меня, ибо сам был обеспокоен происходящими событиями...
Я понял, что упустил момент, когда можно было отстранить Олехена. Теперь это сделать практически невозможно: подобное действие только усугубит раскол в Ректорате. Я, успевший прослыть смертельно больным, оттого крайне мнительным и подозрительным, уже не вызывал симпатии у других магистров. Отстранив Олехена, я не смог бы опираться на нового помощника. Никто не рискнет в такой ситуации связывать себя опасными обязательствами и шаткими полномочиями. Большинство открыто не поддержит одностороннее отстранение Олехена, - даже те, кто его терпеть не может за тщеславие и властолюбие. Управлять Школой без первого помощника в болезненном состоянии, когда Ректорат расколот на фракции, а среди младших магистров царит равнодушие, - невозможно. Если со мной что-то случиться (когда люди говорят "что-то", то они обычно подразумевают смерть), единственной сильной натурой будет магистр Олехен. Если я не оставлю завещания в его пользу, его так или иначе выберут. Он уже обладает властью, его уже бояться, перед ним уже пресмыкаются. Я боюсь повторения опыта Школы Шарраса, когда под лозунгом коллективного управления к власти пришел демагог Таррен и уже через десять- пятнадцать лет она выродилась в жалкое подобие Школы Холле. Но нужно признать: Олехен, как бы я недолюбливал и не презирал его, - самая сильная натура на фоне инертной молодежи и дремлющих старцев. Я бы сделал выбор в пользу толстого Игата, - но этот только гипотетическое допущение, способное, разве, что утихомирить на какое-то время мою душевную боль. Во-первых, ему уже сейчас шестьдесят семь. Во-вторых, он болеет не меньше моего. В-третьих, его кандидатуру никто не поддержит. Сделав свой выбор в пользу бедного Игата, я только превращу его в очередного изгоя. Вряд ли Олехен простит старику саму возможность стать новым Ректором. Опять-таки, он старик...
Осенним днем (это был тринадцатый год моего Наставничества) Йорвен сделал выбор: он попросил у Ректората права на Свободное изучение. Я специально пришел на заседание комиссии, хотя традиция не требовала от меня обязательного присутствия на распределении. Я и сам не знал, зачем пришел на комиссию. Вероятно, не хотел отдавать ход событий в руки тщеславного Олехена. Так все и произошло. Олехен попытался оспорить мое разрешение: я разрешил Йорвену выйти из стен Школы и заниматься Свободным изучением. Попытка оспорить мое решение закончилась ничем: печальный Игат несмело, - но все таки! - поддержал меня и планы Олехена развалились как карточный домик. Я прервал ритуализированную речь первого помощника и кратко осведомил Йорвена о том, что его отныне ждет. Мне все надоело, я устал и стремился побыстрее закончить эту мучительную процедуру, покинуть торжественный зал и поскорее лечь в постель: меня знобило. Олехен был убит: его лишили торжества мщения. Вид младшего магистра Йорвена, он был белый как мел, - переворачивал у меня все внутри и я торопливо поднялся к себе. Перед глазами у меня стояла картина: магистр Марен забирает регалии члена корпорации у Йорвена, который отныне уже не магистр истории. Мне стало настолько плохо, что привратник вызвал врача из города, - никто не остановил его, хотя традиция запрещала не историкам входить в стены Школы. Под действием сильных лекарств я погрузился в спасительный сон...
Как мне потом рассказал добрый привратник, бедный Йорвен не стал ждать истечения трех суток с момента вынесенного решения и покинул стены Школы на следующий день. Привратнику почти нечего было рассказывать: Йорвен был опустошен вчерашними событиями и речь его была путанной. "Мне показалось, у него были счастливые глаза..." - несмело добавил горбун. Счастливые? Я покачал головой. Добродушному привратнику показалось. А может, он просто хотел обнадежить меня, - добрая душа в уродливом теле... Я отослал его прочь. Вечером того же дня мне существенно полегчало. Словно что-то, что давило на мое сердце тяжелым грузом, упало наземь и разбилось вдребезги. Йорвен добился, чего хотел, - чего хотел я...
Почему я не заставил его остаться в стенах Школы? Я прекрасно знаю, что такое Свободное изучение и что быть Свободным историком в наше непростое время. Сейчас не времена великого Перинана. Все намного сложнее, запутаннее что-ли... Я не мог оставить Изучение на произвол "коллективного управления". Будучи Ректором Школы, я должен был выносить решение по каждому мало-мальски значимому делу...
Я помню (как и магистр Олехен), чем закончилась схожая ситуация в Школе Войтта. Наставник Арисемен самоустранился от решения одного сложного вопроса и вовремя не навязал своего мнения Ректорату. В Ректорате возобладали нравы не историков, а базарных кулачных бойцов. Дошло до того, что Ректорат намеренно игнорировал мнение Наставника (а оно у него, наконец, появилось). Вопросы управления Школой и Изучения решали группки, сумевшие на какое-то время захватывать власть в Ректорате. Арисемен попытался восстановить свою власть. Да не тут-то было! Его отстранили и изгнали из Школы, - невиданное дело для корпорации Изучающих! Глупые властолюбцы надеялись захватить власть в свои руки и установить в Школе собственные порядки. Из этого ничего путного не вышло: магистры быстро перессорились. Были избраны одновременно два Наставника, каждого из которых не признавала часть магистрата, - я не помню их имена, они практически ничего не успели сделать, да и это несущественно. Престиж Школы упал до самой низкой отметки, а все приходские лицеи были закрыты местными властями, - они опасались, что в дрязги между историками будут втянуты простые жители. В Школу перестали поступать заказы, а казна была расхищена враждующими партиями... Через два-три года Школа Войтта распалась. Это произошло семьдесят лет назад в городе Ка-Сааром, на двести двадцать восьмой год исчисления Войтта. Теперь на месте Школы большой пустырь, заросший бурьяном, - суеверное население Ка-Саарома считает, что это место проклято и наводнено злыми духами. Бывший Наставник Школы Войтта, Арисемен умер в одном из Мест Лакуны, - старый, нищий, больной, всеми отвергнутый человек...
Опыт Арисемена показывал, что приводит к уничтожению Школы, - пусть она будет одной из самых почитаемых и древних. Единственное серьезное упущение Ректора... Йорвен вряд ли поймет меня. Уж точно не поймет меня Олехен и поддерживающее его. Только теперь я понимаю, что когда-то надеялся, что тогда еще юный Йорвен Сассавит станет блестящим историком. А может и новым Наставником... Как знать. В последнее время я часто думаю об этом. Мной овладели различные болезни и я почти не встаю с кровати. Я знаю, что не допустил ошибки...
В Школе Перинана заправляет Олехен. С безмолвного разрешения Ректората он получил должность вице-ректора. Формально это было нужное решение: вместо постоянно болеющего Ректора должен кто-то управлять Школой, имея на это законные полномочия. Магистр Олехен, - уже в качестве вице-ректора, - навестил меня и фальшиво интересовался моим здоровьем. "Надеюсь, что вы, достопочтенный Герт, скоро поправитесь и примите у меня дела..." Я не верил ему: он желал совершенно обратное тому, что сам говорил. Видимо, магистр почувствовал сам фальшь собственных слов. Он испугался возможных грубостей от меня и быстро ушел, расточая блеклую улыбку. Жалкий и несчастный в своем тщеславии, Олехен!.. На покой запросился магистр Игат. Он упирает на возраст и болезни. Но я знаю истинные причины его прошения: он печалиться из-за Йорвена и боится остаться один на один с вице-ректором. Штат его лабораториума сократился до минимума: остался всего лишь один младший магистр и один магистр-практикант. Тут нет прямой вины вице-ректора. Просто вся молодежь идет в магистратуры ритуала, литургики и традиций. А созерцательные натуры устремились в архивное дело, к радости лысого Брелема. Многих напугала история с Йорвеном... Думаю, Ректорат удовлетворит прошение Игата и он, подобно покойному Лорену, станет помощником начальника архивов. Странно, но ситуация в Школе фактически нормализовалась. Словно бы такой же камень, что и у меня, в свое время тяготил всю Школу. Неизбежность наставничества Олехена теперь видна всем и это прекратило опасные дискуссии и разногласия. Вице-ректор готовится к принятию верховного сана, - я это знаю, не смотря на все его заверения и ухищрения. Он почему-то потерял треть своей силы, - как будто Йорвен унес собой в далекие скитания большую часть недоброжелательности Олехена. Меня регулярно навещают лишь Игат, Марен (не смотря на то, что он в свое время поддержал Олехена) да привратник. Я не сильно приветствую эти посещения: в них больше печали и тоски, чем надежды и поддержки. Они словно бы ходят ко мне как к неизлечимо больному человеку ходят смирившиеся с его болезнью родственники. Это расстраивает меня: я прошу их оставить меня в покое. Когда они уходят, я наслаждаюсь тишиной и спокойным одиночеством. Усталость поселилась в моем теле и теперь ее ничем не выманишь на белый свет дня. Я вспоминаю свою молодость, а еще - Йорвена. Теперь я и сам не знаю, что я думал про него и что ожидал. Теперь это не имеет значения...
Единственное, что меня по-прежнему волнует, так это то, что сталось с ним? Последний раз его видели в Сельберене. А сейчас я не знаю жив он или уже мертв.
Рассказ Йорвена Сассавата
Свобода - это, прежде всего, свобода от благ и хорошей жизни. А уже потом, - для величия и во имя цели.
"Изречения" великого Перинана