Хожу, рассматриваю. Привлекает цикл «До и После»: девственные лона, прикрытые трогательной пленочкой с крохотными отверстиями, те же лона вскрытые, слегка кровоточащие. По меньшей мере любопытно. Полина держится рядом, хмыкает. Танька в кататонии.
— Женщина подобна консервной банки — вскрывает один, а пользуются многие, — в которой раз повторяет дитя. Впрочем, пока она на крылышках, опасаться особо нечего.
— А где ваш знаменитый цикл «От рождения до смерти»? — вежливо интересуюсь.
— К сожалению, не здесь. Выставлен в Цюрихе, в частной галлерее совеременного искусства, — объясняет мэтр.
— Mud lun yeah?От рождения до смерти? — встревает дитя. — То есть poes… пизды… тьфу, нормально-то не скажешь! Kont младенцев и старух снимали?
— Почему бы и нет? — благодушествует мэтр. — Это же искусство. Вот вы бы согласились попозировать?
— Я не девственна, — отрезает сурово Полина. — Vai tuma nu cu filho de puta.
— Я понимаю, но это как раз и важно. Сейчас я пересматриваю свои концептуальные подходы… Хочу, так сказать, углубить тему. Хватит скользить по поверхности. Ведь мы не довольствуемся лишь внешним созерцанием, природа человека устроена так, что необходимо проникать внутрь. Женская красота многообразна, поверхность тела порождает глубокое эстетическое переживание, а это своего рода прелюдия к более глубокому сексуальному переживанию. Нужно заглянуть за линию нежных складок… узреть то, что скрывается там.
— И что там скрывается? — вопрошает ошалевшая Лярва. Обилие вагин — цветных, черно-белых, в сепии, заросших и бритых, сжатых и раззявленных, сухих и влажных, мелкоформатных и крупноформатных — зашкаливает за все границы ее сурового воспитания. Но зелень постепенно сходит со щек. Оклемалась, милая.
— Влагалище, матка, разумеется. По совету очень известного гениколога я приобрел замечательное кресло и набор расширителей. Уверяю вас, это будет бомба, прорыв, катарсис.
— Какое кресло? — не понимает дитя.
— Гинекологическое, — просвещаю. — Тебе выпадет честь сесть в него, задрать ноги на подставки и пережить несколько неприятных минут, пока твою почти что девственную вагину будут раскрывать специальными железками до самого донышка. А затем сфотографируют.
— Bijik kelentit mak kau busuk, — изумляется дитя. — И они еще называют меня развратной!
— А каково ваше мнение? — мэтр берет Таньку под локоток. — Вы не считаете, что я идеализирую объект своего поклонения?
— Идеализация есть чувственное преувеличение главных черт, — встреваю. — С этой точки зрения даже изнасилование выглядит идеализацией — ну какую еще главную черту можно найти в женщине, кроме ее влагалища?
— А как это воспринимать с моральной точки зрения? — вопрошает Лярва. — Это ведь… простите меня, но это — откровение распущенности!
Мэтр благодушно склоняет голову, гладит себя по идеально постриженной бородке. Только теперь соображаю, что мы переместились к новому циклу — «чудеса интимной стрижки и пирсинга». Интересно, кроме гинекологического кабинета, у него здесь есть и парикмахерская?
— Мораль учит нас ненавидеть распущенность, то есть ненавидеть слишком большую свободу. Она насаждает в нас потребность в ограниченных горизонтах, в ближайших задачах, в глупости. Возьмите любого гения, и за шелухой его личной жизни вы несомненно отыщите столько этой самой распущенности…
— Например?
— Пример? Извольте. Возьмите наше все — великого Александра Сергеевича! «Я помню чудное мгновенье, Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты»… Посвящается Анне Керн. Классика! В школе изучают. Зато мало кто знает, что буквально накануне все тот же Пушкин, сукин сын, пишет другу Пущину письмецо: «И вот, друг мой, вчера с Божьей помощью наконец-то uyebal Анну Петровну Керн». Назовите еще кого-нибудь?
— Льюис Кэролл, — хмуро предлагает дитя.
— Прекрасно! — мэтр всплескивает ладошками. — Льюис Кэролл, он же Чарльз Доджсон, обладал громадной коллекцией фотографий голых девочек, большинство из которых снимал сам. При этом утверждал (письменно!), что голые девочки выглядят лучше мальчиков, и что мальчиков он предпочитает фотографировать все же в трусиках. А знаете, что он предлагал родителям той самой Алисы жениться на ней? Преложение отвергли по причине его, хм, скажем так, странности, ведь объекту творческого вдохновения великого детского писателя не исполнилось тогда и двенадцати лет.
— Ганс Христиан Андерсен.
— Постоянно мастурбировал. Причем каждый акт онанизма помечал в дневнике специальным значком. Большой творческой потенции сказочник — специалисты насчитывают в среднем пять-семь таких ежедневных пометок. Я уж не говорю о том, глубокоуважаемая Вика, что не родилось бы никакой философии, если бы в древник Афинак не обреталось столько прекрасных юношей, а ученые мужи не практиковали педерастию. Мужеложество — вот истинный корень философии, разве не так? Не хочу показаться грубым, но уж это одно свидетельствует о том, что из женщины никогда не получиться великого философа…
— Ну… разве что она предпочтет анальные сношения вагинальным, — парирую. — Любопытные модели, — перевожу стрелки.
— Да… хотя, надо сказать, здесь я слегка впал в эстетство. Все эти стрижки, кольца, татуировки уводят от сути предмета моих изысканий. Естественность нельзя подменить никаким украшательством. Простите, что интересуюсь, но… это вопрос художника, не мужчины, прошу правильно понять… Вы что предпочитаете делать с волосами в интимных местах?
— Брить.
— А вы, Таня?
Таня краснеет:
— Оставляю все как есть.
— Ti je palaГo. А у меня вообще там почти ничего нет. CoCo san prel. И еще Reizun pai, — гордо заявляет Полина.
— Вот видите, — удовлетворенно разводит руками мэтр. — Лишь одна из трех предпочитает естественность. И смею вас заверить, таких женщин остается все меньше и меньше. Молодежь вообще творит нечто невообразимое! Найти модель с естественными, так сказать, чертами — большая удача. Это как если бы во времена Рубенса среди женщин распространилась бы внезапная мода стричься налысо и украшать лица шрамами и татуировками! Искусство бы погибло… погибло…
От софитов жарко. Зонтики, обклеенные изнутри фольгой, концентрируют свет на диване и креслах, покрытых ослепительно белыми покрывалами.
— Как?
— Вот так… Немного прогнитесь… Подождите… Вы не могли бы пальчиками… Да, да, слегка раздвиньте… Вполне достаточно…
Назовите разврат искусством, вытащите его из полутемных спален на свет, замените партнера фотокамерой, холстом, видеокамерой, всем тем, что разрушает интимность, стыд, смущение, и уверяю — даже самая девственная цыпочка раздвинет гладкие ножки. На что не пойдешь ради высокой цели.
Стою. Смотрю. Удивляюсь. Ему понадобилось каких-то полчаса, чтобы раскрутить Танечку на вагинальную съемку. Боже мой, а что скажет ее мама?
Зеленоватый глаз объектива вглядывается в отставленную попу, в бедра, в полоску темных волос. Щелчки. Дыхание.
— Прекрасно… прекрасно… Я слышал, вы — художник?
— Да… — Танечка разрумянилась. Снять верх она категорически отказалась, поэтому приходится придерживать блузку, дабы она не попала в кадр. — Пытаюсь кое-что рисовать…
— Замечательно… великолепно… — срабатывания затвора похожи на похотливые прищелкивания языком. — Теперь попробуем другой ракурс… На бок… ножку немного отставьте… вот так… Замечательно… замечательно… Викуля, приготовьтесь…
Раздеваюсь, развешивая вещички на вешалке. Потею. То ли от софитов, то ли от смущения… Ха. Полина сидит в кресле и хмуро молчит.
— Что делать?
— Сюда, пожалуйста, — твердая рука истинного художника творит очередной шедевр — «Опытность и невинность». «Опытность» — ваша покорная слуга, а за «невинность» — Лярва. Выбритая промежность символизирует вожделение, страсть, она нависает над девственной вагиной, что еще стыдливо прячется за эфемерной защитой курчавых волос, но уже готова отдаться откровению лесбийской любви. Так объяснил свою концепцию мэтр, что безмерно успокаивает, конечно.
Лежу на Таньке, неожиданно возбуждаюсь. Подчиняюсь командам — приподняться, опуститься, прижаться, плотнее, еще плотнее…
— Ты зачем блузку не сняла? — шепчу Лярве на ушко.
— Не возбуждайся, — шипит Танька. Глаза зажмурены.
— Ты разве не чувствуешь, как соприкасаются наши…?
— Это — искусство, — цедит Лярва. — Не обольщайся.
— После такого искусства нормальные гетеросексуалки становятся лесбиянками.
— И не надейся.
— Это ты себе говоришь?
— Замолчи…
— Представляешь, как было бы здорово, если бы и наши груди сейчас терлись друг об друга?
— Девочки, девочки, работаем, работаем!
Перемещаемся. Теперь «опытность» и «невинность» на одном уровне, то бишь располагаемся на боку, раздвигая пальчиками друг дружку.
— После такого ты просто обязана жениться, — сообщаю Таньке. — Или выйдти замуж.
— Ты куда лезешь? — возмущается шепотом подружка.
— А ты вся промокла… Извращенка…
— Это я вспотела, — оправдывается. — А извращенка — ты!
— Что?! Ну, конечно, посредственности всегда стараются выискать у великого человека нечто низменное и поверхностное…
— Это кто здесь великий? — шепчет Танька. Капельки пота проступают на теле плотной сеткой. — Ты… ты… ты вообще лишь глина в руках подлинного художника!
— Посмотрим как ты взвоешь, если этот подлинный художник потребует засунуть туда руку, — злорадствую. — Хотя иные извращенки от фистинга бурно кончают.
— А теперь финальный кадр — «Взаимопроникновение»! Таня, вы не будете возражать, если Викуля проникнет в вас кулачком?
— Не-е-е-ет!!!