Название у деревеньки оказывается еще более завлекательным — «Нижние Услады», о чем честно сообщает покосившаяся табличка на обочине местного хайвэя, гордо прорезающего скопление двух десятков домишек суровой постопью конченного алкоголика, то бишь качаясь из стороны в сторону и с завидной регулярностью ныряя в глубокие глинистые каверны. Тьма настолько сгустилась между пускающими дымки избами, что даже разгар осеннего дня не в силах изгнать ее из морщинистой плоти селения. Услады походят на грязного и вонючего бомжа, прикорнувшего на куче мусора.
Адам лихо бросает трах-тор с пригорка на хайвэй, машина с воем вгрызается в напластования еще древлянской грязи, ныряет в кремообразную субстанцию, окатывается с крыши до колес и, довольно похрюкивая, катит по тракту.
— Мы-мы-мы-мы… blyad' … как-как-как… жжжены декабристов… японда-бихер! — от культорологического шока Танька переходит на народную речь.
— Эге-гей!!! — орет Адам и машет прохожим. Из под колес разлетаются куры и поросята.
Покосившиеся столбы с оборванными проводами намекают на отсутствие электричества. Парадиз еще только в предвкушении первородного греха. А вот и доказательство — на лавочке перед халупой распологается юная парочка и ничтоже смущаясь вкушает прелести совокупления на свежем воздухе. Девочка задумчиво разглядывает наш трах-тор и грызет сэмэчки, а мальчик с румянцем во всю щеку трудится над ее белым щедрым задом. Звуков не слышно, но ощущается полная гармония.
— Г-г-г-ань-КА, — поясняет Адам, переквалифицировавшись заодно в гида, — и-и-и Пе-пе-пе-ть-КА! Эге-гей!
Петька замирает, увидев нас. Аплодируем, подбадриваем. Анька поворачивается, что-то говорит партнеру, и тот возобновляет поршнеобразные движения.
Адам разряжается неимоверно длинной для его дефектов фикции речи, брызгает слюной и выкрикивает окончания. Приблизительная дешифровка позволяет догадаться, что мамка Аньки зря переживала, что ее девка останется целой. Короче говоря, и на такую козу нашелся свой ебарь.
Переглядываемся. Делаем вывод, что в здешней местности девственность — порок. Нижние Услады все больше нравятся.
— И часто у вас так на улице любовью занимаются? — интересуется Танька.
— Ш-ш-ш-ТО? — не понимает Адам.
— Ну, то, — кивает назад. — Часто?
— А-а-а, о-о-о-нни ч-ч-ч-а-а-а-СТО!
— А другие?
— Ш-ш-ш-ТО?
— Любовью… тьфу, yebut'sya?
Адам смотрит на Таньку с изумлением.
— Ц-ц-ц-ц-ел-КА?!
— Нет, не целка, — успокаиваю самоеда. — Просто хочет вот так же — на лавочке при честном народе…
— ВИКА!!!
— П-п-п-еть-КА з-з-з-а-а-а-НЯ-т.
— У вас только Петька боец сексуального фронта?
Адам не понимает интелихентских заворотов. Перевожу:
— У вас только Петька девок дерет? А ты сам-то как?
Адам смущается:
— Я-я-я-я б-б-б-оль-ШЭ к-к-к-о-о-о-ров лю-лю-лю-БЛЯ!
Перед мысленным взором возникает феерическая картина: пастораль, коровки на лугу и наш Адам в роли быка-производителя. А вокруг с гиканьем и мычанием носятся шустрые минотаврики в драных штанишках.
— З-з-з-десь, — указует Адам. — М-м-м-м-ОЙ д-д-д-ОМ.
Сгружаемся, располагаемся на лавочке. Сэмэчек нет, поэтому закуриваем.
— Странно, — говорит Танька, — такое впечатление, словно уже вечность скитаемся…
— И домой не тянет?
— Нет. Не тянет. И рисовать не хочется.
— Зря. Здесь кладезь сюжетов. Ведь мы как себе представляем деревенскую жизнь? Бескрайние поля колосящейся пшеницы. Румяные дебелые крестьянки с могучими вымями. Крынки молока. Коровки. Ну, в крайнем случае, пьяненький дедок с георгием на груди… А что есть на самом деле? Один Петька с Анкой чего стоят. Легендарные личности! Вообще, истинная суть искусства в том, чтобы скрывать от человека нечто гораздо более важное. Книги пишутся для того, чтобы скрыть то, что таишь в себе. Всякая философия скрывает в свою очередь некую философию. Всякое мнение — некое убежище, всякое слово — некую маску…
Танька потягивается и признается:
— Никогда еще не была так спокойна… Ведь там, — кивает, — не переставая думаешь о том, что будет через час, через два, через день, месяц. Постоянно планируешь, выгадываешь, стараешься успеть… Куда? Зачем? И самое жуткое, что никаким усилием не вырваться из капкана жизни. Нужно бежать хотя бы ради того, чтобы оставаться на месте. И постоянно себя с кем-нибудь сравниваешь — с соседкой, с подругой, с коллегами, знакомыми, прохожими… как будто ты — часы, для которых самое страшное — отстать от мчащейся жизни…
Вминает окурок в землю, задумчиво разглядывает замызганный ботинок:
— Остаться здесь, поселиться в одуряющем безвременье, рожать детей, ухаживать за скотиной… Иногда рисовать, просто так — в собственное удовольствие…
— Жить, сохраняя чудовищное и гордое спокойствие; всегда по ту сторону. По произволу иметь свои аффекты, или не иметь их, но снисходить до них на время; садиться на них, как на лошадей, зачастую как на ослов: ведь нужно пользоваться как их глупостью, так и пылом…
— Вот-вот… Интересно, а какой у него член?
Сумерки уплотняются — словно пролитые чернила впитываются в промакашку. Вежливо раскланиваемся с деревенскими, мило махаем ручками Петьке, зеваем. От табака во рту привкус неубранной конюшни. Адам сгинул, поэтому решаем обустраиваться без него. Земля располагает к простоте нравов.
Дверь в дом не заперта. Тепло. Гудит печь. Света нет, пробираемся наощупь. Стол. Стулья. Лежанка. Под потолком навешаны травы. Зажигаю огонек. Ага, керосинка. Становится светлее. Разоблачаемся. Танька укладывается на топчан, ножки кверху. Усаживаюсь в останки обитого плюшем кресла.
— Слушай, Вика… у тебя такой опыт… скажи — они все такие?
— Все, — не понимаю, но подтверждаю. Дом держит в теплых объятиях, кончики пальцев покалывает.
— У моего… бывшего… знаешь, он почему-то очень любил залезать туда… ну, туда… пальцами… А во время любви просто исходил слюной… Не знаю, почему, но она текла у него изо рта, не переставая… Мне было так неприятно… Бешенный проктолог, хренов… Потом целый день сидеть не могла.
Смеюсь:
— Это еще что! Вот однажды попался один любитель альпинизма. Так он на женщину взбирался, словно на Эверест — карабкается, карабкается, стонет, кряхтит, сопли пускает. А другой как будто шар в лузу забивал собственным членом — удар, прицел, удар, прицел… Добивает до тех пор, пока в стенку головой не упрешься и начинаешь об нее стучаться…
— И что?!
— Пришлось один раз хоккейную каску надеть! — Танька ржет повизгивая. — После этого он не приходил… почему-то… А еще был бизнесмен… ну, не БИЗНЕСМЕН, а так, что-то там мелко предпринимал… Он предпочитал все дела вести, сидя на унитазе. Представляешь? Встаешь утром, идешь пописать, а он там расположился, как в офисе, — трусы спущены, на коленях — ноутбук, на ухе — гарнитура, на кого-то орет и пердит, орет и пердит.
— Мама дорогая, — стонет Танька, — я сейчас обоссусь…
— А сгоняешь, так не уходит, а внимательно разглядывает все твои физиологические отправления…
— А носки! — восклицает Танька.
— Точно! Это у них фетиш покруче собственных яиц и женских трусиков!
— Мой-то… мой… представляешь, он их… нюхал! Придет с работы, снимет один носок, занюхает. Причем на глазах у мамы. С ней чуть сердечный приступ не случался. Занюхает, аккуратно сложит и ходит весь вечер в одном носке.
— Зачем?!
— Для терморегуляции!
— ?!
— Он утверждал, что таким образом его организм термо… термо… регулируется!
Выбегаю на улицу, стаскиваю, присаживаюсь. Туалет искать некогда — воды не ждут. Рядом журчит Танька. Оправились.
— Я, конечно, понимаю, что отношения мужчины и женщины — это отношение троих: ее, его и его члена, но у нас это был четырехугольник — я, он, его член и моя вагина… «Моя щелочка» — вот как он ее называл. Припрется и на ушко шепчет, как он по мне скучал и как его дружок прямо на работе вспомнил о своей щелочке и так встал, что ему самому встать уже было неприлично…
— А куннилингус? — вопрошаю. — Иные с таким смаком вгрызаются, что становится страшно за матку — вдруг в порыве страсти сожрет? И еще пальцы заталкивают, точку «Д» ищут, сексуальные маньяки, херовы. Понасмотрелись немецкой порнухи, поначитались всяких бредней и воображают из себя половых гигантов. Один малец так вообще только половину члена вставлял, представляешь? Спрашиваю — а nahuya? А он — чтобы доставить тебе неземной кайф и скармливать себя семенем бессмертия… Целый час может скармливать, остается либо лежать в луже, пока не надоест, или изнасиловать китаеведа-любителя…