Но главным экспонатом в этом собрании была мумия, заботливо усаженная в инвалидное кресло. За спинкой стоял Глаз, торжественный, как распорядитель на похоронах, и, очевидно, польщенный тем, что ему доверили мумию покатать. Взгляд Пыляева переполз ниже -- на седые букли, стеклянные пуговицы, пришитые к векам, и губы, провалившиеся в рот.
Хрусталь приблизился к креслу, поднял высохшую руку мумии и поцеловал.
-- Дорогая, разреши представить тебе нашего зятя...
-- Ну, наконец-то! -- ляпнул Эдик невпопад. -- Здравствуй, мамуля!
Мумия ожила.
-- Веди себя прилично, Эдик! -- пожурила она его с видом старой, впавшей в маразм учительницы.
-- Как же мне вас называть?
-- Лучше Ксения Олеговна.
-- Не очень-то вы похожи, -- заметил он, имея в виду Элеонору и прикидывая, как будет выглядеть его жена лет через тридцать. Впрочем, его интерес был чисто абстрактным -- он, конечно, не думал, что протянет так долго.
-- Оставь нас! -- приказала Ксения Олеговна Глазу, но Борис Карлович тоже принял это на свой счет и послушно направился к выходу. -- Я побеседую с ним наедине. * * *
Когда дверь захлопнулась, Эдик почувствовал себя намного свободнее. Женщина-инвалид не внушала ему ни малейших опасений. Единственное, чего ему не хватало, так это хорошего глотка спиртного.
-- Я тут познакомился с одной мамочкой... -- начал он.
-- Ничего удивительного, -- перебила его Ксения Олеговна, обнаруживая скрытые в дряхлом теле эмоции. -- Непорочное зачатие. Эта сучка дешево отделалась. А я вынашивала и рожала.
До Эдика не сразу дошло, что <<непорочное зачатие>> -- это какой-то термин из евгеники. Возможно, медицинский жаргон. По большому счету, ему было плевать.
-- Не сказал бы, что дешево. Она жаловалась на здоровье.
-- Идиотка! -- отрезала Ксения Олеговна, закрывая тему. -- Поговорим о тебе.
Она скользнула взглядом по книжонкам, брошенным на столе.
-- Как видишь, тебя препарировали, Мышонок, -- сказала она не без злорадства.
Эдик вздрогнул. Мышонком его называла только мать -- да и то в раннем детстве. В тринадцать лет он уже не позволял ей этого. Но как его детское прозвище стало известно этой... этой старой полудохлой ведьме?.. Он внезапно, в одно мгновение возненавидел ее -- гораздо сильнее, чем недоумков, сломавших ему пальцы. Сильнее даже, чем Бориса Карловича. В очередной раз он был неприятно поражен возможностями Союза.
-- Они знают о тебе больше, чем ты сам, -- безжалостно продолжала дама в инвалидном кресле, будто читая его мысли. -- Знают, на что ты способен, вернее, на что не способен. Ты полное ничтожество. Инструмент. День за днем они будут изменять тебя, пока ты не станешь...
-- Исчерпывающе, -- перебил ее Эдик. -- Ну и что с того?
-- Я была против твоей кандидатуры.
Пыляев догадывался, что это означает. Он посмотрел по сторонам в поисках бара или столика со спиртным, но не обнаружил никаких признаков последнего. Вероятно, за одной из панелей... Пора было кончать с этой пыткой.
-- А как насчет этого? -- он достал из кармана фотографии и потряс ими у нее перед носом.
Она смерила его презрительным взглядом.
-- Идиот. Это клоны. Ты с ними никогда не встретишься. Запасной вариант.
Ему сразу же невыразимо полегчало. Хотя и закрадывалось в голову некое новое подозрение...
-- Кто этот слепой дедушка? -- спросил он, пытаясь перевести разговор в нейтральное русло.
-- Придурок с яйцами шимпанзе, -- ответила Ксения Олеговна. -- И он не слепой. Просто у него другой диапазон. Наш лучший хирург. Он будет делать пересадку.
Клоны, диапазон, пересадка, яйца... Эдик чувствовал, что без очередной рюмки он не жилец. Он не стал спрашивать, что, кому и когда будут пересаживать...
-- Может быть, выпьем за взаимопонимание? -- предложил Эд, теряя терпение.
Лицо мумии еще больше сморщилось в гримасе отвращения.
-- Кретин... -- прошептала она, поставив окончательный диагноз. -- Но раз уж дала себя убедить... Я буду лично наблюдать за развитием внука. В тот день, когда я замечу отклонения от программы, ты станешь лишним. А теперь -- проваливай!
И он сделал это с громадным облегчением.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПОРА СПАТЬ
11
Эдуард Пыляев лежал на искусственном газоне, подставив лицо рыжему сентябрьскому солнцу. Благодаря светофильтрам небо казалось голубым и чистым. Даже пелена смога на западе выглядела как область особенной, волшебной синевы. Она не касалась солнечного диска, и это было неплохо.
День выдался на редкость ясным. Столь же ясно было у Пыляева на душе. В такие дни он вполне постигал, какой это кайф -- иметь комфортное местечко под солнцем на переполненном и загаженном шарике. Видит Бог, он дорого заплатил за удовольствие. Но теперь все позади; можно наслаждаться жизнью. Хрусталь был мертв, Ксения была мертва, свинцоволикая тоже была мертва. Даже Глаз недавно скончался, завершив ускоренный жизненный цикл. В гробу он выглядел как семидесятилетний старик, хотя ему было всего двадцать шесть...
Да, прав был поэт, не дотянувший до тридцатника: на этих широтах увядали быстро -- совсем, как здешние растения. В чем же дело? Может быть, в слишком громадных, бессмысленных просторах, порождающих обманчивые надежды и тоску? Добавьте сюда климат -- шесть месяцев в году слякоть, непролазная грязь, пасмурное небо. Вечно неудовлетворенный народ, не успевающий получить свое между весенними и осенними кровопусканиями. В результате -- тупая апатия, неврозы, мерзость запустения, быстрое старение, крушение иллюзий, истощение маток, несварение мозга, исходящие гноем дети декабря... Трясина, бестолочь, обреченность, проклятая <<судьба>>. * * *
Впрочем, к Пыляеву судьба оказалась удивительно благосклонной.
В такой же сентябрьский полдень пять лет назад Элеонора унаследовала империю. Завещание Хрусталя Эдик выучил наизусть и мог продекламировать его задом наперед, проснувшись среди ночи или даже основательно заторчав на <<пурге>>. Когда-то Борис Карлович действительно держал одну из престижнейших адвокатских контор в городе. На самом деле ему принадлежало гораздо больше. По наследству к жене Пыляева отошли: местная телерадиокомпания, акции электротехнических предприятий, фармацевтическая фабрика и разветвленная сеть гомеопатических (!) аптек.
В течение трех-четырех недель Эдик трясся, ожидая, что Элка отправит его <<на покой>>. Но она перевела на его имя часть акций и переоформила брачный контракт. Ее завещание также было составлено в его пользу. Узнав об этом, Эдик был приятно удивлен. Потом жизнь снова вошла в привычную колею.
Это не значит, что Пыляев стал абсолютно свободен. В Евгеническом Союзе существовала жесткая преемственность. Долговременные программы выполнялись с неукоснительной точностью. Эдика по-прежнему контролировали. Как совладелец он являлся чисто номинальной фигурой. Однако теперь, по крайней мере, никто не подвергал сомнению его полезность. Большего нельзя было и желать. У него появился новый девиз: <<Оставьте меня в покое и убирайтесь к чертовой матери!>> Мысль о том, что он не сможет стать бедным до конца своих дней -даже если очень постарается -- доставляла ему невыразимое удовлетворение...
Эд зевнул и перевернулся на другой бок. В поле зрения попала стерильная трава и двадцатиметровая мачта, на которой болтался двухцветный флаг. Пыляев лично поднимал его каждое утро. Незаметно для самого себя он превратился в ура-патриота и питал к родине чувство такой же глубокой привязанности, какое испытывает комар по отношению к своему двуногому донору.
Мимо протрусил стодвадцатикилограммовый Лама -- генетическая реконструкция тибетского мастифа и самый любимый член семьи. Эдик проводил его осоловевшим взглядом. Судя по всему, пес направлялся к фамильному склепу, воздвигнутому на противоположном берегу озера. Место тенистое, сырое и мрачноватое... Лама тоже был приучен к <<пурге>> и являлся милейшим зверем с небольшими безобидными странностями.
Из радиоприемника, стоявшего рядом, доносилось усыпляющее бормотание диктора -- передавали сводку техногенных катастроф. Под звуки бравурных маршей и сентиментальных песенок <<Титаники>> косяками шли ко дну. Высокопрофессиональные оркестры исполняли ту же оглушительную музыку (пока крен не становился слишком большим), -- и всем пассажирам, включая самих музыкантов, казалось, что дела хороши как никогда.
Пыляев вдруг ясно представил себе следующую картину: концерты для глухих продолжаются и под водой; зомби, одетые во фраки, сидят вокруг дирижера в вечном мраке на двухкилометровой глубине, медленно возят смычками по струнам и выдувают из труб и саксофонов газообразные продукты разложения своих собственных тел. А ведь еще были самолеты, шахты, атомные станции, поезда и миллионы красивых консервных банок на колесах...
Эдик печально ухмылялся. Эта ухмылка сообщала небу, что всю индустриальную цивилизацию он вполне обоснованно считает полным дерьмом.