И я ничем, ничем уже не могу ей помочь! И никто не может помочь! И это после всего, что мы пережили, после всех этих наших незабываемых приключений... Нет же! Нет! Этого не должно быть! Как же так?! Почему не умер я, а должна умирать она!
— Жор, дай руку, — Пашка обхватила мою ладонь своими холодными невесомыми пальцами и прижала ее к своей груди. — Ты за меня не бойся, Жор, мне умереть вовсе не страшно. Наверно, как и бабушке... Она меня там встретит! И Параскева тоже... С ними ничего не страшно... И ангелы, они такие добрые и славные... Одно меня только мучает: как без меня останется мама... Так жалко ее... Ведь я у нее одна, и она всю жизнь для меня старается, работает... — Пашка всхлипнула.
— Паш, не надо, ну, чего ты... Ты поправишься, — как-то робко и уже неубедительно произнес я, чувствуя, как слезы давят мне на грудь.
— Нет, Жор, молчи... Там все уже решено... Я ухожу. Послушай меня, пожалуйста, и не перебивай... Это очень важно. А то мне трудно много говорить, и боюсь, что не успею всего сказать, всего, что хочу... Обещай мне, что когда вернешься домой, то сделаешь все, о чем я тебя попрошу.
— Обещаю! — отозвался я и пожал ее ладошки.
— Спасибо! Ты хороший, я тебе верю. Слушай. Пожалуйста, когда встретишь тетю Зою, поклонись ей от меня и скажи, что я прошу у нее прощения за то, что не послушалась ее на пароме. И еще скажи, что я ее очень люблю, и маме то же самое передай, что я ее очень-очень любила и люблю, и всегда буду любить... И пусть они, пожалуйста, не плачут обо мне, так как там мне будет очень хорошо. Ну вот и все... Я старалась их ничем никогда не обижать и не огорчать... Подружек своих тоже... Они все меня простят, я знаю... И учителя... Туристов вот огорчала своими задержками... Если еще встретишь кого из них, попроси от меня прощения, скажи, что я все это делала не специально — просто я такая любознательная и нерасторопная... Пусть не сердятся...
Я глотал слезы и не мог говорить. Я еще никогда не слышал такой исповеди. Это был какой-то кошмарный сон! Я видел, как блестят на девичьем лице капельки, падающие из ее ясных глаз. Но она была в памяти, держалась стойко и говорила все четко и даже как-то спокойно.
— Жор, ты один остался, перед кем я должна покаяться... И слава Богу, что ты рядом! И я могу это сделать... Пойми, я не хочу идти туда ни с каким грехом... А он у меня есть...
Я хотел сказать:
— Не надо, Паш, не говори, побереги лучше силы. Я вовсе не сержусь. Я все понимаю и все тебе заранее прощаю!
Но она опередила меня, будто прочитала мои мысли:
— Нет, Жорка, я должна тебе признаться! Так мне будет легче... Ты знаешь, я ведь тогда в походе плохо о тебе думала, считала таким... задавакой, корчившим из себя крутого... смотрящим на всех свысока и с презрением, не обращающим внимания ни на природу, ни на христианские святыни... Прости, пожалуйста, я ошибалась... Ты оказался славным парнем... только более мирским и модным, чем благочестивым... И там... там на лестнице... в башне... я ведь специально тебя толкнула... ты прав... Я хочу, чтобы ты знал это... Прости мне это, пожалуйста... Я не должна была так делать, мне так стыдно... Ты меня прощаешь?
— Ну, конечно же! О чем речь?! Ты знаешь, я ведь тоже тогда о тебе плохо думал. Считал этакой святошей... и все такое... А там на башне я ведь сам виноват был. Я решил на тебя наехать, что тебе оставалось делать? А у тебя тогда здорово получилось! — я попытался пошутить. — Я больше на тебя не сержусь, ты совсем другая. Прости меня тоже, Паш, за все. Ведь я так долго желал тебе зла... И подшучивал над тобой, и обижал... И там на пароме, знаешь, я ведь специально уронил бутылку... Отомстить тебе хотел... за башню. Прости, пожалуйста... — я положил свою ладонь на ее руки.
— Я не сержусь, Жор... Ты не думай... Ведь мы уже столько вместе пережили... Ты прости, что я все же увела тебя от Египта, от дома, ведь все это из-за меня началось... Из-за моего упрямства и самонадеянности... А теперь я оставляю тебя одного... Наверно, меня тогда и спасать не надо было — раз уж все равно такой конец... Зря ты столько всего натерпелся... Хотя нет... Зато я смогла все тебе сказать... А это самое главное...
— Ну, что ты, Паш, что ты! Не вини себя! Все это ветер-проказник! Я не жалею, честно тебе скажу, что встретился с тобой, и как мы вместе прожили все эти дни. Это была потрясающая эпопея!
— Спасибо, Жор, спасибо! Ты славный! И очень хорошо, что в эти минуты именно ты рядом со мною... Мне теперь так легко и ничего не страшно... Я смогу спокойно уйти...
Она замолчала. А я вдруг почувствовал, что должен признаться Пашке в том, что подсмотрел за ней на болоте, пока она еще здесь, рядом со мной! Но как стыдно было это сделать!
— Паш, Паш, я должен тебе еще кое-что сказать! — взволнованно начал я. — Мне очень неудобно за этот поступок, но я хочу признаться... что там... на болоте... ну, помнишь... когда мы купались...
— На болоте?! — как-то удивленно переспросила девчонка. — На болоте... Ах да, на болоте... болоте... И что, что было?
— Ну там я, знаешь...
Нет, друзья мои, вот что я вам скажу. Совершать проступки мы все мастера. Делаем их легко и необдуманно! Но как оказывается сложно и стыдно в них каяться! Уж лучше не согрешать, чтобы не доводить себя до такого положения! Вы знаете, признаюсь вам честно, тогда мне так и не хватило духа сознаться в своем предательском поступке, даже у смертного одра девчонки! Внутренний голос возопил:
— Не делай этого! Ей будет от всего только больнее! Она ведь о тебе более высокого мнения. И разве хорошо ей будет умирать, зная, что ты за ней тогда подглядывал... Ведь она такая чистая, прекрасная, волшебная... И уверена, что никто так и не узнал ее тайны! А ты окажешься жалким обманщиком в ее глазах и предателем, и вообще...
Да, стыд взял верх, каюсь! И я тогда замолчал. Да Пашка ничего и не поняла. Она уже снова бредила... Сознание ее стало путаться, и она выпустила мою ладонь из своих рук. Я тронул ее за плечо:
— Паш, Паш, ты не умирай! Паш, пожалуйста! Как же я буду тут один без тебя-то?! Разве для этого я тебя спасал из реки? И разве для этого ты вытягивала меня из трясины, чтобы вот так расстаться навсегда?.. Так ведь не должно быть! Муш куейс! Ведь за нас сами святые поручились — Георгий и Параскева! Держись, Паш, пожалуйста... — слезы не дали мне больше говорить.
Чтобы не заплакать, я встал и сделал три глубоких вдоха. На какой-то миг Пашка вдруг очнулась и, снова нащупав мою ладонь, сказала дрожащим голосом:
— Жорка, я не могу этого от тебя требовать и просить не могу... Но ты просто знай, что я очень хотела бы, чтобы ты продолжил мое дело... дело нашего Православия... Как я приняла его от бабушки... Не хочу, чтобы эта нить оборвалась вместе со мною...
— Не волнуйся, Паш, я сделаю все, чтобы быть достойным святого Георгия, прекрасной Параскевы и тебя, моей славной Пятницы!
— Благодарю! Ты настоящий друг, Георгий, прости, я в тебя верю... И не грусти без меня... Мне там будет хорошо. Ну, и не забывай этого путешествия...
— Я его никогда не забуду!
Она замолчала и стала задыхаться и стонать. Я утер тряпочкой пот и слезы с ее лица.
Девчонка успокоилась и утихла. Несколько минут я стоял перед лежанкой, не зная, что и делать, что говорить, что думать. Весь мир перестал для меня существовать. Какая-то жуткая тишина давила на уши так, что хотелось кричать от боли. Даже в лесу смолкли все голоса. Похоже, вся природа прощалась со своей прекрасной феей. Лишь лунные зайчики озорно резвились на столе и на полу... Мне показалось, что Пашка уже умерла... Я дотронулся до нее и сразу отдернул руку от холодной кожи ее ладони.
— Паш, Паш! — позвал я в тишину.
Мне никто не ответил. Я быстро достал зажигалку и, почиркав, зажег лампу. Поднес ее к лежанке. Прасковья лежала на спине, скрестив руки на груди. Глаза ее были закрыты, ресницы едва заметно подрагивали. Нос неестественно заострился. Лицо имело бледный неживой цвет. Сухие потрескавшиеся губы были вытянуты в легкой улыбке умиротворения. Казалось, что Пятница уже не дышит. Пронзительно пахло хвоей, водкой и керосином...
— Паша! — громко позвал я.
Девчонка даже не шелохнулась. Я дотронулся до ее руки и нащупал пульс: бедное сердечко еще слабо постукивало. Нет, это все было просто невыносимо! Я быстро поставил лампу на стол и, задыхаясь, вылетел за дверь.
Метров пятьдесят бежал неизвестно куда и зачем и остановился только тогда, когда наскочил на пень. Ударившись локтем о сук, я почувствовал боль и пришел в себя. Ночь царствовала над тайгой во всем своем великолепии. Всюду лунное сияние, в небе полно ярких звезд... Очередная ночь в нашем походе... И я впервые не хочу спать, не могу есть... Мне страшно жить и хочется выть — я теряю Пашку, странную и славную девочку Прасковью. Я бухнулся на колени в росную траву и поднял голову к небу. Там, в вершине вековой сосны сиял сгусток яркого серебристого света.
— Господи, что же мне делать?! — спросил я у этого огонька. — Ведь она умирает!
В мыслях сразу понеслись эпизоды наших совместно прожитых дней. Вот Пашка — такая важная и беззаботная — идет по узкой лесенке мне навстречу, и я выступаю ей наперерез... Вот она мирно сидит на пароме и читает черную книжку... Вот быстро крестится и прыгает в воду... Вот, захлебываясь, идет ко дну бурной реки, и я хватаю ее под руки... Вот мы лежим на песке мокрые до нитки... Вот отжимаем одежду в темной пещере, а противный паучок лукаво подсматривает за нами... Вот Пашка идет по пещерке, согбенная от холода, и лицо у нее такое смешное... А вот она тащит меня из вонючей жижи, выбиваясь из последних сил... А вот ее великолепная фигурка на фоне алого заката... Вот мы лежим в сосновых «гамаках», зависнув над ночной землей... Вот она сладко спит у костра, а я стерегу ее покой... И вот она радостно кричит: «Жор, посмотри туда!» Вот злые псы окружают нас, и я чувствую, как бьются от страха наши сердца, слившиеся, видно, воедино... А вот я любуюсь на то, как девчонка печет оладьи и хлопочет у печки, как она улыбается, видя мою гримасу после принятия отвара. А это она уже под водопадом: такая красивая и такая счастливая... Господи, а ведь с этого момента и началась ее погибель! И эта треклятая буря, и этот неусыпный холод горы... они убили мою Пятницу. Я почувствовал, что слезы потекли по моим щекам.
— Господи, что же мне делать?! Что же делать?.. — и я поймал себя на мысли, что Жора-Обжора плакал последний раз в восемь лет, когда проиграл лидеру всего одну секунду в ходе финального заплыва.
И ведь с тех пор никто больше не видел его слез, как и его поражений... Но сейчас я плакал вновь, и никто не видел этого, кроме луны, звезд да странного свечения на сосне... Взяв себя в руки, я попробовал молиться.
— Господи! Божья Матерь! Все святые и ангелы небесные! Помогите мне! Не отнимайте у меня Прасковью, ведь я не смогу без нее... Господи, я всегда в Тебя верил, но никогда ничего для Тебя не делал! Все эти годы я жил для себя. Мне нравилось хорошо покушать, побольше поспать, быть всегда первым и самым-самым... Я любил подслушивать чужие разговоры, подглядывать за другими людьми. Я никому не позволял себя обижать, не терпел того, чтобы кто-то мог быть лучше меня или хотя бы таким же, как я. И вот Пашка! Она так внезапно ворвалась в мою жизнь и все перевернула в моей душе... А ведь я столько сделал ей зла! А она была Твоя верная ученица, она подражала своей небесной покровительнице Параскеве! Но теперь мы столько вместе прожили, спасая друг друга, помогая друг другу... Я так много узнал от нее о Тебе, о вере, о Твоих святых людях, о нашем Православии... За эти дни я узнал, какая она, моя Пятница... Она, она... просто святая! Такая умная, красивая, верная, славная! Она все умеет, много знает, все терпит и все прощает.
А я, я жалкий трус и обманщик! Я подглядывал за нею и не смог даже признаться в этом... а она открыла мне все свои душевные секреты! А вот я не смог... Прости, Господи! Но мне так стыдно... Помоги мне, Господи, ведь Ты все можешь! Конечно, может, она очень нужна на небесах, но как же мне сейчас будет ее не хватать! Я питаюсь от нее добром, нежностью, теплом, любовью к ближним... Я перестаю быть прежним. И именно сейчас Ты забираешь ее... Ведь я же еще не готов сам встать на путь истинного православия, мне необходимо еще хоть немного времени, чтобы все это осознать и прочувствовать...
А Паша... Она умеет слушать, так интересно рассказывает, так помогает... Нет, она не должна сейчас умереть! И мамка ее очень опечалится, и тетя Зоя, и подруги, и учителя! Ведь она их всех так любит, и они ее... Господи, пусть она еще побудет с нами! Она ведь как маяк. При ее свете так хочется жить и всех любить... Господи, я обещаю, что если Пятница выздоровеет, я признаюсь ей в том, что обернулся тогда на нее на болоте... Я ничего больше не буду от нее утаивать, никогда не буду ее огорчать и обижать. Да и никого не буду... Я постараюсь быть ее достойным! Я приду в церковь, Господи! Ведь ты меня слышишь, правда? Теперь я буду стремиться побеждать самого себя, бороться с грехами и слабостями. Хватит быть Георгием Толстым, хочу стать Победоносцем! Чтобы Пашка могла порадоваться за меня! Я начинаю новую жизнь, только бы вот нам вместе выбраться теперь из этого леса... Ты обвенчал нас, Господи, таких разных и непонятных друг для друга, и я теперь ни за что не предам моей Пятницы! Она будет мне лучшим другом, если только этого захочет... Господи, пусть же она еще побудет с нами... — я утер слезы и пот.
Сияние на сосне погасло, так как луна уже переместилась в другое место на небосклоне. Тогда я стал кричать звездам:
— Святая Параскева, помоги своей Прасковье! Ведь она так любит тебя и уважает! Ты для нее идеал! Ты такая славная, такая сильная и добрая! Ты же помогаешь больным детям, утешаешь души и тела... Помоги моей Пятнице. Она такая хорошая, но умирает! Она не должна погибнуть, не должна, слышишь! — и вдруг по небу промелькнула звездочка и упала куда-то в мрачные болота... Я продолжал. — Святой Георгий! Ты же Победитель! Я тоже всегда стремился к победам, хоть никогда тебя и не знал. Ты смог покорить такого злого дракона! Я, благодаря Пашке, узнал твою жизнь и твои подвиги. Я теперь хочу подражать тебе, чтобы достойно носить свое имя! Помоги мне, святой Георгий, порази эту невидимую болезнь, отнимающую у меня такую прекрасную девочку, как змей-дракон, пытавшийся съесть царскую дочь. Не оставь нас, Георгий Славный...
Вот так я и молился своей первой в жизни неопытной молитвой и был почему-то уверен, что Небо меня слышит! Сколько прошло времени, не знаю — я утратил все чувства. Умирающая Пашка и ее остекленевшие глаза стояли передо мной, и я, не жалея сил, продолжал просить Бога и Его верных святых и ангелов спасти девочку. Но силы мои вдруг окончательно иссякли: кошмарная ночь в поселке, бессонная ночь в каменном ледяном мешке, огромное физическое и моральное напряжение последних дней и эта третья бессонная ночь сделали свое дело. Я внезапно почувствовал, что от волнения и какой-то жуткой тоски, от усталости и безысходности я теряю сознание. Все для меня померкло — и луна, и свет звезд, и лес... Последнее, что я услышал, так это свой голос, произнесший: «Как же я теперь один без нее-то... Как же без нее... Господи?!» И упал лицом в мокрую траву... Больше я уже ничего не видел, ничего не слышал, не чувствовал, не говорил, не желал, не думал... Будто я умер сам вместо Пашки и растворился среди этого бескрайнего и безмолвного океана природы, снова вернувшись в землю, из которой Господь создал меня как человека. Совершенно обессиленный, я лежал в траве в каком-то полузабытьи. Спал ли я, находился ли в глубоком обмороке или просто от чудовищной усталости уже не мог шевелить языком и всеми мышцами своего тела... Не знаю. Никогда еще ничего подобного со мной не происходило. И как долго длилось это мое состояние, тоже затрудняюсь сказать. Наверное, тоже немалое время... А над тайгой все бушевала бархатная, ароматная, светлая августовская ночь. Последняя ночь моей прежней жизни! Я знал, что с рассветом все у меня изменится, и я сам стану уже не таким, как раньше. Я должен буду проснуться другим человеком. Но тогда я очень не желал пробуждаться... Мне так жутко не хотелось входить в новый светлый и радостный день одному, без моей привычной уже, чудесной Пятницы. И увидеть ее мертвой я так не хотел... больше всего на свете! Поэтому я просто лежал, растворившись у подножия могучих шершавых сосен, и упорно не желал вновь появляться в этом мире, ставшем вдруг сразу каким-то чужим и холодным...
ВОТ И ОКОНЧИЛОСЬ ВСЕ...
...Печальная похоронная процессия медленно двигалась за околицей к старому сельскому кладбищу, видневшемуся на туманном пригорке. За спинами людей среди можжевеловых кустов просматривались серые с плоскими крышами двухэтажки рабочего поселка.
Я стоял на обочине неширокой пыльной грунтовой дороги, облокотившись одной рукой на ствол рябины, грустно шелестящей листвой, и смотрел, не мигая, на душераздирающее зрелище. Слезы катились по моим щекам, но я этого не замечал... Первым шел батюшка в черной ризе с большим серебряным крестом на груди. Он напевал что-то очень грустное и помахивал бронзовым кадилом, источавшим сильные ароматы смолы и хвои. Следом шли двое: молодой офицер в хаки и прекрасная девушка в бело-голубом одеянии. Они держали друг друга за руки, и лица их были такие светлые, будто все происходящее их вовсе не беспокоило. За ними двигались четверо крепких парней в черном с белыми повязками на рукавах. Они несли гроб, отделанный бирюзовым шелком с кружевною оторочкою. И в этом гробу лежал кто-то очень красивый и желанный, усыпанный белыми и розовыми лепестками цветов. Я не мог разглядеть лица покойного, но знал — это она, Пашка... Далее брели тетя Зоя, тетя Клава, мои родители, худенькая невысокая женщина, похожая на Пашу, наверное, ее мамка... Тут же были Пашкины учителя, подружки, одноклассники, соседи, еще какие-то люди... Всего около пятидесяти человек. Следом тащился небольшой открытый грузовичок. На нем стояли крест, крышка от гроба, венки и магнитофон с колонками, из которых лилось: «Девушка Прасковья из Подмосковья и плачет, и плачет...» Когда процессия прошла рядом, и я уже было хотел примкнуть к ней, вдруг кто-то беззвучно подбежал сзади и быстро закрыл мне глаза ладонями. Я вздрогнул, но рук этих не отнял. Что я мог сказать? Кто бы это мог быть? Ведь эти ладошки, такие теплые и нежные, я не спутал бы теперь ни с какими другими! Но возможно ли такое?! Пашка... Определенно, это была она! Но ведь этого же не может быть! Я нерешительно произнес: