Доктор Курц совершал обход своего санатория. В комнате для игр пышные румынки играли в бридж. В читальном зале писатель нервно перелистывал газету и жаловался на головную боль. На балконе целый отряд пожилых пациенток пылко обсуждал шизофрению и диабет.
Курц вышел в сад. На скамейках меланхолики вели дискуссию о самоубийстве. Он улыбнулся им, любезно, понимающе, и прописал растирание уксусом, а нервному литератору — современную диету. Женщинам, страдающим депрессией, он прописал общение с мужчинами. Тут у него уже за годы накопился большой положительный опыт. Женщины — все равно что несовершеннолетние дети, только гораздо легче поддаются лечению. Опытный невролог знал свое дело.
Завоевать можно любую женщину, но не каждая того стоит.
Доктор Курц завершил обход и направился в свой рабочий кабинет. Да, он уверен, что каждую женщину можно заполучить. Это чисто математическая задача, как уравнение с малыми неизвестными. Курц сел за письменный стол и снял трубку телефона:
— Сестра, я занят научной работой, меня ни для кого нет.
Он закурил, закинув ногу на ногу. Его научная работа называлась — Азиадэ.
«Прекрасная женщина, — думал Курц, — соблазнительная женщина».
Он почувствовал приятное щекотание в кончиках пальцев. Инстинкт опытного невролога говорил ему, что брак Хасы переживает кризис. Сам Хаса, конечно, об этом и не догадывается, впрочем, как всегда. Курц же чуял кризис в семейных отношениях в самых незаметных проявлениях жизни.
В жестах Азиадэ, в ее тихой, подавленной улыбке, в дрожании ресниц — во всем Курц отмечал тайные признаки душевного конфликта.
Другой мужчина? Курц покачал головой. В окружении Азиадэ не было другого мужчины. «Женщина просто скучает, — удовлетворенно диагностировал Курц, — жизнь с Хасой достаточно скучна. Ей не хватает приключений, но пока она сама этого не знает».
Курц снял трубку телефона. Восемь раз он набирал номера телефонов, восемь раз улыбался он невидимому собеседнику и восемь раз повторял:
— Дорогой друг, в субботу я собираю небольшую вечеринку. Ничего особенного. Будут Хаса, Захсы, Матушек тоже. Конечно, милостивые дамы тоже приглашены. Да, в смокингах. Буду очень рад.
После восьмого звонка все разработки для научной работы были готовы. Доктор Курц был очень доволен.
В субботу, в половине девятого вечера Азиадэ вступила в светлую прихожую в квартале мэрии — квартиру Курца. Хаса шагал возле нее. Жесткий воротник сжимал ему горло, а накрахмаленная сорочка топорщилась на груди. Азиадэ оглядывала полированную мебель и открытый шкаф с батареей бутылок.
Большая комната была ярко освещена. Слова витали в воздухе, как маленькие серые птицы. Голубой сигаретный дым окутывал лица и делал их загадочными.
— Коктейль, — предложил Курц, и Хаса взял бокал.
В широких креслах сидели накрашенные женщины с голыми плечами и блестящими глазами. Азиадэ посмотрела в зеркало. Она тоже была накрашена, и ее плечи тоже были выставлены на показ. Внешне она ничем не отличалась от этих женщин, у которых было бесконечное число мужчин и которые пили коктейль.
Мужчины стояли, как статуи с бокалами. Слова звучали нереально, призрачно, и незнакомо.
В углу женщина со строгим профилем и перекошенным, словно от невыносимой боли лицом вела странный разговор:
— Это было слишком, — говорила она. — Вы видели этот спектакль?
— Нет, — отвечал ей молодой человек, сделав при этом широкое движение рукой, — но вышла книга. Вы читали?
— Нет.
Азиадэ не поняла, общались ли эти двое между собой.
Гости были похожи на членов какой-то неведомой секты. На их движениях лежал некий магический отпечаток. Молчаливый процесс опустошения бокалов выглядел каким-то таинственным ритуалом. Люди проплывали сквозь табачный дым, как силуэты в театре теней. Иногда все замолкали и тогда напоминали заговорщиков, собравшихся на ночную сходку.
— Биржа, — провозгласил один из волшебников с большой лысиной и многозначительно поднял палец, — биение пульса экономики, барометр общественной жизни. Это нужно пережить. В Париже или Лондоне.
Но его никто не слушал и он замолчал.
— Да, — пробормотала Азиадэ испуганно и отошла в уголок.
Служанка в белом фартуке протянула ей тарелку с сэндвичами. Сэндвичи были яркими и многоугольными, как старинная мозаика. Азиадэ взяла себе один. Какой-то врач принялся рассказывать ей о поездке в Женеву.
— Консилиум, — сказал он и победоносно огляделся вокруг.
— Швейцария красива только зимой, — прошептал кто-то. — Вы были в Сент-Моритце или Арозе? В прошлом году я жил в отеле — «Чуген».
— Нет, — ответила Азиадэ и ей стало стыдно, что она никогда не жила в отеле «Чуген». — Я боюсь снега. Холод — предвестник смерти.
Два глаза выплыли из табачного дыма и с сочувствием посмотрели на нее.
В комнату внесли огромную хрустальную чашу с крюшоном. Она была похожа на большой ароматный бассейн. Гости столпились вокруг бассейна, как пловцы перед стартом. В руках доктора Курца блестел серебряный половник. Лица гостей покраснели. Голоса стали громче.
— Проблема Средиземного моря все еще не решена, — сказал кто-то высокомерно.
Какой-то невысокого роста человек почистил себе очки и властно выкрикнул:
— Сегодняшняя женщина завтра станет вчерашней женщиной.
Раздался громкий смех.
После восьмого сэндвича Азиадэ поднялась.
Она шла через комнаты. В затемненных уголках мужчины и женщины сидели, тесно прижавшись друг к другу. Господин в мятой сорочке смокинга сидел на диване и его голова была похожа на игровой мяч. Хаса стоял около камина между двумя женщинами с бокалом с крюшоном. Увидев Азиадэ, он приветственно поднял бокал.
Она с улыбкой кивнула в ответ. Рядом возник доктор Курц.
— Как ваши дела, милая дама? — Он вел себя так, будто инцидента в Земеринге вовсе не было.
— Спасибо, хорошо, — Азиадэ помнила о Земеринге и ее мучили угрызения совести.
Она шла рядом с Курцем и вдруг остановилась у странной картины в пустой комнате.
— Подлинный Ван Гог, — гордо объявил Курц, — чувствуете сухое упоение линиями?
Азиадэ ничего не чувствовала. Она смотрела на картину с яркими пятнами и почтительно кивала.
— Так вам будет лучше видно, — он выключил лампу.
Теперь комнату освещала только маленькая слабая лампочка. Азиадэ опустилась в мягкое кресло, подняла голову и уставилась на картину. Но Ван Гог быстро надоел ей. Комната была пустой, пахла духами. Из соседней залы доносился смех гостей.
— Как вы проводите свой день, Азиадэ? — вкрадчивым голосом спросил Курц.
— Читаю об Африке.
— Об Африке? — заинтересовался Курц.
Женщины, читающие про Африку не могут быть счастливы в супружеской жизни.
— Да, — Азиадэ вдруг оживилась, — о Сахаре. Это особенная земля. Там должно быть очень красиво. Вы слышали что-нибудь о Гадамесе?
— Нет, — Курц был искренне удивлен.
— Это оазис прямо в сердце Сахары, у святого источника Айн — уль — Фрас. Всего семь тысяч жителей, и все они разделены на многочисленные касты. Благородный Ахрар, берберский Хамран, черный Атар и Хабид, бывшие рабы.
— Вот как, — проговорил Курц — далекий оазис в пустыне, вот значит, о чем вы читаете. А там есть женщины?
— Да, там есть женщины. Они живут на крышах. Все крыши соединены между собой. Мужчинам туда вход воспрещен. Женщинам нельзя выходить на улицу. Между крышами и улицами располагаются квартиры, где мужчины встречаются с женщинами. Странный мир. Иногда мне кажется, что когда-то я уже была там.
— Странный мир, — повторил Курц.
Он стоял перед ней в полумраке пропахшей духами комнаты. Неожиданнно, он нагнулся к ней.
— Азиадэ, — сказал он, взяв ее руку, — не только в Гадамесе, но и здесь люди разделены крышами и улицами. Еще жестче, чем в Гадамесе. Нет дороги от души к душе. Люди обречены на одиночество, будь это в Сахаре или здесь, в каменных джунглях большого города.
Он совсем приблизился к Азиадэ и прошептал:
— Одинокой остается женщина в брачной постели и одиноким чувствует себя странник в повседневной жизни. Лишь изредка, очень редко, загорается…, — он умолк, а потом обхватил голову Азиадэ и поцеловал ее в губы. Она резко вздрогнула. Он притянул ее к себе, и его руки стиснули ее тело. Курц прижал ее голову к груди и она ощутила его горячее дыхание на своей шее.
Вдруг Азиадэ резко вскинула голову. На Курца сверкнули два полных бешенства глаза. Она вцепилась руками в его горло и резко оттолкнула, ударив его коленом в живот. Он увидел ее дрожащие побледневшие губы, которые приближались к нему. Бешеные глаза сузились в щелочки. Азиадэ неожиданно свистнула коротко и громко, как какая-то хищная птица, и впилась зубами во что-то чужое и рыхлое. Курц в ужасе отпрянул. Он пытался оторвать от себя это маленькое дикое тело, вцепившееся в него.
Они безмолвно боролись в полумраке душной комнаты. Охваченная животной ненавистью Азиадэ вонзала зубы в плоть постороннего мужчины и чувствовала во рту соленый привкус его крови. Курц зашатался.
Она резко отпрыгнула в сторону и остановилась посреди комнаты, опустив голову и вытирая носовым платком рот. По лицу Курца текла широкая струя крови. С позеленевшим лицом он обессилено упал в кресло.
Азиадэ, не проронив ни слова, вышла из комнаты. Когда она появилась в ярко освещенной зале, глаза ее все еще сверкали бешенством, упоение битвой, торжество победителя. На круглом столе стоял большой бокал с крюшоном. Она залпом опустошила его. Впервые в жизни она почувствовала вкус алкоголя. Ей казалось, будто ее тело пронзает пылающее копье.
Так значит это и вправду могло произойти! Друг ее мужа мог намереваться соблазнить ее. Азиадэ подошла к зеркалу. Она казалась себе замаранной, запятнанной, извалянной в нечистотах. Лица гостей кружились у нее перед глазами. Кто-то смеялся, и это было похоже на ночной вой гиены. Она пошла дальше, скомкав в руках, запачканный кровью платок.
Через две комнаты на диване сидел Хаса.
— Можно это, конечно, делать и под общим наркозом, — говорил он, — но тогда только с опущенной головой.
Она помахала ему, Хаса сразу же поднялся и подошел к ней. Она молчала. Ей казалось, он должен догадаться, какие слова готовы слететь с ее губ. Хаса был здесь, широкоплечий и крепкий, всегда готовый защитить ее. Она забыла про принца и далекие оазисы Сахары. Хаса был здесь, он был ее мужем. Сейчас должно произойти что-то страшное, и она уже не в силах этого предотвратить.
— Хаса, — начала она, — мой господин и повелитель. Твой друг, который пригласил нас к себе, нарушил законы гостеприимства. Он запер меня в безлюдной комнате, набросился на меня и хотел изнасиловать. Мне кажется я откусила ему ухо. Иди и убей его, Хаса.
Она говорила жарко, хриплым голосом. Хаса смотрел на нее ошеломленно.
— Что с тобой, Азиадэ? — Он увидел окровавленный платок в ее руках. — Откуда эта кровь?
— Мне кажется, я откусила ему ухо. Теперь ты должен его убить, Хаса. Иди и убей его! — Она стояла перед ним, хрупкая и одинокая, с опущенными руками и повторяла, почти в экстазе:
— Убей его, Хаса, убей его.
— Ты откусила ему ухо? Боже мой, ты настоящая дикарка. — Хаса смущенно улыбался.
— Я должна была перегрызть ему горло, но я всего лишь женщина. Убей его, Хаса, он меня оскорбил.
Улыбка Хасы становилось все шире. Он слишком много выпил в этот вечер. Мысль о том, что его жена откусила ухо его коллеге Курцу показалась ему несколько преувеличенной.
— Я сейчас же пойду туда. Не смотри так сурово, я уже боюсь тебя.
Он пошел через комнату. Пропахшая духами комната с картиной Ван Гога, была пуста. Хаса пошел дальше. Курц стоял в приемной с закатанными рукавами и собирался пластырем залепить себе ухо.
— Твоя ангорская кошка меня немного поцарапала, — сказал он смущенно.
Хаса покачал головой.
— Неврологи ничего не смыслят в перевязках, — презрительно сказал он. — Давай сюда.
Он промыл рану и обработал ее как следует.
— У тебя дикая жена, — пробурчал Курц, немного успокоившись, — она меня чуть не загрызла. Как я теперь покажусь на глаза своим пациентам.
— Поделом тебе, — ответил Хаса, смеясь и поигрывая ножницами, — будешь знать, как приставать к чужим женам.
— Почему приставать? — возмутился Курц. — Что это она тебе рассказала? Мы стояли в комнате с Ван Гогом, и я рассказывал ей про картину. Может быть, я позволил себе чуточку лишнего — в разговоре я положил руку ей на плечо и дотронулся до ее лица, больше я ничего не помню. Она набросилась на меня, скажу тебе, как дикая кошка, как маленькая фурия. Ты что думаешь, стал бы я соблазнять женщину, когда в соседней комнате находятся двадцать человек. И вообще: я и чужие жены, это же смешно. С меня достаточно истеричных пациенток. Кстати, завтра я пошлю тебе один случай — богатую полячку с неврозом. Предположительно рефлексоневроз.
Хаса продолжал смеяться. Курц был безобидным человеком, а Азиадэ полна гаремных представлений о нормах отношений в обществе. Восточные женщины таковы по натуре. Ему стало даже немного жаль Курца.
Пока Хаса перевязывал рану и обсуждал рефлексоневрозы богатой полячки, Азиадэ сидела на широком диване в прихожей, а какой-то мужчина с распухшим лицом рассказывал о сущности современной английской поэзии:
— В Голсуорси воплощены весь трагизм и вся бессмысленность земного существования, — говорил он.
— Да, — соглашалась Азиадэ, не отрывая взгляда от закрытой двери.
Там, за стеной, должно было происходить что-то ужасное. Почему она не слышит криков. Наверное, Хаса задушил его или ударил его по черепу молотком, а враг безмолвно упал на пол. Сейчас раздастся ужасный крик. А может? Сердце Азиадэ замерло — или есть другой победитель и Хаса лежит в луже крови? Но это было невозможно. Хаса был сильнее Курца и уж наверняка, храбрей. Кроме того, Аллах должен быть на его стороне — в этом она уверенна.
Дверь открылась. Азиадэ затаила дыхание.
— Со времен Оскара Уайльда английская литература стала земной и ощутимой. В ней чувствуется стремление к реальности, пристрастие к биографиям и фактическим данным.
— Ох, — вздохнула Азиадэ.
В дверях стояли Хаса и Курц.
Левая щека Курца была заклеена пластырем.
— Небольшой несчастный случай, — смущенно улыбнулся Курц.
— Я поскользнулся с бокалом шампанского в руках. Бокал разбился и порезал мне ухо. Пустяки. Коллега Хаса оказал мне первую помощь.
Азиадэ встала и направилась к ним. Курц больше не интересовал ее. Хаса взял ее за руку и отвел к окну. Она посмотрела на него и дрожащими губами прошептала:
— Ты не убил его, Хаса? Ты позволяешь оскорблять свою жену? Ты же мой муж, Хаса. Неужели, я сама должна мстить за себя?
— Ты уже достаточно дел натворила, дитя мое, — весело и немного смущаясь, говорил Хаса. — Ты — храбрая девушка, я могу на тебя положиться. Но мы не в Азии и, если бы я убивал каждого мужчину, который выпив немного вина, оказывает тебе знаки внимания, то мне пришлось бы стать серийным убийцей. Пойми же, мы цивилизованные люди и живем в Европе.
Курц подошел к ним и робким голосом сказал:
— Милостивая фрау, мне очень жаль. Я, кажется, позволил себе излишнюю вольность, а вы были немного раздражены. Я прошу у вас прощения, я совсем забыл, что вы из гарема. Здесь, в Европе хорошее настроение не воспринимается так серьезно.
Азиадэ молчала. Она смотрела на большое зеркало на стене. Она смотрела на свои ноги, руки, голые плечи. Ее лицо с мягкими губами, ее серые глаза, все это принадлежало неверному Хасе, который не был в состоянии это защитить. Стыд и грусть переполняли ее. Чего могла ожидать женщина, которая открыла посторонним взорам всю себя и имела цивилизованного мужа.
— В следующий раз, я выйду в общество, укутанная в чадру, — сказала она, — может быть, тогда я буду чувствовать себя в безопасности. Пойдем, Хаса.
Они ушли. Курц проводил их до порога. «Я разбираюсь в психологии европейских женщин, — думал он, — мои познания заканчиваются у ворот Стамбула».
Они молча сели в машину.
— Ты слишком темпераментна, — сказал Хаса, — помнишь, как ты дала мне пощечину.
— Я что, должна была отдаться твоему другу?
— Но, малыш, современный человек не кусается.
Азиадэ молчала. Хаса вдруг стал совсем чужим и далеким. Дома по краям Рингшрассе надвигались на нее. Будто призрак, глядела из тьмы металлическая ограда парка. Мужчины и женщины, живущие в этих домах, были дики и бесчувственны.
Азиадэ думала о своем отце. Он бы выколол глаза незнакомцу, который ее увидел, и отрезал бы губы тому, кто ее поцеловал.
— Ты сердишься, Азиадэ?
Рука Хасы коснулась ее руки.
— Если хочешь, мы больше не пойдем к Курцу.
— Нет, — сказала Азиадэ.
Она стеснялась своего мужа, она стеснялась мира, в котором жила и нрав, которого не в состоянии была принять.
Автомобиль остановился. Они вошли в квартиру. Хаса не был трусом, Азиадэ это знала, у него была крепкая рука и острый глаз. Что помешало ему задушить врага или хотя бы наказать его? Он же любил ее. Он бы навсегда утратил способность смеяться, если б она ушла от него. И все равно, он не отомстил за нее. У него просто не было желания, жажды увидеть поверженного противника, увидеть кровь, которая брызжет из глаз, вожделеющих его жену.
Азиадэ, прикрыв глаза сверху вниз смотрела на Хасу. Он лежал в постели и смотрел на нее виновато, но в недоумении.
— Успокойся, Азиадэ. Мы больше никогда не будем приглашать Курца, и этим все улажено. Честно говоря, я очень рад, что ты дала ему такой отпор. Это послужит ему уроком. Ты очень храбрый и безумный ребенок.
Он самодовольно рассмеялся и закрыл глаза.
Азиадэ сидела в кровати, прижав к груди колени и уставившись на ночник.
Она больше не думала о Курце. Мужчин, подобных ему, вероятно много. Жгучая боль раздирала ее грудь. Она положила подбородок на колени и напряженно думала.
Она думала о мужчинах, которые были нецивилизованны, но точно знали, что такое честь. Она думала о Марион, которая вдруг перестала быть ей такой чужой. Она думала о своем отце, об оазисе Гадамес, и о незнакомом мире, в котором она должна была жить и которого она не понимала.
Боль стала невыносимой. Пот выступил у нее на лбу. Одна мысль заполнила ее и вытеснила все другие. Она больше не думала ни об отце, ни о принце, ни о Марион, и ни о чужом мире. И оттого сидела она в постели, со слегка приоткрытым ртом, с испуганными глазами, устремленными на горящую лампу и тихо, по-детски стонала. Эта единственная мысль мучила и обжигала ее. Хаса спокойно спал возле нее. Ночник горел, а она не переставала думать только об этом: правильно ли было бы иметь детей от Хасы. Заснула она только на рассвете. Вопрос не был решен, но она улыбалась и через завешенное окно на ковер падали первые лучи восходящего солнца.