Ахмед паша сидел в кафе «Ватан» и думал о том, что он уже не властен над своей жизнью.
Индус за стойкой меланхолично перебирал четки, Смарагд, кельнер из Бухары, разносил кофе, а черкес Орхан бей рассуждал о неисповедимости путей Господних.
— Религия этого не запрещает, — сказал Смарагд.
В кафе «Ватан» не принято было что-то скрывать.
— Да, — грустно согласился паша, — религия этого не запрещает.
Жрец из секты Ахмедия подошел к нему и, поглаживая бороду, загадочно произнес:
— Все в одном и один во всем. Через единение плоти к единению крови.
Он отпил шербет и предложил паше сигарету.
Индийский профессор отложил четки и мрачно сказал:
— Господь устами Пророка провозгласил: «Лучше верный раб, чем неверный пес».
— Это касается только язычников, — перебил его Смарагд. — Имам Бухары написал к этому толкование.
Все замолчали, а черкес скрылся в соседней комнате.
— Он, собственно говоря, никакой ни неверный, а просто свободомыслящий, — промолвил паша.
Он печально кивнул и индус участливо сказал:
— Как верно вы рассуждаете, Ваше превосходительство. К тому же, он богат.
В кафе вошел полный сириец, и пророчески изрек:
— Что есть деньги? Пыль у престола Всевышнего. Где миллионы Абдул Гамида? Разве они спасли его трон? Один святой из пустыни Неджд сказал…
Но он не договорил, потому что Смарагд поставил перед ним кофе, а профессор с грустным равнодушием повторил:
— Как вы верно рассуждаете!
Текли минуты. Паша поднял свой сухой, смуглый палец и заказал еще один кофе. Озабоченно всматриваясь в пустоту, он подумал, что если двоюродный брат из Кабула не пришлет ему в ближайшее время денег, то все-таки придется пойти работать консультантом в какую-нибудь ковровую лавку.
Тихий шепот прервал тишину кафе. Один марокканец рассказывал Смарагду:
— …. и тогда он выхватил свою саблю и заколол тысячу неверных. Весь Риф был на его стороне. Все жители Кабула. Он станет халифом и тогда пробьет час всех неверных.
— Как вы верно рассуждаете, — восторженно проговорил Смарагд, наливая кофе.
Из соседней комнаты послышался голос черкеса.
— Проходите, брат мой, паша будет очень рад.
Он вошел, ведя за руку полного, бородатого мужчину с мрачным и в то же время ребяческим взглядом.
— Ваше превосходительство, — торжественно произнес черкес, — разрешите представить вам господина Аль-Соколовича, купца из Сараево.
Босниец поклонился. Он явно был рад возможности поговорить с настоящим пашой.
— Из Сараево? — переспросил паша, зашевелив бровями. — Это очень известный город.
— Совершенно верно, Ваше превосходительство, — радостно подтвердил купец.
— Я надеюсь, что ваш благородный народ живет по законам веры.
— Воистину так и есть, Ваше превосходительство. Что есть люди без Бога? — вздохнул Аль-Соколович, словно сознавая всю тщетность человеческую пред ликом господним и стал рассказывать о школах и мечетях Сараево, о временах турецкого господства и об отце паши, который командовал армией и имел свою резиденцию в Боснии.
— В мире о нас мало знают, — говорил он, — а наш народ смирный и богобоязненный. У нас есть ученые, имамы и мечети, и даже люди, совершившие паломничество в Мекку. Может быть, паша хотел бы съездить в Сараево?
— Может быть, — проговорил Ахмед паша, теребя кончики усов и задумчиво глядя вдаль.
— А вы знаете в Сараево семью Хасановичей?
— Их много, мой господин.
— Я имею в виду тех, что разделились на две ветви. Некоторые из них живут сейчас в Вене.
Купец радостно и в то же время смущенно закивал.
— Что поделать, Ваше превосходительство. Ни одно стадо не обходится без паршивой овцы. Был такой человек, звали его Мемед бей Хасанович. Ехал он как-то из Сараево в Мостар. Было это во времена правления вашего мудрого батюшки. Человек по имени Хусейнович напал на него в горах или он сам напал на Хусейновича, один Аллах знает. Известно лишь, что один из них так и остался лежать там, и это был Хусейнович. Мы были тогда простым народом, много крови пролилось в наших горах. Три года продолжалась кровная месть, а потом Хасанович взял все, что нажил, жену, сына и отправился в путь. Он переселился в Вену и принял религию неверных. Его сын разбогател, а внук стал ученым. Но Аллах покарал изменников, всем им достались неверные жены.
Купец умолк, а его усы продолжали равномерно и грозно шевелиться. Потом он удалился, широкий и круглый, как комок земли.
Оставшись один, паша молча и задумчиво курил.
— А все это потому, — заговорил он вдруг, обращаясь к профессору, — все это потому, что у моего отца в Боснии, не было нормальной полиции. Будь там порядок, никакой Хусейнович не посмел бы напасть на Хасановича, и все было бы в порядке. А теперь внуки должны отвечать за грехи предков. Но все равно, я не могу благословить ее.
Профессор склонился к нему:
— Будь я на вашем месте, Ваше превосходительство, я бы тоже хотел сказать «нет», но не решился бы сделать этого.
— Почему?
— Отказывают только, когда не могут придумать ничего лучшего. Вы же не знаете ничего лучшего, паша?
— Все может сложиться по — другому.
— Это хорошо, паша, когда двое людей любят друг друга.
— В наши времена, профессор, никто не любил до брака.
— В наши времена, паша, женщины ходили в чадре.
— Вы правы, профессор, я хочу посмотреть, что он за человек.
Он встал и вышел из кафе. Индийский профессор смотрел ему вслед, а меланхоличный Смарагд, записал:
— Пять сегодняшних чашек кофе и восемнадцать старых — итого двадцать пять.
— Двадцать три, Смарагд, — поправил его профессор, он ведь был образованным человеком.
— Двадцать три, — записал Смарагд и с грустью произнес: — Такая красивая ханум. Может ли она быть счастлива с неверным?
— О таких вещах не говорят, Смарагд. Стамбульская ханум может все, даже быть счастливой.
Он молча зазвенел чашками, довольный тем, что у него нет дочери, которая ходит без чадры и влюбляется в посторонних мужчин…
Эмпайр Стейт Билдинг на Пятой авеню в Нью-Йорке. Сто два этажа и закрытая терраса на крыше, с крутящимся паркетным полом, с джаз-бандом, группой танцовщиц и стеклянными стенами, за которыми тянулся Манхэттен. Джон Ролланд сидел за столиком у окна. Паркетный пол вращался, и девушки в бешеном ритме вскидывали вверх ноги.
— Один мартини, — сказал Джон Ролланд, не отрывая глаз от ножек танцовщиц. — Сухой, — добавил он и залпом выпил горьковатую ледяную жидкость.
Потом Ролланд встал и пошел по вращающемуся паркету. Там, внизу, у него под ногами жили, любили, работали и спали сто два этажа — целый, поднимающийся вверх город. Он вышел на застекленную веранду. Прямоугольные башни упирались в ночное небо, сияя бесчисленными окнами. В темноте казалось, что освещенные этажи домов висят в воздухе, поддерживаемые какой-то сверхъестественной силой. Пропасти авеню напоминали пересохшие русла рек, а вдали — темное, благоухающее пятно в залитом светом городе — Центральный парк.
Джон Ролланд наклонился вперед. С Риверсайд-драйв, с широкого, мутного Гудзона дул пронзительный ветер. Джон Ролланд долго вглядывался в пропасть улиц, пока на какую-то секунду у него не закружилась голова. «Нет, — подумал он, — нет», — и отступил назад.
— Еще мартини, — сказал он кельнеру и взглянул на свое запястье с голубыми пульсирующими венами. «Нет, может, когда-нибудь, но не сейчас».
Из зала доносились дикие, тоскливые звуки джаза.
Ролланд поправил белый галстук и посмотрел в зеркало, при этом рука с нежностью коснулась нагрудного кармана фрака, где в мягких шелках подкладки хранился его самый надежный бастион в этом мире — две тоненькие книжки — паспорт гражданина Соединенных Штатов, законно выданный на имя Джона Ролланда, и чековая книжка на то же имя в Национальном Чейз Банке Нью-Йорка.
Под защитой этих двух книжек Джон чувствовал себя очень уверенно. Он пил виски, думая о том, что наутро проснется с головной болью, и это происходит уже все последние годы, но он все равно не бросится в бездну авеню. Честолюбие не позволит ему кончить так же, как и его братья, его отец и дед.
— Виски, — заказал он, чувствуя, как проясняются его мысли.
Теперь он точно знал, что неправильно выставлять молодого ученого только после тысячи метров. Молодой человек должен появиться уже на первых двухстах метрах. К тому же крупным планом. Что-то вроде: «Юный исследователь в своей лесной лаборатории. Он побеждает тропическую малярию».
«Отлично, — подумал Джон Ролланд, — главное не забыть об этом утром».
Он поднялся, бросив на стойку доллары, и направился к лифту, бросив взгляд на отразившуюся в зеркале свою тощую фигуру в черном фраке.
Тесная кабинка лифта понеслась вниз, вызвав у Джона привычный свист в ушах. На улице он медленно открыл дверцу своего автомобиля, отжал педаль газа и поехал по темной пустынной Пятой к Центральному парку. Перед парком он съехал и вышел у отеля «Барбизон-Плаза».
Портье протянул ему ключи и конверт. Джон Ролланд посмотрел на портье, и вдруг почувствовал навалившиеся на него усталость и неизмеримую грусть. В номере он переоделся в пижаму, подошел к шкафу, немного постоял в нерешительности, потом налил себе виски и сел за письменный стол. Открывая продолговатый конверт, он думал об отправителе — кинопродюсера Сэме Дуте, которого в действительности зовут Перикл Хептоманидес, однако это было уже очень давно.
«Дорогой Джон, — писал агент, — прилагаю несколько писем, которые пришли на твое имя. В том, что от продюсера, кажется, что-то очень важное. Я думаю, что за свои десять тысяч долларов он вправе требовать, чтобы сцена похищения была снята на Гавайях».
Джон Ролланд с вздохом развернул письмо продюсера, думая при этом о том, что на самом деле, ему следовало писать лирические стихи, а не сценарии, в которых сцены похищения надо снимать на Гавайях. Потом он подумал о продюсере, у которого уже было тысячи метров неиспользованных гавайских съемок и который решил переделать текст только потому, что десять тысяч долларов — это большие деньги.
Перед ним лежала пачка писем со счетами, предложениями, запросами. Все конверты одинаково прямоугольные, с печатью фирмы на лицевой стороне. Только один — квадратный и без печати. Джон Ролланд выудил его из стопки, не подозревая, что за чудо он держит в руках. Тут он сильно покраснел, и голубая жилка выступила у него на лбу, сердце бешено забилось. Он прочитал: «Его императорскому Высочеству, изгнанному принцу Абдул Кериму. Очень важно! Просьба переслать!»
Он швырнул письмо в угол и вскочил с места.
— Идиот, — выругался он, потом подошел к телефону, повертел ручку и стал ждать пока раздастся голос агента.
— Перикл Хептоманидес, — закричал он. — Сколько раз я говорил тебе, что таким письмам место в корзине.
Пьяный продюсер залепетал на иностранном, но абсолютно понятном обоим языке, что-то вроде «Ваше Высочество».
— Идиот, — крикнул Джон Ролланд и бросил трубку.
Он раздраженно расхаживал по комнате взад-вперед, искоса поглядывая на письмо. Потом решительно вскрыл его и стал читать красиво выведенные турецкие строчки, недоуменно качая головой.
«Анбари, — думал он, — был такой министр. У него есть дочка. Ах да! Кажется, об этом был разговор».
Он закрыл глаза и на секунду погрузился в иной, давно уже канувший в небытие мир. Потом снова покачал головой и сел за письменный стол. Он писал по-турецки, справа налево, странным образом напоминая при этом больную обезьяну. Он выглядел подавленным, его нос выступал вперед, как у хищной птицы. Он писал:
«Дорогая Азиадэ! Я больше не тот, кем был раньше, и желаю Вам, чтобы Вы тоже перестали быть той, кем были раньше. Наш господин и император обвенчал нас с вами, но это было в другой жизни. Ваша совесть может быть чиста, потому что меня больше нет. Так что, Вы абсолютно свободны. Не все то грех, что им называют. Но я, может быть, и заблуждаюсь, потому что я больше не я. Вы изучаете жизнь моих предков и все-таки тоскуете по мне. Это удивляет меня. Сделайте милость, считайте, что меня больше нет. Если же мне суждено когда-нибудь снова появиться, я позову Вас, но лучше Вам на это не надеяться. Будьте счастливы.
Не подписываюсь, потому что меня не существует».
Ролланд запечатал конверт и опустил его в почтовый ящик на этаже.
— Очень удобно, — проговорил он при этом, и не ясно было, что конкретно он имел в виду — близость почтового ящика или незнакомую девушку, которую зовут Азиадэ и которая изучает жизнь его предков.
Потом он разделся и лег в постель. Но перед этим, чувствуя подкрадывающуюся боль, быстро выпил еще один виски.
«Гавайи, две тысячи метров. Да».
— Да, — произнес Ахмед паша и обнял доктора Хасу. — Вы кажетесь мне хорошим человеком. Я отдаю вам свою дочь, хотя она была предназначена другому. Да поможет вам Аллах быть ему верным слугой, это не так просто. Подарите ей много детей, это ее обрадует. Я хорошо воспитал ее, и она знает, как себя вести. Оттолкните ее, если это не так.
Он еще раз обнял Хасу, незаметно всхлипнув при этом.
Счастливый Хаса смущенно смотрел на него.