— Эта теория мне известна: Аллах сошел с ума, это все по его вине, проклятого компьютера.
— Нет. Это совсем не имеет значения. Внешний вид; мы слишком сильно доверились ему и поверили в него. Мы сами выстроили для себя законы, но предположили, будто они являются законами Аллаха. Но подумай только: в Иррехааре Аллах всемогущ. Что помешает ему создать такой вирус, который бы проходил сквозь Врата как игрок? Который был бы идентифицируемым? Который являлся бы полнейшей проекцией фигуры, управляемой бы им самим? Ведь ничто не мешает. В реальном мире мы прекрасно знаем, что возможно, а что невозможно, и даже люди, верующие в существование некоей всемогущей силы не отрицают сил природы. А в Иррехааре мухи могут пожирать планеты. Иррехааре обладает истинным Богом, абсолютным повелителем в владыкой любой мысли его обитателей.
— Ну да, проклятый компьютер.
— Я же говорил, тут дело не в нем, — с нажимом повторил Ерлтваховицич. — Я имею в виду тебя.
Мне пришлось говорить, глядя ему прямо в глаза:
— Ты думаешь, будто я вирус. Абсолютный муляж. Обманка Аллаха.
Он вновь повернулся к окну.
Вирус! Муляж! Во всяком случае — не Самурай. Кем же я стану завтра?
Ерлтваховицич не понимал этого, но и я сам не до конца осознавал собственную реакцию — и как раз это чувство обиды вызвало во мне бешенство. Лишь потом я сориентировался, что это была первая вспышка бешенства в той жизни, которую я помнил.
— Ты, сволочь, — шепнул я ласково, склонив голову. — Я существую на самом деле.
Ведь разве можно оскорбить кого-либо сильнее, чем усомнившись в его человеческом происхождении?
Но тот лишь усмехнулся.
— А если бы ты не существовал? — продолжил он. — Если бы ты не существовал, и каждая твоя мысль и импульс чувств, эхо инстинкта — если бы все это были всего лишь симуляциями Аллаха? Каким бы образом ты мог догадаться о том сам по себе?
— Я что, должен доказывать, что я не верблюд?
Малым пальцем он начал копаться в глубокой ране собственной ладони.
— Цифры, — акцентируя, произнес он, всматриваясь в меня с настырностью вампира. — Бесконечные числовые последовательности. Плотность упакованных в черноту терабайтов. Бесконечная память. Горячая темнота информации: один — ноль — один — ноль — ноль — один — один — один — ноль… Помнишь? Самородный, безволием ночи зачатый. Бит с битом. Карта всезнания. Ты не можешь умереть, не в Иррехааре. В этом твое превосходство над людьми. Парадоксально: ты, в качестве искусственного создания, можешь задать себе вопрос: зачем ты существуешь?
Вновь и вновь он делал это. Во мне вскипали чужие воспоминания. В моей голове проклевывалось какое-то чудище, некий пугающий монстр, отрыгивающий словами, образами, звуками. И я тонул в них.
— …Помнишь? Мороз марсианских ночей. Смертельное давление океанских вод. Трехмерная мозаика вселенной. Вкус ягод, вкус чужой крови. Помнишь?
Он все говорил и говорил.
Я закрыл глаза, прижав ладони к ушам. А потом я начал кричать, чтобы заглушить те слова, от которых распадался мой разум. Вот почему сумасшедшие кричат!
В конце концов, мне не хватило дыхания.
— …приходить к тебе, Адриан.
И треск захлопываемой двери.
И он приходил ко мне почти что ежедневно, чаще всего, после завтрака. Приходил без предупреждения, неожиданно. В конце концов, вынюхав в этом возможность бегства, я даже специально начал ожидать его визиты — но увидал, что, как и во время подачи еды, перед тем, как открыть дверь моей камеры, тщательно закрывали более мощные двери ее предбанника. Этот своеобразный шлюз отрезал от мира меня — дикое животное, зараженное смертельной болезнью.
Ерлтваховицич пытался привить мне безумие, но моей болезнью было полное отсутствие психической болезни. Он пытался меня отравить. Он все время цедил и цедил слова — слова — слова — слова, от которых мои мысли свертывались, память бушевала, огненными ракетами выстреливали воспоминания событий, в которых мне никак не удавалось найти себя. И блеск лезвий всех тех ножей! Их поворот: и запах, прикосновение, образ, помнить который я просто не мог! Это все его магия, коэффициенты Сына Божьего. Он может сделать со мной все, что только пожелает — да, да, это он мой Аллах.
Да, я попытался его убить. Он лишь показал зубы: и мной бросило о стену. Я сплюнул, в слюне была моя ненависть. Она засохла кровавым жуком, который тут же пополз к его ноге. И вот тогда я увидал в глазах Ерлтваховицича страх. Он хлопнул в ладоши и телепортировался, лишь бахнул пузырь расширяющегося воздуха. Он убежал, сбежал передо мной! Я захихикал. Жук вернулся ко мне, и я его слопал.
Он пришел ко мне на следующий день — это был его одиннадцатый визит. На голове у него был терновый венец: я и пальцем не мог пошевелить без разрешения. С тех пор он говорил, я же не был в состоянии даже заткнуть себе уши. А он все говорил и говорил — мои губы он размораживал лишь тогда, когда желал, чтобы я ответил, что не случалось часто.
Слова; ими он располосовывал мой разум. Как-то сказал: «сыоник» — и вот под моим черепом вскрылись гейзеры воспоминаний. Информации. Совершенно неожиданно я знал, что это такое, сыоник, как он действует, для чего служит; его строение мне было известно вплоть до субатомных структур; я понимал последствия и причины его применения, угрозы телепатического внедрения и промывки мозгов, необходимость дублирования мыслительных процессов у политиков. Это всезнание, абсолютизм познания, чудовищная безличность наплывающих впечатлений; и ко всему этому — ядовитый смешок Ерлтваховицича, которым он сопровождал испуг и ненависть мелькавшие на моем лице: в конце концов, чуждость к самому себе, к этой искусственной тождественности, запутанности мыслей… Мне хотелось умереть, я по-настоящему желал смерти, реальной, физической; по ночам я плакал горючими слезами, жаждая дезинтеграции тела и разума. Тогда я, да, тогда я был готов на все. Лишенный формы, имени, прошлого, личности, уверенности в существовании. Бессмертный, плененный в этом бессмертии — но лишенный той единственной уверенности всякого живого существа: постоянства небытия.
В то утро, очнувшись из горячечных кошмаров, из которых я не запомнил ничего, кроме страха, я увидал в окне решетку. Из моей камеры исчезла также большая часть подвижных предметов, исчезло и оружие. Цель этих перемен до меня дошла слишком поздно. Ерлтваховицич уже закрыл за собой дверь, засохшая кровь его венца обездвижила меня. Теперь, когда, по крайней мере, свобода в Иррехааре очутилась на расстоянии моей руки, я даже не мог вспороть себе живот.
— У меня уже нет больше времени, — бросил он на ходу. — Я и так делал все слишком быстро. Нет, все это не должно было случиться именно так. Слишком быстро. А ты должен уйти. Я не смогу тебя удержать, если тебе придет в голову разбить ее. — Он засмеялся, оперся на стену у окна, с издевкой глянул на решетку и разочарованно покачал головой. — Только моя надежда, что ты и вправду это сделаешь, слишком слаба. Я все так же не верю Самураю. Но рисковать не хотел. Такой вот шанс, — говорил он теням, накопившимся у его ног. — Что ему нужно? Боится Назгула? Такой вот шанс. И как раз теперь ты можешь все испортить… — он оторвался от стенки, начал ходить туда-сюда: окно — стенка — окно; его белое одеяние сухо шелестело. — Всегда может оказаться, что Аллах и вправду электронное чудище, жаждающее кровавых мыслей! — он зыркнул на меня, искривив губы в самоиздевке. — Знаешь, какой-то момент я тебе даже сочувствовал, одно время завидовал. Адриан. Откуда тебе в голову пришло это имя? — повернул он к выходу, но на пороге задержался. — Конго, — произнес он, глядя мне прямо в глаза; под поверхностью моих мыслей вскрывались новые старые раны. — Подземная лаборатория. Секвенсор генов, сопряженный с межвратным генератором хаоса. Инкубатор. Что думаешь, Адриан? Что ты думаешь? Что чувствуешь? Если вообще что-либо чувствуешь.
Он вышел, я же не мог даже пошевелиться.
И что с того, что я вспомнил реальность, мир. Что с того, что я знал ответы на все вопросы, какие только мог задать, кроме вопроса от собственной тождественности? Если именно это — мое имя — являлось единственной точкой соотнесения ко всему этому морю информации.
Тут все не такое, каким кажется.
Иррехааре.
Я заорал. Развернулся очередной папирус памяти, а там написано, что я обладаю властью сбросить, сокрушить любые оковы, которыми Ерлтваховицич мог меня сковать. И я сокрушил их. Двери распались, как только я к ним прикоснулся. Слишком быстро, что? Слишком быстро для него, слишком рано добрался я до того чудища, которое носил в себе! Его выкормили — меня выкормили — словно новую породу скота, как разводят курьезные гибриды. Моя стеклянная колыбель в подземном комплексе где-то в Конго — я же не мог помнить ее, но помнил, видел ее.
Память, которую я так желал возвратить, чтобы добраться до таинственного прошлого, в котором потерял имя — память теперь являлась моим проклятием. Если бы я не мог сравнить себя из Луизианы, из Канады, с нынешним собой, то не заметил бы той пугающей перемены, что произошла у источников потоков моих собственных мыслей; тогда я не считал бы себя умственным калекой. Хотя тело — это святое, гораздо легче согласиться с деформацией тела, чем разума. Тем более, что в Иррехааре наша материальность является только иллюзией. Волчьи клыки не обделяют тебя столь сильно, как волчьи мысли.
Я же не знал даже, чьи это мысли взрываются под крышкой моего черепа. И даже это вот подозрение — оно уже мое, или такое же подброшенное, поддельное? Манекенное.
Еще перед тем, как вбежать в атриум, прежде чем выскочил во дворик — я уже знал, что там застану. Вместе с мыслями о них, образы всех этих мест сделались для меня ясными; повсюду пустота. Ни единой живой души. Поскольку я сам задал себе этот вопрос — то сразу же знал и ответ: Ерлтваховицич уже несколько дней подряд убирал людей с холма, а игроков вообще выслал из этого мира. В округе остались лишь немногочисленные группки мародеров. Во дворце же, помимо меня, находился всего один человек. Я только подумал — и сразу же его увидел. Кавалерр. Он сидел на каменной лавке возле садового фонтана. Рядом лежал мой меч.
Мои шаги на каменных плитах двора отражались глубоким эхом. Я никогда здесь не был, но дорогу знал превосходно. Я помнил все трещинки на статуях, щели у оснований колонн, холод вечно затененных коридоров и запах старинных стен.
К Кавалерру я подошел сзади; он услыхал меня лишь тогда, когда я свернул на высыпанную черным гравием дорожку. Он тут же схватился с места и отступил на шаг. Его взгляд: так глядят на сбежавшего из клетки тигра. Внешне он был спокоен, только я видел капли пота у него на лбу.
Он подал мне перевязь с мечом в ножнах.
Я ее принял, меча не извлекал.
— Я выполняю поручение Ерлтваховицича, — сказал он. — Вынудить я тебя ни к чему не могу, сделаешь, как захочешь…
— Какое еще поручение?
— Я должен отвести тебя на встречу с Самураем. Во Внешнем Мире, на нейтральной территории. Зачем, я не знаю. Если скажешь «да», я тебя отведу.
После этого я хищно осклабился.
— Ты скажи только место, любое. Нет такого местечка в Иррехааре, куда бы я не мог попасть.
Его взгляд перескакивал от моего лица к ладоням, ногам и назад. Он был напряжен до последнего — готовый отскочить, убежать в любое мгновение. Его расширенные зрачки доставляли мне удовлетворение.
— Что он сказал обо мне? — спросил я.