– С собой?
– Да, шеф, – ответил Болек и вынул из кармана пакет в черном целлофане.
Пан Макс подбросил его, поймал, улыбнулся и спрятал в стол:
– Ты был один?
– Ясное дело, шеф. Я же понимаю.
– Хороший ты парень.
Пакер скучал и трусил. То и дело щелкал зажигалкой. Будка была чуть больше сортира. Единственное окно было выбито. Уже стемнело. Пакер щелкал зажигалкой. Хотел почитать, что написано на стенах, но газа было еле-еле. Он боялся остаться в полной темноте, боялся, что ему нечем будет зажечь сигарету, поэтому маленький язычок пламени загорался на мгновение и сразу гас.
«Камня всегда надольше хватает, чем газа», – размышлял Пакер. Он гадал, что было раньше в этой халабуде, но ничего путного не приходило в голову. Четыре стены, дыра от выдранного окна и входная дверь. За время коротких вспышек он успел прочесть имена и даты: «Мариуш дембель 92 трахал Дороту», «Патриция берет в рот».
«У меня бы здесь не встал, – подумал Пакер. – На холоде вообще плохо встает».
Он сделал несколько шагов вдоль стены – узнать, что там написано. Очередная вспышка осветила перевернутый крест. Он был нарисован углем. Пакер собрался прочитать слова внизу, но вспомнил, что газ на исходе. Вверху по насыпи проехал поезд. На восток. В желтых окнах стояли черные люди, смотрели в ночь, в сторону Пакера, но никто из них и понятия не имел, что он здесь, что он вообще существует. Ему пришла в голову мысль, что так было всегда: и даже среди бела дня в центре города его видят, но не замечают. Если бы он вдруг пропал, никто не стал бы его искать.
Красные огни поезда исчезли. Пакер вынул сигареты, оторвал фильтр и закурил. Со всех сторон его окружала ночь. Огонек осветил грязь, стекло, надписи и потрескавшуюся стену. Он сделал глубокую затяжку и сказал в темноту:
– Хорош думать, Пакер, хорош думать, не твое это дело. – Страх немного отпустил. – Напиться бы, – подумал он вслух. – И куда его понесло? Такой осторожный стал, куда там. Раньше у него рот вообще не закрывался, когда хвалиться-то было нечем. А теперь таинственный Дон Педро. Колеса, «Мальборо», кожан за пятнадцать кусков, штурмана тоже на пятнадцать потянут, не меньше. Чешки тоже ничего себе. О Господи! А ведь еще пять лет назад он приносил мне радиоприемник «Зодиак» и спрашивал, не смогу ли я толкнуть его своему пассеру. Драться любил, но в делах всегда осторожничал. Больше сорока восьми ни разу не парился. Каждому свое. Кому цветочки, а кому носки вонючие нравятся. Раз приходит и говорит: «Пакер, есть серьезная работа». Я спрашиваю какая, а он, что есть небольшой риск, может, нужно будет одного-другого загасить, но бабки такие, что дать раза и то выгодно. А я сказал: «Спасибо, нет. Это, Болька, по телевизору красиво, а в жизни когда простой укол делают, мне и то сразу плохо становится». Ну он и отвалил. И больше не заходил. Будто на нарах парился или за границу куда мотанул. Вообще-то это нормально, что он теперь о друге не забывает, так ведь? Что-то звякнуло под ногой, и только тут до Пакера дошло, что он разговаривает вслух. Он замолчал и прислушался, но тишина простиралась аж до далекой границы города. Лишь за ней начинался монотонный гул, занималось холодное зарево, словно там обитали какие-то механические и равнодушные существа, которых ничем не прошибешь. Пакер, чтобы взбодриться, снова щелкнул зажигалкой. Сделал шаг вперед и прочитал: «Всех подорвать». Буквы были угловатые и нечеткие. Кто-то начертил их прутиком, вымазанным в говне, догадался Пакер.
Этот тощий тип как из-под земли вырос. Вдруг нарисовался из-за спины Болека и встал около стола. На нем были оранжевые джинсы в обтяжку и желтая футболка. Длинные серые волосы падали на лицо, и Болек не смог определить его возраст.
– Пап, мне надо шестьсот тысяч, – сказал он высоким, стрекочущим голосом. Словно где-то внутри у него звучал дешевый китайский магнитофон или что-то в этом роде.
Пан Макс бросил на него быстрый взгляд, а потом уставился куда-то вдаль и после долгой паузы спросил:
– А еще чего?
– Ничего, только шестьсот тысяч.
– Зачем шестьсот тысяч?
– На такси. Туда и обратно.
– Туда тебя может кто-нибудь из парней отвезти, так что и триста хватит.
– Папа…
– Я сказал триста.
– Папа…
Пан Макс полез в стол за телефоном. Два раза стукнул по кнопкам и сказал в трубку:
– Скажи Лысому, чтобы через пять минут был здесь. Отвезет Молодого в город и привезет обратно. – Положил трубку и произнес: – Слыхал? Пять минут. Иди оденься, а то тебя Лысый такого голого из машины не выпустит.
Молодой хотел что-то сказать, но пан Макс просто перестал обращать на него внимание. Он налил и кивнул Болеку. Болек встал, а Молодой испарился так же тихо, как появился. Без единого звука, словно ходил босиком.
– Думал, из него когда-нибудь толк выйдет, но, наверное, поезд уже ушел. Живет на мои деньги, а мои дела для него бяка. Пропадает по две-три ночи и приходит ухайдоканный. Мне наплевать. Но ребята видели его с такими, что в одном поле бы срать не сел. – Пан Макс понизил голос и перегнулся через стол: – Знаешь, Болек, я боюсь, что он… ну… Это нехорошо так о своем ребенке, но… б…, он вроде педик.
Пан Макс сцепил лежащие на столе руки в замок и опустил голову.
– Шеф, может, еще нет… – сказал Болек. – Ему бы немного постричься…
– Ну, Болек, да разве это от волос зависит? Ты вообще-то рубишь, но иногда не очень. Ты видел, как он ходит, какие у него жесты? Да, Болек, я жду самого плохого, что все придется ему оставить. А он все это спустит в п… со своим мужем, да…
Чтобы отвязаться от этой мысли, пан Макс снова налил. Потом достал из стола еще один сотовый и подал Болеку:
– На. Включи через два часа и разберись с этим пиздюком.
Навел повторял вчерашние блуждания Яцека. Круги он считал, начиная от выхода к «Форуму». Люди расступались, пропускали его, как пропускают всяких чокнутых, обдолбанных или бичей, но он этого не замечал, потому что время, свернувшись в тесную петлю, затягивалось на его шее. События последних дней слиплись, спрессовались, вытеснив пространство и воздух. Они крутились вокруг его головы, сжимаясь в плотное жесткое кольцо, так что время от времени у него перехватывало дыхание. Он считал от одного до девяти, добавлял в конце ноль, но все стерлось из памяти, и любая из этих цифр могла быть началом номера. Один, два, три, четыре, пять, и ни хрена. В обратную сторону шло как-то лучше: ноль, девять, восемь, но тоже ничего определенного. События перемешивались с числами, и, чтобы перевести дух, он вышел наверх к «Метрополю».
Но в окне у Яцека по-прежнему было темно. Он подумал, что, может, Яцек там, но не включает свет. Вот уже целый час он цеплялся за эту надежду. Три раза поднимался наверх. В последний раз не выдержал и начал колотить кулаком. Потом добавил ногой.
Где-то в глубине дома, может этажом ниже, кто-то заорал:
– Чего так дубасить, хулиганье! Сейчас милицию вызову.
Павел ударил еще раз со всей силы и побежал вверх по лестнице, навстречу полной темноте. Там уже не было ничего. Он нащупал стену, потом какую-то деревянную перегородку, снова стену и, вероятно, дверь, потому что с другой стороны загудела пустота. Ладонь попала на теплые трубы, проложенные тесно одна к другой. Он сел на корточки, оперся о трубы спиной и стал прислушиваться, но внутри здания циркулировали лишь отголоски обыденной жизни. Отдаленный стук, смазанный, ослабленный гомон жизни и вибрация, словно асфальтовая шкура города хотела стряхнуть с себя дом.
– Вот козел, – прошептал Павел, и сразу испугался, и твердил это про себя до тех пор, пока не успокоился. Дотронулся до пола, чувствуя, как песчинки налипли на ладонь. Потом сел и подтянул колени к подбородку. Обхватил их руками и подумал, что это хорошее место, тут можно остаться, здесь уже ничего не случится, а дальше только холодное черное небо, где ни у кого нет никаких хлопот.
Он подождал несколько минут и осторожно спустился вниз. Приложил ухо к двери. Услышал, как шум улицы наполняет квартиру, кружится там, задевает за предметы, подкатывает к двери, отражается от нее и возвращается обратно к дрожащим стеклам, снова отражается, идет обратно, и так до бесконечности. Павел пошарил по карманам. Ни одной бумажки. Всунул в щель старую спичку, чтобы как-нибудь подать знак.
А теперь он стоял на остановке, пытаясь слиться с прохожими. Делая вид, что ждет сто тридцать первого, сто восьмидесятого или, например, приятеля. Закурил. Ветер дул от площади Конституции, принося с собой разные запахи. Он подумал, что с противоположной стороны, в палатках, можно купить чего-нибудь горячего, но все мешкал, подсчитывая в уме деньги, что лежали в кармане.
Пару часов назад, когда они вышли с тем качком в кожаной куртке, он хлопнул Павла по плечу и сказал:
– Сам понимаешь, братишка, ведь так?
На улице Павел собирался уйти, но парень его остановил:
– Я в центр. Могу тебя подвезти.
Пришлось пойти за ним в сторону вокзала. Павел шел, немного отстав, и смотрел, как тот идет впереди вразвалку, сверкая белыми «адидасами». На стоянке он выбрал синюю «Ауди-100». Таксист опустил стекло, с минуту они о чем-то говорили, потом водила вышел, достал бумажник и подал «братишке» технический паспорт на автомобиль.
– Поедем по Сирене,[50] – сказал парень, когда они въехали в тень виадука.
Наверху остановилась электричка. В автомобиле пахло освежителем воздуха и было тихо. Павел смотрел на стрелку тахометра. Она то поднималась, то опускалась. Под сиденьем Павел заметил кожаные шлепанцы. Парень что-то насвистывал, а когда свернули на улицу Замойского, стал напевать: «Долбаные мухи срут и все летают». На ручку переключения скоростей был надет меховой чехол, на ключе висел серебристый брелок с голой бабой, рядом с ароматизатором на зеркале заднего вида болталась маленькая чеканка со святым Христофором. Все вокруг было блестящим, мягким и теплым. Сюда не проникал ни один звук. Слева шли люди – кто-то на автовокзал, кто-то возвращался со стадиона. Порыжевшие спины автобусов грелись в последних лучах солнца. В бардачке что-то зачирикало. Качок протянул руку. Павел залез в бардачок, почувствовал холодное прикосновение металла, потом нащупал телефон и подал ему. Тот сказал: «Не сейчас» – и отдал трубку. Они миновали тоннель и порт. Между голых деревьев алело небо. Машина повернула влево под виадук и поехала вдоль насыпи, потом свернула еще раз и остановилась на стоянке у стадиона. Парень искал что-то глазами. Крыши автомобилей отражали косые лучи солнца из-за реки. На трибунах чернели человеческие фигурки. Кто-то подошел сзади к их машине. Парень потянул за рычаг, и крышка багажника заслонила подошедшего. Павел хотел обернуться, но услышал: «Тебе это не интересно». Человек у багажника сразу его захлопнул, и машина двинулась в сторону набережной и въехала на мост. Оба молчали. Павлу вспоминалось разное. Например, этот стадион двадцать лет назад – пустой, безлюдный. Как они с Яцеком перепрыгнули невысокий забор из колючей проволоки, окружающий поле, и вышли на середину. Был поздний вечер, над трибунами висел серебряный месяц, а трава блестела от росы. Павел не мог вспомнить, о чем они разговаривали.
Когда въезжали на Светнокшискую, парень сказал:
– Я на Центральный.