«Все правильно», – повторял он про себя. Болек искоса поглядывал на него и думал, что люди вообще-то пригодятся, только надо для них что-нибудь подыскать. Было почти десять. Он взял телефон и вышел в соседнюю комнату, прикрыв за собой дверь.
Нa другом берегу реки Зося тоже закрыла двери – в ванную. Сегодня она уже могла есть. Попробовала в обед, и получилось. Проглотила йогурт с нарезанным кружочками бананом, а потом две тоненькие гренки. Ей захотелось кофе.
Сейчас она сидела в кресле с котом на коленях:
– Что мы можем поделать, Панкратий? Мы сделали, что могли, правда?
Кот не отвечал, зато был такой теплый и мягкий. Растолстевший от «китикэта», с моторчиком внутри, сонный, он действовал как оксазепам. Ей тоже хотелось спать, но, взглянув на расстеленную постель, она оттягивала этот момент в надежде найти что бы еще такое сделать по дому, самое простое, пустяковое, – но в маленькой квартирке дел было как для гномика.
Зося взяла журнал «В четырех стенах» и тут же отложила в сторону.
– Это от свежего воздуха у меня так глаза слипаются, Панкратий. Я сегодня находилась до упаду. Знаешь, тамошних мест я совсем не знаю. Никогда там не была. Смешно, да?… Столько лет жить в одном городе и не знать его. Но тебе этого не понять. Может, если бы ты был собакой, тебе бы там понравилось. Там есть где побегать. Летом наверняка все тонет в зелени. Но не такой, какая здесь у нас, а такой, знаешь, дикой. Правда, тебе как коту она тоже бы понравилась. Крыш там полно. Сначала я села в сто девяносто пятый и доехала аж до Гданьского вокзала. Это очень далеко. Тебе пришлось бы идти целый день, и все равно ты не дошел бы на своих коротких лапках. Я вышла на мосту и спустилась вниз, чтобы пересесть на трамвай. Пришлось спрашивать, какой идет на Жерань. Оказалось, только один. Двенадцатый. Мне сказала об этом такая милая старушка. Ждать пришлось долго, мы разговаривали. Наконец он пришел, почти пустой. Мы сразу въехали на мост, там внизу очень много воды. Ты умер бы от страха, Панкратий, если бы увидел сразу столько воды. Ты не любишь воду. Для тебя это как море. Если бы ты встал на берегу, то другого бы, наверное, и не увидел. Ты ведь совсем не знаешь, каков мир. Ты никуда не ходишь. Сидишь часами на подоконнике, и все. Интересно, что бы ты о нем подумал. Потом, за мостом, мы свернули, и там уже не было ничего, кроме фабрик, фабрик, фабрик. Наконец-то я узнала, где Фабрика легковых автомобилей. Очень все это мрачное. На километры ни одного постороннего, только рабочие. И тех нигде не видно. Лишь несколько человек ждали на остановке. Остальные в цехах. Не хотела бы я работать на фабрике. Это так странно. Тебя закрывают, а потом выпускают. И одни мужчины кругом. Мы ехали и ехали. Я думала, что это никогда не кончится. Ни одного жилого дома, ни одной женщины, и трамвай совсем пустой. Та старушка где-то вышла. Я была совсем одна, и мне было страшно, Панкратий. Промышленная зона. И кругом так светло, так светло, Панкратий. Светло, пусто и тихо. Только автомобили ш-ш-ш, ш-ш-ш. Потом, на конечной, я пересела на автобус. Видела какие-то трубы до самого неба, и город почти уже кончился. Мы переехали через мост, кое-где еще было похоже на Варшаву, а остальное вообще непонятно что. Домики, хатки, будки, и в конце начался настоящий лес. Но он тянулся недолго, раз – и снова пошли дома. Такие старые, наверное еще довоенные, и нам пришлось остановиться, потому что закрыли железнодорожный переезд.
Кот давно уже заснул, а Зося все совершала свое путешествие, и только теперь, когда она могла рассказать о нем, оно становилось реальностью. Десять часов назад страх висел в воздухе, этот яркий дневной свет и был им. Страх проникал в ее тело, и она чувствовала, что оно делается чужим, почти невидимым. Ей всего лишь хотелось пожаловаться. Она решила отыскать пана Павла, потому что больше было некому. Нашла в бумагах адрес. Нашла улицу по карте. Это было на самом верху, слева. Дальше город кончался. Она вышла раньше нужной остановки. Плутала. Люди казались не такими, как в ее краях. Зося не смогла бы объяснить, в чем была разница. Другое выражение лица, другая одежда. Кое-где у окошек сидели женщины. Смотрели на рыжих и белых кур в садиках. В небе кружили стаи голубей. На фоне неба они казались горстью черных, подброшенных вверх камней. Там бегали собаки. – Тебе бы это не понравилось, Панкратий. В запущенных садах каркали вороны. Пока они сидели неподвижно, их трудно было заметить. Она отыскала дом пана Павла. Кто-то показал ей в конце концов. Просто он знал его фамилию. Это был трехэтажный дом. Странно большой на общем фоне. Жизнь вокруг довольствовалась чем попало. На темной лестнице ей захотелось плакать. Какой-то жилец, проходя мимо, сказал: «На втором, дверь справа». Она принялась считать ступеньки, воображая, как бросится ему на шею и выплачет все, что случилось с ней вчера, хотя, выходя из дома, она собиралась трезво и серьезно его предупредить об опасности, это был просто ее долг.
– Не надо ревновать, Панкратий. Пан Павел человек, а ты кот, – прервала она ненадолго свой рассказ, а потом снова вернулась на темную лестницу, где стояла в надежде, что сейчас откроется дверь и в яркой полосе света она увидит голубую джинсовую рубашку. Ту самую, в которой он так часто приходил в магазин и которую она так любила, что в один прекрасный день купила себе похожую и надевала ее дома, когда была одна, прямо на голое тело, чтобы чувствовать ее прикосновение. Как, например, сейчас. Но дверь никто не открывал. Она долго стучала, все громче и громче. Потом опять принималась искать на ощупь кнопку звонка, потом снова стучала, пока у нее не заболели костяшки пальцев, поэтому несколько раз она стукнула кулаком. И тогда сзади раздался голос:
– Нету. Ушел вчера утром и с тех пор не приходил.
Ч. ай был некрепкий и сладкий. Старушка всыпала три ложечки и размешала:
– На здоровье, дитя мое, на здоровье. На дворе, наверное, холод.
На стене висела большая икона с ликом Иисуса Христа. За золотистой рамой – засушенные веточки вербы. Пахло ванилью. Из кухни тянуло теплом. На ореховой этажерке лежали кружевные салфетки, и на каждой было по фарфоровой пастушке. Семь розовых девушек в балетных туфельках и венках изгибались в танце под зеленым рододендроном.
– И знаешь, Панкратий, там тоже был кот. Точнее, кошечка. Она бы тебе наверняка понравилась. Такая красивая, длинношерстная, похожая на персидскую, серо-голубая с темными полосками.
Женщина сняла кошку со стула и села сама.
– Я его знаю вот с таких, дитя мое. И мать его знала. Очень набожная женщина. В костел ходила даже в будни, а в воскресенье непременно – к исповеди и святому причастию. Хотя какие там у нее грехи. Это были бедные люди. Бедные, но порядочные. Я его знала с малых лет и плохого слова не скажу. Всегда поздоровается. Она в больнице работала санитаркой, он на фабрике, а Павел бутылки собирал, всегда такой самостоятельный. Ходил за пьяницами и ждал, когда бутылка освободится. Еще сестры были, но они дома сидели. У них был такой маленький домик. Эту квартиру он купил только несколько лет назад. Когда дела пошли хорошо. Родители получили две комнаты в многоэтажке, потому что их домик снесли бульдозером. Шоссе прокладывали. Отец всю жизнь с этим домишком провозился, то и дело что-то достраивал, латал, подправлял, но такое все это бедное было, всего три комнатенки, не больше. Точно не знаю, я у них не была. Так только их знала. Он такой самостоятельный. Тянулся, в церкви прислуживал, всегда в чистом, хоть и чиненом. Не избалованы были. Другие слоняются без дела, а он с мешком, траву кроликам рвать. Тогда кроликов держали. Сейчас уже меньше. Из крольчатины хороший паштет. Осенью грибы собирал здесь в перелесках. Раньше росли здесь. Сейчас меньше. Они их для себя заготовляли, но и на продажу тоже сушили. Я сама видела. Когда ему было четырнадцать лет, он уже на стройку нанимался работать. Тогда строили, но меньше, чем сейчас. Здесь каждый что-нибудь строил, ставил, пристраивал, каждый сам для себя. От силы наймет себе одного помощника. Другие все лето носятся, а он работает. К частникам ходил, в теплицы – гвоздики, герберы, потом фрезии вошли в моду, – а в день Всех Святых я его видела у кладбища, он торговал свечами и хризантемами. Как стал постарше, начал молоко разносить. В три-четыре утра сядет на велосипед и едет на Брудно, потому что здесь многоэтажных домов не было. Разнесет и в школу к восьми. Уже и бриться начал, а не пил. С другими парнями – «привет» и «до свидания». У них был небольшой огородик рядом с домом, так он поставил там парник, накрыл целлофаном и сеял редиску с салатом для продажи. Купил старый мотоцикл, сам сделал прицеп и возил все это куда-то. Но в костел уже меньше ходил. Времени не было. Может, и по воскресеньям работал. Бог простит, потому что это хороший мальчик. Всем хочется жить лучше. В этом нет ничего дурного. Он не пил, не сквернословил, здоровался. Другие воровали, я-то знаю. А он ездил в центр и на раскладном столике торговал. Я по утрам видела, как он с сумками шел на автобус. Две в руках, одна на плече, как раб, беженец какой-то, как русский. А потом стоял на Маршалковской в дождевике из прозрачной клеенки. Один раз я его случайно увидела. Он стоял под дождем, и было плохо видно, что он там продает, все под целлофаном. Меня он, наверное, не узнал. У него взгляд был такой, словно он не замечал людей, а видел что-то далекое, не знаю где. Все шли мимо, никто не останавливался. Ветер трепал его дождевик, вокруг стола была лужа, а он все закрывал целлофаном свой товар, придавливал чем-то, чтобы по краям не затекало. Ведь там даже не видно было, что он продает, вот так, дитя мое, а он все равно стоял. Другие уже все сложили, и он остался совсем один. Как сейчас помню. Через полчаса я ехала мимо на трамвае, а он все был там.
Кошка пошевелилась. Этажом ниже включили музыку.
– Молодые, но все же сейчас Великий пост, – заметила женщина.
Зося пила чай маленькой ложечкой, чтобы время текло медленнее.
– Вы знаете, мне пришлось приехать, с телефоном что-то не в порядке. Все время занято.
– Да, что-то случилось там позавчера ночью. Кто-то к нему приходил. Я уже легла, дитятко, но не могла заснуть, со стариками так часто бывает. Это довоенный дом, стены толстые, значит, очень сильно должны были шуметь. Потом застучали ботинки по лестнице, отъехала машина, а может, две. Не знаю. Я не вставала. Но он, скорее всего, остался, потому что я не слышала, чтобы ключ поворачивался в замке, это всегда слышно. А ушел, наверное, рано утром, я тогда крепче всего сплю.
– Вроде этих? – спросила Беата.
В кафе вошли двое и встали у стойки.
– В принципе да, – ответил Яцек и повернулся к ним спиной.
Один поставил ногу на подножку стойки. Так что был виден белый носок. Другой взял пепельницу и пару раз ударил по прилавку.
– Цапля! – крикнул он в сторону занавеси из бус и пустил пепельницу волчком.
Бармен вышел к ним со стаканом и тряпкой в руке. Вышел медленно, скованно, как в черно-белом кино.
– Давай боезапас, Цапля.
Бармен поставил стакан, сунул руку под стойку и вынул набор бильярдных шаров.
– Кий в зале, – сказал Цапля.
– Принеси нам два пива, – сказал тот, в носках, и оба пошли в темный зал рядом с сортиром. Молочный свет залил стол, но они остались в тени.
– Этих ты тоже знаешь? – спросила Беата.
– Все они на одно лицо, – ответил Яцек. – Как китайцы.
– Китайцы улыбаются.
– А эти что, нет?
– У меня мороз по коже. У них неподвижные лица. Как звери, как псы. Будто у них мускулов нет.
– У псов есть.
– У собак мускулы, только чтобы грызть.
– Знаешь, чтобы что-то сделать с лицом, надо иметь серьезную причину. У них ее нет. И так все всё знают.
Бармен с двумя кружками пива на подносе прошел мимо них, даже не взглянув.
– Делает вид, что тебя не знает, – сказала Беата.
– Иногда так лучше, – ответил Яцек.
– Для кого?
– Для всех, – сказал Яцек и сунул ладонь под волосы на виске.
– Ухо – это орган человеческого тела, слабее всего снабжаемый кровью, – сказала Беата.
– Жаль только, что не прирастает. Как-то странно теперь себя чувствую.
– Очень больно?
– Слабое кровоснабжение, слабая иннервация.
Бармен вернулся обратно и исчез за своей занавеской из висюлек.