За неделю до этих событий, когда мы подъезжали к Кремоне, дождь лил без перерыва три дня и три ночи. Карсты увязли в грязи, а дочка одной из служанок орала так громко, что рыцари были готовы ее убить. Я дал ребенку свои амулеты поиграть и развлекал ее историями об отравлениях, повешениях и других трагедиях, которые действуют на крикунов как успокоительное. Она слушала меня молча, пряча лицо в волосах, как это делала Миранда в ее возрасте, но когда я начал рассказывать очередную байку, внезапно схватила мои амулеты и швырнула их во тьму.
Хотя я давно утратил в них веру, мне вовсе не хотелось терять талисманы, поэтому я выскочил из кареты под ливень и начал искать их. Однако к тому времени там проехало уже больше десятка лошадей, так что я не смог отличить свои амулеты от простых камешков под ногами. Поскольку они ничего не значили для меня, я не рассердился и забыл о них — вплоть до того дня, как брыластый перевернул мой кожаный мешочек вверх дном.
— Где они? — недоуменно спросил брыластый.
— Я ими не пользуюсь, — ответил я, столкнув толстяка с груди.
— Ты не пользуешься талисманами? — переспросил брыластый.
Я стряхнул грязь со своего нового красного бархатного камзола.
Все уставились на меня, ожидая объяснений.
Я хотел сказать, что их амулеты, косточки и камешки бесполезны, однако мои собратья были слишком суеверны и не хотели терять свою веру. Если бы я заявил, что полагаюсь только на собственную сообразительность, они не поверили бы мне и обвинили меня в том, что я что-то скрываю. Им хотелось, чтобы я поведал им о чуде, которое развеяло бы все их страхи. Я так и сделал.
— Магия! Вот чем я пользуюсь.
Вообще-то я не думал, что мне поверят. Если бы хоть кто-то из них рассмеялся, я бы обратил все в шутку. Вместо этого толстяк недоверчиво протянул:
— Магией пользуются только колдуны.
Они все как один отпрянули от меня, словно я был самим дьяволом во плоти. Боже! Ну и дураки! Если у меня и оставалась хоть капля уважения к ним, она испарилась в тот же миг. Впрочем, сейчас это было не важно. Слово, как говорится, не воробей, вылетит — не поймаешь.
— Значит, он колдун! — заявил брыластый, показывая на меня пальцем.
Его глупое жирное лицо раздражало меня, и я укусил его за палец. Теперь даже у тех, кто _не поверил сразу, что я колдун, не осталось никаких сомнений. Кто-то, спотыкаясь, отошел от меня подальше, другие потянулись за кинжалами. Я не имел права показывать свой страх, а потому, поклонившись, пожелал им buona notte и спокойно вышел в коридор.
По пути к покоям Федерико я не выдержал и расхохотался над глупостью брыластого. «Lui a uno cervello de gallina!» [46] Хотя нет. У курицы на самом деле куда больше мозгов. Но когда я лег спать, меня охватило отчаяние. Неудивительно, что у нас нет гильдии дегустаторов. И, как я теперь понял, никогда не будет.
На следующее утро я обругал себя за слишком длинный язык. За ночь моя победа сильно поблекла. Я никогда раньше не думал об инквизиции, но это слово неожиданно пришло мне на ум и угнездилось там. Я ведь не только сказал, что силен в магии — я заявил, что использую ее! Если кто-нибудь из дегустаторов донесет своему хозяину или исповеднику, меня могут повесить. Я молился о том, чтобы эти дураки действительно оказались такими же тупыми, какими выглядели, и поверили, что я смогу сглазить их, если они проболтаются кому-нибудь. А потом мои страхи вмиг испарились — так же быстро, как возникли, — потому что в тот вечер я увидел женщину, о которой говорили дегустаторы: Елену, служившую епископу Нима.
После гибели Агнес прошло почти три года, и все это время мое сердце пребывало в спячке, как белка зимой. Теперь оно проснулось, словно в первый день весны. Боже мой! Святые угодники! Дегустаторы, конечно, хвалили ее, однако явно недостаточно. Елена была само совершенство. Все летние цветы смешали в ней свои краски и формы. Тоненькая, но исполненная уверенности в себе, как молодое деревце, которое гнется под порывами ветра, но не ломается. Солнце Франции позолотило ее кожу, светлые волосы были коротко пострижены по последней французской моде. Все в ней — ладони, ступни, груди — было маленьким и очень пропорциональным, за исключением носа и зеленых глаз, огромных и глубоких, как омуты весной. Елена одевалась просто и не красилась, но когда она улыбалась, казалось, ее лицо озаряется изнутри, так что все золото и драгоценности мира бледнели перед этой улыбкой. Она не делала ничего, чтобы привлечь к себе внимание. И именно поэтому я не мог отвести от нее глаз.
Движения ее были изящными и отточенными; она словно скользила по воздуху, как мелодия. Я повторял ночами ее имя — прекраснейшее имя на свете. Я одолжил бумагу, чернила и перо и писал его снова и снова. Я выкладывал его из камней, цветов и листвы.
Елена ходила за своим епископом, как тень, и помогала ему во всем — носила подносы, играла с ним в карты, читала вслух. Я проклинал его за то, что он подвергает ее такой опасности, однако к нему трудно было испытывать неприязнь. Он излучал жизнелюбие, и его толстое красное лицо морщилось в усмешке, когда он рассказывал истории о папе римском или других кардиналах. Оказавшись рядом с Еленой за раздаточным столом, я хотел сказать ей, что она покорила мое сердце, однако стоило ей посмотреть на меня, как я залился краской и не смог вымолвить ни слова. Мне казалось, что голос у нее должен быть мелодичным, как у соловья. Но когда она открыла свой розовый ротик, из него полились низкие и грудные, почти как у мужчины, звуки, от которых по спине у меня побежали мурашки. Елена смаковала каждое слово, словно драгоценное дитя, которое она боялась потерять, и, пока я слушал, как она говорит о самых обыденных вещах, мне вдруг до смерти захотелось, чтобы она произнесла мое имя. Я изощрялся, как мог, чтобы вынудить ее сделать это, но она, будто зная, чего я жажду, отвечала мне (если отвечала вообще), не называя по имени. Услышать слово «Уго» из ее уст стало моим единственным заветным желанием, лишавшим меня сна и покоя.
Я написал ей сонет. Никогда в жизни я не делал ничего подобного, но раз Миранда смогла написать стихи для Томмазо, чем я хуже? Я встал рано утром, надеясь, что рассвет подарит мне вдохновение. Ночью я думал о тайнах луны и вспоминал стихотворения, которые Септивий читал Федерико. Я трудился над сонетом день и ночь, переписывая его заново и заново. Когда он был закончен, я почувствовал одновременно и удовлетворение, и грусть. Вот он:
Я хотел тут же отдать сонет Елене, но побоялся, что он ей не понравится. Тогда она не станет со мной разговаривать, а это для меня хуже смерти. «Мужайся! — сказал я себе. — Мужайся!»
Когда я наконец заговорил с ней, у меня не было при себе сонета, так что все накопившиеся вопросы и желания, терзавшие мою душу, излились в непрерывном потоке слов. Я говорил о еде, вине, потом прерывал сам себя, восхваляя ее красоту. Я рассказывал ей, как ходил вверх-вниз по лестнице да Винчи и по прямым улицам города. Я не мог остановиться, поскольку боялся, что не осмелюсь с ней заговорить в другой раз. Об этом я тоже ей сказал, когда исчерпал все мыслимые темы. Она подождала, пока я набирал в грудь воздуха, и коротко промолвила:
— Мне нужно к архиепископу.
Я даже не заметил, что она все это время держала в руках поднос с едой.
Той ночью мне приснилась Елена, идущая босиком по саду между желтыми и голубыми цветами. На ней было кроваво-красное платье с золотой вышивкой. Я бежал за ней, что было мочи, и никак не мог догнать. Она не оборачивалась, но я знал, что ей хочется, чтобы я преследовал ее. Пройдя мимо кустов, она спустилась по ступенькам, ведущим на маленькую площадь. Испугавшись, как бы не потерять ее из виду, я окликнул Елену по имени. Она остановилась на нижней ступеньке, обернулась и как будто хотела что-то сказать — однако вместо слов изо рта ее вылетела стайка соловьев, заливавшихся так сладко, что я застыл, очарованный красотой их пения. Когда я снова глянул вперед, Елены уже не было.
Проснулся я, охваченный такой страстью и тоской, что не мог пошевельнуться. Я молил Бога, чтобы Федерико нашел в Милане жену и мы остались тут подольше. Я был опьянен любовью — так сильно опьянен, что, когда толстяк нарочно толкнул меня под руку, чуть не выронил поднос с фруктами.
Вот уже второй раз дегустаторы пытались напакостить мне. После нашей первой встречи они меня избегали. Когда я сталкивался с брыластым в коридоре, то опускал глаза и начинал что-то тихо бормотать, делая вид, что это заклинание. Брыластый с криком хватался за кинжал, но он был слишком труслив и ничего не мог со мной поделать. Толстяк и щеголь были более опасны. До того как толстяк толкнул меня под руку, щеголь подставил мне подножку, и я упал прямо на немецкого рыцаря, который так саданул мне по башке, что искры из глаз посыпались. Теперь я должен был показать им, что ни капельки не боюсь.
На следующий день, когда щеголь нагнулся за чашкой с мясом, я вылил ему на руку кипящий соус. Он вскрикнул — не очень громко, поскольку банкет уже начался, — и заявил, что я ошпарил его нарочно. Другие слуги поддержали его. Я сказал, что он хотел толкнуть меня под локоть и пускай лучше скажет спасибо, что я сумел с собой совладать. После чего, подкравшись к толстяку, шепнул ему на ухо:
— А если ты начнешь меня доставать, я нарежу из твоей толстой задницы целый поднос бекона!
Он взвизгнул и припустил по коридору во все лопатки.
Я узнал, что Елена с архиепископом обычно гуляют в полдень по саду, причем по одной и той же дорожке, и стал появляться там, задумчиво расхаживая с опущенным долу взглядом, словно сочинял стихи или разглядывал цветочки. На самом деле мне хотелось столкнуться с ними, будто случайно. Через несколько дней мое желание сбылось, однако поскольку я смотрел вниз, то нечаянно наступил архиепископу на ногу.
— Тысячу извинений! — воскликнул я. — Простите, я задумался.
— Могу я поинтересоваться, — спросил архиепископ, потирая ногу, — какие мысли гнетут вас в такой прекрасный день?
— Я думал о том, что человеку достаточно лишь взглянуть на красоту, окружающую нас, чтобы уверовать в милость Господню.
Хотя я отвечал архиепископу, но смотрел при этом только на Елену.
— В таком случае откройте глаза, дабы узреть сию красоту! — рявкнул архиепископ.
Я ничего не имел против того, что он рассердился, поскольку этот случай давал мне повод обратиться к нему еще раз. Тем не менее я продолжал притворяться, будто полностью погружен в раздумья, а потому перепутал дорожки и столкнулся нос к носу с брыластым и еще двумя дегустаторами, которые прятались за кустами. В руках они держали дубинки, явно подкарауливая меня. И только потому, что они изумились не меньше моего, мне удалось увернуться от их беспорядочных ударов. С тех пор я перестал прогуливаться по саду и решил встретиться с Еленой где-нибудь в другом месте.
Федерико везло с женщинами не больше, чем мне. Все молодые, красивые и богатые дамы в Милане заявляли, что они уже помолвлены. Перед герцогом предстало несколько жирных матрон с густыми, как щетка, усами, но стоило им бросить взгляд на Федерико — или же ему на них, — как они тут же испарились. Он не сомневался, что другие герцоги и князья смеются над ним за спиной, и мстил, обыгрывая их в карты. Вскоре Федерико выудил у них целое состояние и с наслаждением доводил Сфорца у всех на глазах, заявляя, что герцог должен ему такую сумму, которая окупит путешествие в Милан три раза. Чекки дергал себя за бороду, умоляя Федерико уехать поскорее, пока герцог Сфорца не вернет проигранное силой.
— Разве Цезарь бежал с поля боя? — возражал ему Федерико. — Или Марк Антоний — разве он праздновал труса? А Калигула? Он чего-то боялся?
Я не знал, что Калигула играл в карты. Potta! Я вообще не знал, кто такой Калигула. И меня не волновало, проигрывает Федерико или выигрывает, лишь бы он оставался в Милане.
Мы пробыли в Милане почти месяц, и в замок вновь съехались герцоги, князья и богатые торговцы из Савойи, Пьемонта, Генуи и Бергамо, чтобы отметить день рождения Сфорца.
— Приток свежей крови! — пробормотал Федерико. Подагра измучила его, и он искал любой повод отвлечься от боли.
Я тоже искал повода — и для того, чтобы поговорить с Еленой, и чтобы увернуться от дегустаторов.
Что за пир закатили в день рождения герцога Сфорца! Угорь, минога, палтус, форель, каплуны, перепелки, фазаны, вареная и жареная свинина и телятина, баранина, крольчатина, дичина, мясные пироги с запеченными грушами! Икра и апельсины, обжаренные с сахаром и корицей, устрицы с перцем и апельсинами, жареные воробьи с апельсинами, рис с жареными колбасками, вареный рис с телячьими легкими, беконом, луком и шалфеем, потрясающая колбаса под названием сервелат из свиного жира, сыра со специями и свиных мозгов… И это лишь те блюда, которые я помню!
На каждом банкете была своя тема для обсуждения, которую оговаривали заранее. Я не прислушивался ни к речам, ни к спорам. Каждый оратор считал себя лучшим в Италии — если не в смысле красноречия, то хотя бы по длительности разглагольствований, так что после нескольких вступительных слов я становился глух. Помню только, что обсуждались честь, любовь, красота, смех и остроумие. Темой этого банкета было доверие.
Выступавшие говорили о договоре между Венецией и императором и о том, как он повлияет на Милан. Говорили о том, что Венеции нельзя доверять, так же как Риму или Флоренции, и что каждый город должен блюсти лишь собственные интересы, меняющиеся день ото дня. Кто-то сказал, что доверять можно только своей жене или мужу. Реплика вызвала всеобщий хохот и рассказы о том, как женщины обманывали мужчин и наоборот. Эту тему обсуждали довольно долго, пока архиепископ не заметил, что доверять можно только Богу. Однако немецкий воин возразил ему, что Богу доверять нельзя, поскольку никто не знает, о чем он думает. Кто-то еще сказал, что верить можно лишь своей собаке да преданному слуге.
Я в тот миг пробовал на вкус горгонцолу — любимый сыр Федерико из коровьего молока. И вдруг у меня похолодело в груди, но не от сыра, а от направления, которое приняла беседа.
— Федерико всецело доверяет своему дегустатору, правда? — спросил герцог Сфорца.
Федерико медленно передвинул больную ногу и ответил, что действительно верит мне.
— А вы не хотите его продать? — поинтересовался герцог Савойский.
— Продать? Нет. Он мне нужен. Он дает мне советы, что есть, а кроме того, нутром чует яды.
— Чует яды? — удивился торговец из Генуи. — Вы преувеличиваете!
— Ничуть, — сказал Федерико.
— Это он выжил, попробовав яда, предназначенного для тебя, Федерико? — спросил Сфорца.
Все присутствующие изогнули шеи и уставились на меня. И тут я заметил, что эти подлые крысы — брыластый, щеголь и толстяк — усмехаются и радостно потирают руки.
— Да, — отозвался Федерико. — Я могу показать на любое блюдо, и, отведав всего один кусочек, мой Уго скажет мне, из чего оно состоит.
— Тогда он должен знать все блюда на свете! — заметил один из гостей.
— Все, которые мне довелось отведать, — согласился Федерико.
— Это невозможно! — воскликнул Сфорца, проглотив телячью рульку в соусе.
У Федерико побагровело лицо.
— Нет, возможно! — медленно проговорил он.
— Ну что ж… — Сфорца улыбнулся, показал на поднос, стоявший в центре стола, и сказал: — Спорим, он не назовет нам компоненты этого блюда?
Я попытался вспомнить, кто именно поставил на стол этот поднос.
— Что это? Polpetta? [48]
— Да. Если он назовет все ингредиенты, я удвою твой выигрыш, — заявил герцог Сфорца. — А если не сумеет, ты потеряешь все, что выиграл у меня в карты.
У меня подкатил комок к горлу.
— Как мы это проверим? — спросил Федерико.
— Мой повар напишет все продукты, которые он использовал.
Повар, очевидно, ждал за дверью, поскольку тут же заполз в зал, как таракан. Откуда-то, словно по волшебству, появились листок бумаги и перо. Повар написал список продуктов, сложил листок и бросил его на стол рядом с котлетами. Я глянул на Чекки, пытаясь поймать что-нибудь в его глазах, но он дергал себя за бороду. Все произошло так быстро, что нас застали врасплох.
— Присоединяюсь к пари, — сказал герцог Савойский, швырнув на стол пригоршню серебряных колец и медальон.
Туда же со всех сторон посыпались золотые сережки, кубки, серебряные ожерелья, браслеты и броши.
Толстяк подлил герцогу Савойскому вина. Брыластый облизал губы и — чтоб мне провалиться, если вру! — подмигнул мне. Щеголь, стоявший за креслом герцога Сфорца, хитро улыбался. Перед глазами у меня вдруг отчетливо всплыла картина: я корчусь на полу, среди прекрасных стенных росписей, под люстрами с тысячью-свечей, а герцог Сфорца, стоящий надо мной, говорит: «Ты проиграл, Федерико. Он угадал все, кроме яда».
Котлеты были отравлены! Я знал это! Мне хотелось сказать Федерико — но как я мог? Я видел отблеск от кучи драгоценностей в его глазах; он уже считал их своими! Его решительность подстегнула меня. Он жаждал выиграть — и я тоже! В тот миг моими устами говорил сам Господь, точно так же как в ту памятную минуту, когда, поднявшись со своей засохшей грядки с бобами, я произнес: «Я займу место Лукки!» Повернувшись к герцогу Сфорца, который сидел за другим столом, напротив Федерико, я сказал:
— Я готов — если ваш дегустатор составит мне компанию.
— Мой дегустатор? — переспросил герцог.
— Пари будет еще интереснее, если, пока я буду пробовать котлету, ваш дегустатор сможет сказать нам, что находится в этой чашке! — Я показал на чашку со спелой брусникой.
У брыластого отвисла челюсть.
— В чашке с ягодами? — нахмурился герцог Сфорца.
Я кивнул. Герцоги, торговцы, рыцари и князья переглянулись. Брыластый посмотрел на щеголя, потом на толстяка, но они были ошеломлены не меньше его.
— Почему бы и нет? — рассмеялся герцог Сфорца.
Я взял чашку и медленно пошел к брыластому. На полпути между столами я остановился, закрыл глаза и пробормотал якобы заклятие на арабском — вполголоса, но так, чтобы этот мерзавец услышал. На самом деле я тихо молил Бога, внушая ему, что, если он действительно вознаграждает правых, смелых и достойных, ему следует прийти мне на помощь.
Потом я поднял чашку к лицу и повернулся кругом. Я делал вид, что не замечаю окружающих, которые с изумлением глядели на меня, теряясь в догадках. Архиепископ хмурился, Елена уставилась на меня во все глаза. Помню, я мельком подумал, что наконец она заметила меня.
Описав полный круг, я медленно подул на ягоды и сунул чашку брыластому в руки. На лбу у него выступили капли пота. Я повернулся к нему спиной и вернулся на место.
— Будем пробовать одновременно!
Брыластый глянул на ягоды, потом на меня.
— Он колдун! — взвыл этот подонок, показывая на меня.
Чекки и Бернардо прыснули со смеху.
— А ты перетрусил! — воскликнул Септивий.
— Перетрусил! Перетрусил! — подхватили остальные. Все мои корсольцы были за меня!
— Давайте жуйте! — внезапно взревел Федерико.
— Жуйте! — послышались голоса со всех сторон. — Да-да! Начинайте!
Казалось, что вызов брошен брыластому, а не мне. Я взял кусочек телятины. Сфорца что-то сказал брыластому. Тот потянулся за ягодой и тут же отдернул руку. По щекам у него текли струи пота.
— Бери ягоду! — крикнул торговец из Генуи.
— Нет, не трогай! — вмешался кто-то. — Он их заколдовал.
— О Господи! Да я сам попробую! — заявил немецкий рыцарь.
— Нет! — крикнул Чекки.
Федерико встал, перекосившись от боли в ноге, и повернулся своей массивной тушей к брыластому. Увидев это, все вскочили на ноги, даже архиепископ. Залаяли собаки, свеча из люстры свалилась на кучу драгоценностей. На меня никто не смотрел. Брыластый поднял чашку и взял ягоду.
— Попробуй ее! — рявкнул Федерико.
— Живо! — крикнул я, поднося ко рту кусок телячьей котлеты.
Брыластый, в свою очередь, поднес ко рту ягоду. Его рука, казалось, боролась сама с собой. Одна сила подталкивала ее к губам, другая — отталкивала. Ягода коснулась его губ — и тут брыластый выронил чашку, выпучил глаза и отпрянул назад, шатаясь, как корабль во время шторма. А потом схватился рукой за сердце и рухнул на пол. Изо рта у него, пузырясь, потекла слюна. На мгновение все застыли. Затем архиепископ протиснулся через толпу к брыластому. Кто-то из-за спины в мгновение ока рывком опустил мою руку вниз, выхватил из нее котлету и сунул мне другую.
— Я готов попробовать, — заявил я во всеуслышание и отправил телятину в рот.
Все повернулись ко мне. Федерико схватил со стола листок бумаги.
— Здесь сыр моцарелла, изюм, петрушка, — сказал я громко, — чеснок, соль, фенхель, перец — и, конечно, телятина.
— Правильно, — воскликнул Федерико, читая список, — хотя и в другом порядке. Но это не имеет значения, верно?
Все тут же забыли о брыластом. Герцог Сфорца выхватил у Федерико листок. Щеголь с толстяком смотрели на меня, ожидая, что я вот-вот закричу и грянусь оземь. Я знал, что этого не случится, однако делал вид, что не замечаю их взглядов. Откусив еще кусочек, я пожевал его, нахмурился так, словно учуял что-то неладное, кашлянул, проглотил и громко рыгнул.
— Восхитительно! — заявил я. — Мои поздравления повару.
— Я выиграл! — взревел Федерико и жадно загреб пригоршню драгоценностей.
Чекки подобрал все остальное. Федерико, опираясь на мою руку, вышел из банкетного зала, сжав челюсти, однако отказываясь признать, что его мучает нестерпимый приступ подагры.
— А теперь говори, — велел Федерико, когда мы дошли до его покоев, — что ты сделал с ягодами?
— Котлеты были отравлены, ваша светлость. Я уверен.
— Отравлены? — Его маленькие глазки стали похожими на наконечники стрел. — Откуда ты знаешь?
— Дегустаторы невзлюбили меня с первой же минуты. Две недели назад они устроили на меня засаду в парке. Очевидно, это они подсказали герцогу Сфорца его идею: если вы помните, именно он предложил пари. Они хотели убить меня и заодно вернуть ему проигрыш.
— Но зачем ты съел котлету, если знал, что она отравлена?
— Потому что вы подменили ее, ваша светлость.
— Я ничего не подменял.
Я посмотрел на Чекки. Он покачал головой. Пьеро, Бернардо и Септивий сделали то же самое. Неужели мне показалось?
— Утройте охрану у моих дверей, — рявкнул Федерико. — Чекки! Утром мы уезжаем.
Придворные поспешили прочь, чтобы выполнить его приказ. Я не понимал, в своем я уме или нет, и все пытался вспомнить прикосновение руки с котлетой — но не мог.
— Уго! — сказал Федерико.
— Да, ваша светлость?
Герцог запустил руки в кучу драгоценностей.
— Я не знаю, что произошло, и меня это не волнует. Держи!
Он сунул мне самое красивое серебряное кольцо, сверкающее драгоценными каменьями.
— Mille grazie, ваша светлость, — пробормотал я и бухнулся на колени, чтобы поцеловать подол его мантии.
— Будь осторожен, — резко сказал он. — Сфорца не любят проигрывать.
Когда я вышел в коридор, Септивий с Пьеро поздравили меня. Бернардо, сплюнув шелуху от семечек, заявил:
— Ты, должно быть, родился под знаком Льва.
— Потому что я такой храбрый?
— Потому что у тебя много жизней, как у кошки.
— Трофеи достаются победителю! — пробормотал Чекки и велел мне спуститься вниз по лестнице.
Памятуя о предупреждении Федерико, я вытащил кинжал и начал осторожно спускаться по ступенькам, то и дело оглядываясь. Гул голосов гостей поднимался мне навстречу. Внизу никого не было, кроме портретов, которые уставились на меня со стен.
Я услышал тихий шепот:
— Уго!
Я обернулся и увидел ее. Она стояла за колонной. Ее зеленые глаза блестели в свете факелов. Елена. Моя Елена, окликнувшая меня по имени.
— Как ты? Все нормально? — спросила она, протянув руку к моей шее.
— Значит, это ты! Ты подменила…
Раздались шаги. Елена толкнула меня за колонну, и мы подождали, пока шаги не стихли. Я с радостью остался бы там подольше, ощущая тепло Елены и сладкий запах ее волос. Жестом велев мне следовать за ней, Елена повела меня по темным коридорам в сад. В небе ярко светили звезды; над нами нависла огромная луна.
— Ты спасла мне жизнь, Елена.
Мне просто необходимо было произнести ее имя вслух!
Она покачала головой так, что ее волосы взметнулись вверх, а затем улеглись, как у лебедя, который распушил перья.
— Да ну их, этих дураков! Что ты сделал с ягодами?
— Niente.
— Я так и думала, — улыбнулась Елена. — Но он умер.
— Брыластый?
— Кто?
— Я так его называю.
— Да, брыластый. — Она снова улыбнулась. — Ему подходит. У него остановилось сердце. Я сказала архиепископу, но он меня не слушает.
— А я-то тут при чем?
— Архиепископ расследует все подозрительные случаи, которые могут заинтересовать инквизицию. Сегодня ночью он ничего не станет предпринимать, но завтра…
— Да что тут подозрительного?
— Ты подул на ягоды, и брыластый отдал концы!
Елена пожала плечами так, словно тут все было ясно. Oi me! Только что я был на седьмом небе — и низвергся прямо в ад! Елена шагала передо мной, словно в огненном шаре, постукивая пальчиком по щеке.
— Как долго вы еще пробудете в Милане?
— Мы завтра уезжаем.
— По какой дороге?
— Я не знаю…
— Не заезжайте в Феррару, — нахмурилась она. — У епископа там друзья.
— Меня никто не спрашивает, по какой дороге ехать. — Я схватил ее за руки. — Зачем ты мне все это говоришь?
Елена склонила голову набок и посмотрела на меня в упор.
— Я никогда не верила байкам, которые рассказывали другие дегустаторы. И я не верю, что ты отравил ягоды.
— Почему?
Она рассмеялась.
— Если бы ты владел искусством магии, ты не стал бы говорить мне все эти глупости в саду и у раздаточного стола.
Я невольно улыбнулся — я не смог бы не улыбнуться, даже если бы мне зашили губы. Каждое слово из ее уст восхищало меня. Я взял ее ладони в свои. Они были теплые и мягкие, как я и ожидал.
— А если архиепископ придет за мной сегодня?
— Он будет спать до утра. Он выпил много вина. Глядя ей в глаза, я словно читал в ее сердце. Я видел себя, идущего с ней рядом. Видел, как она носит под сердцем мое дитя, видел нас обоих в старости, неразлучных и не способных расстаться даже на миг. Я видел нас после смерти, обнимающих друг друга, словно Филемон и Бавкида.
— Ты видишь наше будущее? — спросила она.
— А ты умеешь читать мысли?
— Только твои, Уго.
Она прильнула ко мне и прижалась губами к моим губам.
О Елена! О моя прекрасная Елена! Мое счастье, моя радость, моя Елена! Слышать, как она произносит мое имя… Что может быть чудеснее? Я просил ее, чтобы она повторяла его снова и снова. Мне хотелось запечатлеть в сердце звук ее голоса. Радость захлестнула нас, и мы смеялись просто оттого, что живы. Я касался ее, целовал в губы. Мне-то казалось, что я истосковался из-за того, что не чувствую вкуса еды, но я снова ошибся. Обнимая Елену, я плакал, потому что нашел свою жизненную силу, свое ребро, ту часть, которой мне так не хватало, хотя я этого не осознавал. Даже сейчас я чувствую ее кожу, прижимающуюся к моей. Ее запах. Вкус ее пота. Я вижу ее глаза, круглые и ясные, ощущаю ее груди, бедра, маленькие сильные ступни. Ее голос звучит у меня в ушах и в сердце. О, если бы мои пальцы могли перенести ее нежность на бумагу, а перо — запечатлеть ее страсть! Одна мысль о ней озаряет тьму, как луна освещает эту комнату. Все во мне взывает к ней. Святые угодники! Так сходить с ума от желания накануне свадьбы! Прошлое проникло в мое настоящее, заполонило душу — и я не могу больше писать.
У него куриные мозги!
Перевод А. Данилова.
Котлета?